— Я поговорю с ней, — повторила она.
Но он не ответил. Она ничем не могла его теперь задеть, и он должен был показать ей это.
— Поль? — позвала она.
Он перестал слышать и видеть ее. Он смотрел на языки пламени в камине. Коломбо, Сингапур и острова, наверное, это означало вырваться: перестать видеть и слышать ее, оставить ее наедине с собственным эгоизмом и ненавистью. Она вышла, и он слышал, как она поднимается в свою комнату, цепляясь за перила. Она начинала понимать, что произошло, и до конца своих дней, как
самый страшный сон, будет прокручивать в голове эту сцену.
Позднее, согнувшись пополам, словно грудь его прокалывали лезвиями, он чувствовал себя почти счастливым, что не может подавить кашель. Приятное чувство — быть больным, но живым и знать, что это не имеет значения.
— А ты сама? — сказал он ей.
Как хорошо, что он ей это сказал.
Ночью над Монте—Карло дул ветер, вздымал волны на море и разгонял ненастье.
Растянувшись на кровати, весь потный, Поль пытался угадать, какие мысли старается подавить в себе мать. Из соседних комнат не доносилось ни звука, но он знал, что она тоже не может заснуть. Как и он, должно быть, она ворошила пепел воспоминаний. Завтра последует новая сцена, за ней еще одна. До самого его отъезда она не признает своего поражения. Они будут перекидываться отдельными словами, но в каждом слове будет скрыта смертельная злоба. И даже молчание будет наполнено ею. Она быстро прибегнет к своему излюбленному оружию — издевкам и презрению. Маски сброшены, и им придется день за днем, час за часом смотреть друг другу в лицо — в лица, наводящие ужас.
Он слушал, как ветер стучит в оконные ставни, и она, наверное, тоже слушала, надеясь, что с ним случится очередной приступ (она могла предсказать их приближение), и тогда он не сможет обойтись без ее помощи. Он позовет ее, как обычно, и она положит притворно нежную руку ему на лоб.
Какая для нее представится возможность добить его еще сильнее! Но, спрятав голову под подушку, он сдерживал дыхание: хранил в себе и свою боль, и свой страх.
И вот, когда он уже почти засыпал, он увидел, как поднимается заря. Ветер стих. Понемногу каждый предмет в комнате обретал свою форму, и это вселяло в него уверенность. В другой день, сказал он себе, я увижу многое другое. По стеклам скользили красные отблески, и он угадывал, не слыша их, знакомые звуки просыпающегося утра.
«Тоскливая заря», — подумал он.
Он не мог вспомнить книгу, в которой он это прочитал.
Сегодня вечером он опять увидит Симону, расскажет о своем состоянии, чтобы опередить мать. Славная девушка выслушает, ему казалось, он уже видит, как она всплескивает руками от радости, что сможет посвятить ему жизнь, ухаживая за ним. Она, ее преданный собачий взгляд и жуткая шляпка с перьями, его мать и его бегство.
Долгие годы он горбился, закрывал душу от любого зова. Да, наверное, и зова–то не было, одно безмолвие. Симона, Симона, слова любви, поэты и коралловые рифы. Он должен был держаться прямо перед своим гробом, не боясь захвата этого спрута, спящего в соседней комнате. Он должен был презирать ее и гордо наслаждаться ее страданиями. Смерть, паруса, небо, все это незыблемо, море, жизнь и коралловые рифы.
Господь, коралловые рифы и тишина.
Когда пришла пора ненастья, Поль решил придать официальный статус их свиданиям. Он много раз приглашал Симону на виллу. Эти встречи, которым присутствие матери придавало неподдельную остроту ощущений, очень возбуждали его. Долгими послеполуденными часами обе женщины состязались в любезности, избегая при этом упоминаний о предстоящей свадьбе. Леди Фолли выбрала тактику крайнего лицемерия: она восхваляла самые очевидные недостатки Симоны — ее грацию неуклюжей валькирии, платье цвета детской неожиданности, висевшее на ней мешком, дошла до того, что восторгалась ее юмором и меткими репликами. Симона немела от этого унижения.
По вечерам, когда мать и сын встречались лицом к лицу, битва шла под сурдинку, но каждое слово звучало упреком и влекло за собой еще два десятка других, столь же увесистых, столь же сбивающих с ног, подобно ударам. Без всякого на то основания она говорила о прошлом, вспоминала его отца и его самого, маленького, так, словно уже оплакивала двух ушедших. Но напрасно она считала очки, изощряясь в своем умении задеть его за живое, когда напоминала о «его болезни». Поль не жалел об этих сценах. Ведь она тоже выходила из них обескровленной.
