— Курбаши Ибрагима…
Я снова поднял кулаки.
— Так вот зачем ты пришел к нам из Кудука!.. Чтобы выкрасть со своим дядей моего отца?!
Но я не ударил Сахбо. Нельзя бить того, кто не защищается. Он не защищался, но ответил:
— Я пришел в Коканд за тобой. Ты увидишь доктора и уговоришь его бежать.
— Разве нужно отца уговаривать бежать от басмачей? — усомнился я. — Что-то не так, Сахбо.
Он заговорил по-узбекски. Так ему было легче.
— Доктор знает, что делается в городе. Знает, что, пока он в отряде Ибрагима, тебя никто не тронет. Если он убежит, тебя зарежут.
Помолчав, он продолжал:
— Если ты сам придешь, он уйдет с тобой. Вам надо скрыться.
— А Марьюшка? — снова забеспокоился я о моей нянюшке.
— С ней ничего не случится.
Мне показалось, что, говоря это, он усмехнулся. С чего бы?.. Я снова подозрительно посмотрел на него. Сахбо ничего не ответил. Только много лет спустя я понял, что означала эта улыбка, но в тот момент мне нужно было решать, идти ли за Сахбо? Я решил: «Идем!»
Мы зашагали дальше в молчании. На нашем пути лежал тот самый кишлак, куда обманом завезли отца и где вместо больного его ждали свежие лошади и вооруженные басмачи.
Это был небольшой кишлак. По обе стороны единственной улицы лепились дувалы, давно не подновленные глиной. За их стенами угадывались настороженность и страх. Стояла удивительная тишина: даже собаки не лаяли, даже дым не вился из труб. Я не понимал, что здесь могло произойти. Сахбо сказал, точно угадав мои мысли:
— Джигиты побывали здесь по дороге. Они угнали с собой мужчин.
— Зачем?
Сахбо ничего не ответил. Я вспомнил: по улицам Коканда в развевающихся халатах, подгоняемые всадниками, бежали старики и молодые… Неужели это было только сегодня? Казалось, много дней прошло с утра. Я взглянул на небо — темнело.
Сахбо в этом мертвом кишлаке раздобыл лошадь. Я не спрашивал, как это ему удалось. Мы сели вдвоем. Он впереди. Путь наш лежал через пески, но все же лошадь бежала быстро. Несколько раз она чуть не сбросила меня, но мне не хотелось держаться за пояс Сахбо…
В молодые годы каждый мечтает о приключениях. Дома, под опекой отца и нянюшки, по ночам я жадно прислушивался к далекой стрельбе, мечтая сам участвовать в ней. С пылающим сердцем, с неослабевающим нетерпением я ждал опасности, я жаждал, чтобы она пришла поскорей. В моем воображении всегда жила пленительная картина ночного боя: вспышки выстрелов, пулеметные очереди, взрывы гранат…
Сидя на ступеньках ханского дворца, я для себя и Сахбо выдумывал увлекательные картины: битвы с джиннами, дивами и победы над ними. Сколько раз увлекал я товарища детских лет в мир заманчивых приключений! Теперь дорога к этому миру лежала под копытами нашей лошади.
Наступила ночь. На небе повисла луна, блестящая, как чеканное золотое блюдо. Мы въехали в аллею тополей. Они тянулись вверх, к небу, простирая свои вершины к далеким, слабо мерцающим звездам. И звезды, истомленные мольбой тополей, падали вниз.
Мы проезжали один из оазисов Ферганской долины. В кольце снежных вершин лежит эта благодатная страна. Много веков она держит в сладком плену сердца поэтов. Ей кланяются ученые и географы. Макдуси, географ, живший за десять веков до нас, писал о Фергане: «Это прелестнейшая страна на земле аллаха, богатая дарами, изобилующая реками, оглашаемая пением птиц».
Утомленная лошадь шагала медленно. Сахбо и я молчали, прислушиваясь к шорохам, шелесту ночи. Теперь далеко от нас остался беснующийся Коканд, впереди была встреча с отцом. Я не знал, что еще ожидало меня. Какие люди, какие встречи встанут на моем пути? Какие опасности и трудности придется преодолеть? И чем окончится задуманное Сахбо? Скорее бы!..
И Сахбо, как всегда точно угадавший мою мысль, погнал лошадь. Она понеслась. Сердце мое заколотилось. Я был счастлив!
