— Это я знаю. Капитан Сперо сказал, что он мертв, убит выстрелом в глаз. — И Тони правым указательным пальцем прикоснулся к левому веку.
— О чем еще говорил Сперо?
— О том, что и это убийство, вполне вероятно, совершила банда гангстеров, он спросил меня, были ли у Мануэля враги. Я ответил, что его самого большого врага звали Мануэль Торресе. Что мне было известно о его жизни, о его друзьях? Он давным-давно порвал со мной и отправился своим путем, прямиком в ад — на своем шикарном автомобиле.
Тони немного помолчал, и я тоже не знал, что ему сказать. Потом он снова поднял на меня глаза, в которых затаилась глубокая, непроходящая печаль.
— Я хотел, но так и не смог вырвать этого парня из сердца. Одно время он был для меня как сын.
Он тяжело вздохнул.
— Думаю уехать отсюда, здесь не повезло ни мне, ни моей семье. У меня есть друзья во Фресно. И мне надо было оставаться там, не уезжать. Я совершил ту же ошибку, что и Мануэль, решил, что добьюсь, чего захочу. А вместо этого остался один-одинешенек — ни жены, ни дочери, ни Мануэля.
Он сжал кулак, посмотрел на него, а затем обвел взглядом комнату. Видимо, это напомнило ему о его обязанностях.
— А что вы здесь делаете, мистер Арчер?
— Ищу миссис Графф.
— Почему вы сразу не сказали? Вам незачем было взламывать дверь. Миссис Графф приходила сюда несколько минут назад. Она хотела видеть мистера Бассетта, но не застала его.
— Где она сейчас?
— Спустилась на пляж. Я пытался удержать ее, но куда там. Во всяком случае, меня она не послушалась. Как вы думаете, может, лучше позвонить мистеру Граффу?
— Если сумеешь дозвониться. Где Бассетт?
— Не знаю. Я видел, как он упаковывал свои вещи. Наверное, собирается в отпуск. Он всегда уезжает на месяц в Мексику в межсезонье. А потом показывает мне цветные фотографии…
Я пошел на берег. Калитка была распахнута. Я посмотрел сверху на пляж, окаймленный колеблющейся полоской белой пены. Вид прибоя вызвал у меня чувство тошноты: он напомнил мне о Карле Стерне, совершающем свое последнее плавание.
Океан штормил. Волны, как призраки, появлялись из плотной стены тумана и обрушивались на берег с таким грохотом, будто были сделаны из камня. Когда я спустился по бетонным ступенькам, до меня сквозь шум прибоя донеслись странные отрывистые звуки. Я узнал резкий, как крик чайки, голос Изабель, разговаривающей с океаном. Подойдя ближе, я увидел, что она сидит сгорбившись, обняв одной ру1$ой колени, а другой, сжатой в кулак, грозит рокочущей стихии:
— Ты, вонючая отстойная яма, я не боюсь тебя!
Я тронул ее за плечо. Она съежилась и прикрыла лицо рукой.
— Оставьте меня! Я не хочу назад. Лучше умереть.
— Где вы были весь день, Изабель?
Ее влажные глаза блеснули из-под пальцев.
— Не ваше дело. Уходите!
— Думаю, мне лучше остаться.
Я сел рядом с ней на плотный, слежавшийся песок так близко, что наши плечи соприкоснулись. Она слегка отстранилась, но не попыталась уйти. Вдруг, рывком повернувшись ко мне, она произнесла своим обычным голосом:
— Привет!
— Привет, Изабель. Где вы пропадали весь день?
— На берегу. Мне захотелось совершить приятную длительную прогулку. Маленькая девочка отдала мне свой стаканчик с мороженым, правда, она заплакала, когда я взяла его, и это просто ужасно, но у меня за весь день не было ни крошки во рту. Я обещала заплатить ей, но побоялась зайти домой. Там мог оказаться этот грязный старик.
— Что еще за грязный старик?
— Тот, который приставал ко мне, когда я приняла снотворное. Потом он исчез. От него пахло тухлыми яйцами, как от отца, когда он умер. А в его глазах копошились черви. — Все это она произнесла ничего не выражающим голосом.
— В чьих глазах?
— В глазах старика с длинной белой грязной бородой. — Она была в ужасном состоянии, но еще могла отвечать на вопросы. — Он долго приставал ко мне, но утром я опять вернулась сюда, к этим равнодушным и похотливым людишкам. Что же мне делать? Я боюсь воды, а снотворное не помогает. Они просто откачивают тебя, трясут, отпивают кофе, и ты возвращаешься назад.
— Когда вы принимали снотворное?
— О, давным-давно, когда отец заставил меня выйти замуж за Симона. А я была влюблена совсем в другого человека.
— В Клэренса?
— Да. Всю жизнь я только его и любила. Клэр был так добр ко мне.
Мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Я заглянул в лицо, склонившееся к моему плечу. Эта женщина была уже не очень молода и измучена болезнью, но сейчас она напоминала ребенка. Ребенка с помрачившимся рассудком, который сбился с пути и в тумане повстречался со смертью.
— Что же мне делать? — пробормотала она. — Я не вынесу, если меня навсегда запрут в комнате.
— Самоубийство, — это смертный грех, Изабель.
— Я совершила кое-что и похуже.
Я ждал. Завеса тумана приблизилась к нам вплотную, потом полностью накрыла нас. Мы словно попали в преддверие ада, где можно говорить все что угодно. И Изабель наконец призналась:
— Я совершила самый ужасный грех из всех грехов. Они были вдвоем, в ярком свете, а я стояла одна в темноте. Потом все разлетелось на тысячи мелких осколков у меня перед глазами, но все же я смогла выстрелить. Я выстрелила ей прямо в пах, и она умерла.
— Это случилось в вашей раздевалке?
Она чуть заметно кивнула. Я скорее почувствовал это движение, чем увидел его.