— Что вы имеете в виду?
— Химию. Технические науки, — конкретно прояснил тот.
— В этом случае настоящему делу мне придётся обучаться на месте, — с прохладцей ответил Савинков.
— Значит, готовы всё-таки?
— Давно готов. Я бежал, чтобы продолжить борьбу, а не тянуть до скончания ссылки. Лучше сгореть в деле, чем перегореть в спорах. Ежов прав, монархия изжила себя и теперь догнивает.
— Французскую революцию намерены делать?
— У власти одни слова и благие намерения. Все поступки совершаются людьми снизу.
— Снизу? — Воглев посмотрел с подозрением.
Савинков не обратил внимания и продолжал:
— Народ тёмен, это правда, но мы можем ему помочь. Наш долг — радеть за бесправных. Помогать им на стачках, организовывать, агитировать. Бороться за права забитых и угнетённых, используя полученное образование.
— Образование… — Воглев повесил голову и будто бы над чем-то тяжко раздумывал. — Образование в данном случае чистая фикция.
— Рабочие не имеют защиты закона о труде, а крестьяне голодают, потому что у них нет земли, — заводясь, сказал Савинков. — Народ неграмотен. Я был на Севере, я видел этих людей. Мы делаем что-то в столице и в Москве, но этого мало. Следует вести беседы с рабочими, склонять их к правильному пониманию жизни. Надо распространять литературу, и даже больше того, организовывать массовые забастовки. Протест должен вылиться на улицы. Ему нужно обрести вещественную форму.
— Ага, — Воглев стремительно мрачнел. — Как в девятьсот первом году. Студентов загнали в солдаты, организаторов стачек — в ссылку.
— Пусть так! Но мы должны продолжать. В ссылке я понял, что бесполезно ограничивать монархию конституцией, нужно менять саму систему.
— Как же вы намерены это делать?
— Объединять народ. Прежде всего, в столице и крупных городах. Организовывать рабочее движение. Пролетариата здесь много, он беден и доведён до отчаяния.
— На какие шиши организовывать? — усмехнулся Воглев и крепко затянулся.
— Будем пользоваться тем, что есть, — голос Савинкова звучал отрешённо. — А вы что можете предложить?
— Убивать их, мразей. Всех. По одному. Мразей никогда не бывает много. Если их давить, они обязательно кончатся, — Воглев почти рычал.
— Устранить какого-то министра как символ системы, безусловно, полезно для дела. Лишившись этой персоны, система останется без знамени и может оказаться склонной к позитивным переменам. Но убивать всех?
— Убивать всех! — по-настоящему зарычал Воглев. — Убийство одного чиновника заставит остальных насторожиться. Смерть двоих или троих принудит остальных застыть в страхе. Если исполнителей высокого ранга казнить регулярно, правительство призадумается, что оно ранее делало не так и почему у народа такая реакция.
Савинков слушал его, задумчиво сосал папиросу, потом сказал:
— Индивидуальный террор, по сути, — дьявольское искушение, когда не веришь в силу рабочего класса. Мы много говорили об этом в ссылке. Для мести деспотии он чудо как хорош: они — насилие, мы — бомбу. Но делать революцию динамитом всё равно, что кидать в болото камни. Только — плюх! — и нет его, а взамен — репрессии. Чтобы переломить ситуацию в свою пользу коренными образом, надо организовывать народное восстание и всей массой сносить обветшавшее здание гнилой монархии.
— Это такие общие слова, даже удивляюсь, что вас отправили в ссылку.
— Террор полезен, не спорю, — терпеливо продолжил Савинков. — Но вместе с народным движением, а не вместо него. Для организации народного движения нужно убеждение масс, а не только лишь убийство отдельных лиц. Добрым словом и динамитом можно сделать больше, чем просто динамитом.
— Нелегко оставаться добрым, когда нет денег, — вторя своим мыслям, сказал Воглев.
— Средства, — деликатно заметил Савинков, — можно добыть, если хватит духу на экспроприацию их у финансистов и банков.
Воглев неподвижно смотрел в землю.
— Со мной вы говорите одно, за столом другое, — пробурчал он.
«Как-то не складывается беседа, — засомневался Савинков. — Я перед ним сам как не в себе. Что это, откуда?»
— Там было не совсем уместно. Ежов — паяц. Перед графиней я не хотел предстать совершеннейшим злодеем.
— А передо мной не боитесь?
Сейчас Воглев изрядно подавлял, от него исходила неприкрытая угроза.
— Я уже государственный преступник, — решил напугать его Савинков. — Не боюсь. Что вы предлагаете?
— Дело надо делать.
— Какое дело?
— Узнаете, — Воглев резко встал, бросил под ноги окурок, топнул по нему и, слегка ковыляя, зашагал к дому.
Савинков остался на скамейке, избегая встречи с троглодитом. Смотрел на дом, думал, что придётся бок о бок жить с этим тяжёлым человеком. Как найти с ним общий язык? «В народ не верит, религию отрицает, дичится. Всё не по нём, нигилист какой-то», — опечалился Савинков. Он ощутил себя лишним на этой даче и вообще в Озерках.
Савинков поднял глаза. Дневной зной унялся, но небо и не думало темнеть. «Белые ночи, как в ссылке… Или здесь закончились? В любом случае, светло будет ещё долго, не споткнёшься. Что, если уйти сейчас, по вечерней свежести? Сколько до Песков? Я смогу посетить по очереди всех в пристойное время, если сразу найти ночлег не получится. У кого-нибудь, да приткнусь. Надо двигать, пока не поздно». Поев и выспавшись, молодой социалист ощутил прилив сил и чувствовал себя способным к любым свершениям, включая поход из пригорода в центр и блуждание от порога к порогу.
Деловито подошла Марья. Примерилась, будто гвозди заколачивала:
— Барин, идём в дом. Я комнату наверху прибрала.
Странствия по ночному Санкт-Петербургу отменялись.
Савинков смахнул со щеки комара, поднялся со скамейки, одёрнул пиджак.
— Где Антон Аркадьевич?