Теперь, оглядываясь назад, я не могу подробно вспомнить наше путешествие. Мы ехали. Потом шли пешком: лошадь пришлось отдать. Какой-то джигит, более рослый и более взрослый, чем мы, попросту отнял ее у нас на дороге. Я не смел роптать, так как не знал, как добыл ее мой товарищ.
Мы ночевали с ним в чьей-то халупе на вонючей, полной блох бараньей коже, заплатив за ночлег моими ичиками. Далее я, как и Сахбо, шел босиком. Потом мы ночевали под открытым небом, пили воду из арыка и ничего не ели, потому что есть было нечего.
Всю дорогу мы разговаривали с Сахбо о разных разностях. Вернулось прежнее: я говорил — Сахбо слушал. Я пересказывал прочитанные мною книги по истории, географии. Рассказывал о родине моих родителей и неожиданно для себя открыл ему, трагическую историю гибели моей матери.
Так и дошли мы до нашей цели — до басмаческого отряда курбаши Ибрагима. Тут снова настала очередь говорить Сахбо.
— Я отведу тебя, — сказал он, не спрашивая ни моего мнения, ни согласия, — к джигитам, которые не знают тебя. Они совсем из других мест, родились и росли далеко от Кудука и не бывали в Коканде. Ты выдавай себя за узбека.
Сахбо требовательно оглядел меня, словно видя в первый раз. Я не волновался, так как понимал, что после такого путешествия, босой, в порвавшемся халате, я со всем не походил на русских мальчиков со Скобелевского или Розенбаховского проспектов… Довольный осмотром, Сахбо продолжал:
— Я скажу, что ты увязался за мною, так как хочешь воевать. Имя твое, — он немного подумал, — будет Умар, а там дальше сочиняй, что сам знаешь.
И по лицу его прошла тень знакомой мне доброй улыбки, словно он хотел сказать: «Ты это умеешь!» — но не сказал.
Мне не понравился этот план. Я схватил Сахбо за халат:
— Веди меня прямо к отцу!
Он одним движением плеча высвободился от меня.
— Этого нельзя. Ты повредишь доктору.
— Хорошо! — сказал я, продолжая чувствовать к Сахбо недоверие. — Я сделаю пока, как ты хочешь, но только не думай, что ты перехитрил меня, как перехитрил моего отца. Ты не заманил меня в отряд. Я пошел сам, добровольно. Я уйду, когда сам захочу, и уйду отсюда вместе с отцом.
Мы говорили по-узбекски и очень громко. Я замолчал, поняв по глазам Сахбо, что надо замолчать. Из-за груды нагроможденных камней показался человек с винтовкой. С Сахбо он поздоровался как приятель. Мое появление не заинтересовало его. Ничего не спрашивая, он пропустил нас вперед, и мы стали пробираться через каменные преграды в ложбину, окруженную деревьями и кустарниками и потому не видимую с дороги.
Мое появление в отряде никого не удивило. Видно, сюда часто пригоняли подростков-узбечат. Я же смотрел на все с чувством острого любопытства. Джигиты сидели, лежали и ходили группами. Все они были обвешаны оружием: за поясом кривые сабли, ножи, за плечами — новенькие винтовки. Таких я никогда не видел у проходящих по улицам Коканда красноармейцев. Тут же, в ложбине, паслись стреноженные кони под седлами, готовые каждую минуту принять на себя всадника. Среди джигитов и коней шмыгали старые узбеки, в халатах до того ветхих, что их можно было бы назвать лохмотьями. Эти люди таскали топливо, поддерживали огонь костров, на которых в больших котлах варился плов. От запаха баранины мне сделалось дурно. Я ткнулся в землю лицом, удерживая голодную судорогу горла. Пересилив себя, я закрыл глаза и сразу точно куда-то провалился.
Меня разбудил Сахбо. Он сидел на корточках и тряс меня за плечо. Перед ним стояла мисочка с чуть дымившимся пловом. Я долго смотрел на него, не понимая, где мы и что со мной. Меня продолжало мутить. В лагере было пусто… Только черные головешки и следы золы говорили о том, что здесь недавно разжигался костер. Где-то совсем близко журчал арык. Было светло. Солнце стояло высоко. Пахло весной…
Наконец сознание вернулось ко мне. Я вспомнил, что в лагере басмачей, что где-то здесь недалеко мой отец — басмачский пленник.
Я сел, отыскал валявшуюся рядом тюбетейку, надел ее на голову, молчаливо требуя от Сахбо пояснений.
Сахбо пододвинул ко мне плов.