Он вынужден был ту зиму, как и прежние, провести в постели, окруженный мрачной заботой, перемежающейся саркастическими высказываниями. Возможно, она тогда надеялась, что он умрет, что все скоро закончится. Когда он потребовал вызвать врача, она была безумно счастлива, что он признал поражение, раз осмелился заговорить об этом. Весь день ее внезапно обуревали приступы радости, она неотрывно наблюдала за ним блестящими глазами. На следующий день он узнал, почему.
Утром открылась входная дверь, и он услышал шаги по лестнице, кто–то поднимался вместе с матерью. Но в комнату вошел лишь незнакомый ему человек. Худой, одетый в черное, он так никогда и не понял, почему этот мальчик с красивым, мертвенно–бледным, измученным болью лицом смотрел на него с удивлением и ужасом, пока он подходил к его постели, а затем яростно отвернулся, безучастный ко всему.
Накануне он просил ее вызвать врача. Она пригласила священника.
С этого дня он держался только за Симону, избегал сцен. Он знал, что из них двоих он слабее, по крайней мере до свадьбы, и в присутствии матери он хранил безучастное молчание. Он слышал ее слова, понимал их смысл, понимал, почему она улыбается или пожимает плечами, понимал даже, почему она ничего не говорит. Но не пытался больше подстегнуть ее злобу или пробудить в ней отчаяние. Скоро она останется одна, одна навеки, в полном отчаянии от того, что сумела сохранить лишь часть своих воспоминаний, а он тем временем будет накапливать новые, в которых ей не найдется места. Именно этого она и не сможет вынести, представить его вне досягаемости, рядом с другой, накапливающим ничего для нее не значащие воспоминания, которые он потом унесет с собой. Когда он был ребенком, она ненавидела даже его игрушки, она всегда находила оправдание своей неловкости или рассеянности, если ломала их. Она смотрела на мир его глазами, прикасалась к вещам так же, как он прикасался к ним. Однажды его отец ушел к другим женщинам, к другим воспоминаниям. А он остался с теми же воспоминаниями, почти с тем же лицом, и ей казалось, что она обрела потерянное, превратив его в пленника, изливая на него весь свой гнев, обращенный на другого, того, кто по утрам, оставшимся в далеком прошлом, бывал таким нежным и прекрасным, что она так и не смогла его забыть.
А теперь ей предстояло второй раз увидеть, как уходит от нее тот же человек, даривший ей знакомую благодарную улыбку на рассвете, после ночи любви. И она потеряет не только сына. Это будет тень того, другого, медленно ускользающая из ее рук, из ее женских объятий.
По мере приближения весны она все больше и больше нервничала. В какой–то момент — бьющая через край энергия, потом внезапный спад. Казалось, она чахнет и угасает с каждым днем, как умирающий, обретший новые силы в агонии. А слова! Она чеканила их, тратя последние силы, стараясь придать им блеск. И приходила в отчаяние, когда чувствовала, что все они, одно за другим, не достигают цели и исчезают, так и не найдя отклика.
За неделю до свадьбы она уехала из Монте—Кар—ло с горничной и кухаркой, вернулась в старый дом в Корнуай, где жила долгие годы и тишину которого теперь не могла выносить. Беспощадную тишину, в которой остались смех и шепоты ее детства.
Поль выставил виллу на продажу. Он встречался с врачами, которые пытались отговорить его жениться, а вместо этого отправиться в санаторий. Но он уже давно не обращал на них внимания. Он вовсе не нуждался в прошении о помиловании.
На церемонии присутствовали только родители Симоны. Все продолжалось недолго, как–то бесцветно, и когда закончилось, они уехали. Возвращаясь с женой на виллу, где Этьен собирал багаж, Поль решил пройти через порт и взглянуть на море. Небо над водой было светлым, таким светлым, что он не осмеливался поднять глаза.
Они занялись любовью в Отеле де Пари. Симона никогда этим еще не занималась, ни там, ни в другом месте, а Поль и десяти раз не мог насчитать: четыре с балериной из театра Сэдлерс—Уэллс, два или три — с рыжей официанткой в ресторане в Брайтоне. Симона клялась, что если он разлюбит ее, она покончит с собой.
Утром Этьен пригнал в сад черный «даймлер», нагруженный чемоданами. Он попрощался с ними и ушел свой пружинистой походкой боксера, он должен был отправиться в Англию к леди Фолли.
Сначала они планировали долгое свадебное путешествие на Восток, но в результате, не пытаясь даже найти другие отговорки, кроме жары, от него отказались.
По правде говоря, Симона только и мечтала оказаться в их собственном доме. Они отправились в Савойю. Машину вела она. Поль по фотографиям выбрал новое шале из дерева и камня, возвышающееся над безмолвной деревней. В него доставили мебель, шторы, растения для сада. Полю казалось, что он похоронил прошлое и начал новую жизнь.
У Симоны никогда не было прислуги, да она и не хотела. Она намеревалась сама вести хозяйство. Неутомимо сновала туда–сюда весь день, и он почти привык к нежности естественного, без вывертов существа, живущего рядом с ним. Иногда ночью она включала лампу, словно хотела убедиться, что все это правда, что он по–прежнему здесь. Это было так для него ново, что он уже почти готов был перестать играть комедию и по—настоящему полюбить ее.
Почти. Но ему быстро надоело. В конце весны, не отдавая себе отчета, без малейшей размолвки между ними, он вдруг стал жалеть, что уехал из Монте—Карло. Деревня Араш, раскинувшаяся ниже шале, в сумерках озарялась таким красным светом, что как–то вечером молодой человек внезапно увидел море и солнце, исчезающее в воде в пурпурных отблесках.
Он подумал, что именно этого ему и не хватает. В деревне он покупал атласы, карты и даже принес в шале старую картину, изображающую самый что ни на есть классический «Закат солнца на океане». В лавке скобяных товаров он раскопал коробку с масляными красками и попытался исправить пейзаж, внеся в него что–то новое. Но рисовать он не умел. Он бросил краски, картина вызывала у него отвращение.
Как–то утром, вернувшись из деревни с покупками, Симона застала своего мужа перед разожженным камином в гостиной. В пламени, потрескивая, горел холст, а он, словно больной, неподвижно простоял больше часа, опершись одной рукой о каминную полку, опершись лбом на другую руку, не двигаясь, он молча смотрел, как догорает огонь. Когда он подошел к ней, то долго обнимал, а она не осмелилась спросить, что же произошло.
Летом супруги на две недели вернулись на Лазурный берег. Один американский актер хотел отвезти их из Канн в Сен—Тропе на своем корабле, но как только они вышли в море, Полю стало нехорошо, и они причалили к берегу. Этого актера они больше не видели. Они купили одежду, пластинки, книги и маленький бриллиант в форме сердечка, Симона носила его как подвеску. На пляже отеля «Карлтон» Поль пил свежевыжатый лимонный сок без сахара и смотрел, как она плавает в море. Когда она выходила из воды и возвращалась к нему — мокрая, с прямыми волосами, — она казалась ему красивой.
Прежде чем вернуться в Араш, они пошли в клинику. Поль прошел исследование, результаты оказались не лучше и не хуже, чем раньше. Но его угнетало другое.
Что могла делать его мать? О чем она могла теперь думать? Он долго ждал от нее письма, любой весточки, которая напомнила бы о ее ревности, но после свадьбы она ни разу не подала признаков жизни. И в конце концов он не стал уклоняться от мистической силы воспоминаний. Столь желанное прежде отстранение стало для него невыносимым: она больше не посягала на него, она жила с мертвым сердцем, сама терзая его, как палач, и сама же становясь его жертвой. Она использовала оружие, которое выбрала сама, и теперь, в свою очередь, стала недосягаемой.
То лето было очень жарким. Поль выходил из шале, только когда наступала ночь. Они гуляли с Симоной по дорогам и через пастбища, держась за руки. Он садился возле нее на опушке леса. Его взгляд терялся во тьме гор, он сидел, ссутулившись, вытянув длинные ноги, и в глубине души лелеял былую ненависть, вкус которой возвращался к нему, когда он сжимал в зубах мундштук своей трубки. Как и прежде, трубка была не раскурена, и он должен был терпеливо сносить тишину.
Он хотел было написать матери, причинить ей новую боль. Как–то утром, когда он был один, он написал письмо. Но не отправил. Слишком большая была бы для нее радость. Рано или поздно она сдастся первой. Она не сможет больше подавлять в себе злобу, пребывать в агонии, если не увидит, как он умирает. Скоро или чуть позже, если он научится ждать, она разобьет стену молчания.
Он ждал.
Из поездки к морю он привез множество географических карт. Симона даже придумала игру. Долгими часами они бросали черные и белые кости, перемещали на картах, которые разделили на квадраты, крошечные деревянные кораблики. Главное было добраться до Коломбо, Сингапура или Подветренных островов Полинезии. Можно было выбрать любой маршрут, делать остановки и выкрикивать названия, раздававшиеся чудным эхом. Эта игра его завораживала. Она тоже вошла во вкус, видя, как серьезно играет он. Он наверняка в это верил, и она, в конце концов, тоже поверила.