Он решил держать при себе мысли, крутившиеся в голове вихри, мысли о трудной дороге сюда, как он тащил на себе Суэно. Дростан навестил друга и обнаружив, что тот заболел, решил спустить его вниз, в церковь, где больному будет удобнее. Он даже не знал, как они очутились здесь — на них обрушилась буря, а потом бог послал им путеводный свет, который и привёл их сюда, в место, настолько наполненное таинственностью, что даже было трудно дышать.
Но скептическая часть разума Дростана говорила о том, что дышать было трудно из-за едкого дыма от сырых дров и вонючего рыбьего жира. Он улыбнулся во тьме этой мысли, — всё это заслуга Суэно, ведь до того, как они нашли друг друга, разделенные всего несколькими милями скал и каменистой пустоши, каждый жил в одиночестве, а Дростан никогда не сомневался в своей вере.
Он познал сомнения, как только заговорил с Суэно, ибо такова была природа старого монаха. И хотя он не понимал, почему Суэно вел жизнь калдея на этих голых, продуваемых ветрами холмах, но Дростан никогда не жалел о встрече с ним.
Долгое время они молчали, слышно было лишь шум дождя и завывания ветра, который свистел сквозь плохо замазанные глиной щели в каменных стенах. Он знал, что священник из Хаммабурга прав, и Суэно, этот упрямый старый монах находится в шаге от страшного суда и встречи с Господом. Он вознес безмолвную молитву о милости божьей для своего друга.
Священник из Хаммабурга сидел и молча размышлял, понимая, что сказал слишком много, но все же недостаточно, потому что очень давно не разговаривал с людьми, и даже сейчас он не был уверен, что эти два калдея, находящиеся здесь — на самом деле существуют.
Нечто странное промелькнуло, когда эти двое возникли из дождя и ветра, и странность заключалась вовсе не в самом их появлении, ведь он привык разговаривать с призраками. Некоторые из этих призраков, давно уже умерли, он точно знал это, например, Старкад, который преследовал его по рекам Гардарики, и шел по пятам до самой Святой земли, пока его же соплеменники не прикончили его; Эйнар Черный, старый предводитель Обетного Братства, которого священник ненавидел до такой степени, что был бы рад воскресить его, чтобы увидеть, как тот сдохнет снова; Орм, молодой вожак Обетного Братства, такой же нечестивец в глазах Господа.
Нет. Странности начались, когда один из них назвался Дростаном, ожидая в ответ услышать его имя, чем застал священника из Хаммабурга врасплох — он не смог вспомнить, как его зовут. И испугался. Нельзя терять имя, как и многое другое. Христианское милосердие. Давно отнятое у него данами из Обетного Братства там, в великой белой степи, где до сих пор, среди степных трав и лисьего дерьма лежит Священное копье. По крайней мере, он надеялся, что бог надежно хранит эту реликвию, до тех пор, пока она снова не будет обретена.
“Хранит для меня”, — подумал он. Мартин. Он пробормотал это про себя, сквозь гнилые пеньки зубов. Моё имя — Мартин. Моё имя — боль.
На рассвете Суэно проснулся, и его резкий кашель разбудил остальных двоих. Дростан почувствовал ладонь друга на своем предплечье, и Суэно чуть приподнялся.
— Я ухожу, — произнес он, Дростан промолчал, так что Суэно удовлетворенно кивнул.
— Хорошо, — произнес он между приступами кашля. — А теперь слушай внимательно, ведь это слова умирающего.
— Брат, я простой монах, и не могу выслушать твою исповедь. Здесь есть настоящий священник...
— Тише. Мы с тобой пренебрегали этой гранью, там, среди холмов, когда несчастные души приходили к нам за отпущением грехов. Им было все равно, кому исповедоваться, и с таким же успехом они могли бы изливать свои прегрешения дереву или камню. Вот и мне все равно. Слушай, ибо близится мой час. Интересно, куда я попаду, — в чертоги богов, или в царство Хель?
Тихий голос Суэно звучал не громче свиста сквозняка, но и это обнадежило Дростана, и он успокаивающе похлопал друга.
— Адское пламя не коснется тебя, брат, — заявил он уверенно, и старый монах рассмеялся, вызвав приступ кашля, закончившегося хрипами.
— Неважно, какие боги примут меня, ведь я умру соломенной смертью[4], — сказал он.
Дростан в замешательстве заморгал, услышав эти слова, ведь если он правильно понял друга, тот только что признался в закоренелом язычестве. Суэно слабо взмахнул рукой.
— Здесь люди называют меня Суэно, это созвучно с именем Свен, — произнес он. — Я из Венхейма, что в Эйдфьорде, думаю там уже не осталось никого, кто бы помнил меня. Я пришел в Йорвик[5]с Эриком. Я хранил его жертвенный топор — Дочь Одина.
Суэно замолчал и приподнялся, цепко сжав руку Дростана.
— Пообещай мне это, Дростан, как брат во Христе, прошу тебя именем божьим, — прошипел он. — Обещай мне, что найдешь преемника Инглингов и передаешь ему, то, что я сейчас расскажу тебе.
Он снова поник и что-то пробормотал. Дростан дрожащей рукой вытер слюну с лица друга, ошарашенный его словами. Дочь Одина? Да это же язычество, что так же ясно как солнечные блики на воде.
— Поклянись, именем Христа, брат мой. Клянись своей любовью...
— Я клянусь, клянусь, — прокричал Дростан, скорее, чтобы заставить старика умолкнуть. Он почувствовал горячую волну стыда из-за этой мысли, и прогнал её молитвой.
— Хватит, — прорычал Суэно. — Я достаточно наслушался мироточивых ханжеских речей за тридцать лет, что прошли с тех пор, как меня вытащили из Стейнмора. Чертова коварная сука, мать её! Значит, проклятые боги Асгарда оставили нас...
Старик прервался. Наступила тишина, сквозь щели в стенах свистел влажный ветер, смешивая дым от костра с вонью от масляной лампы. Суэно дышал, словно порванные кузнечные меха, и наконец, набрав достаточно воздуха, заговорил снова.
— Не допусти, чтобы она попала к Матери конунгов. Только не к Гуннхильд, к этой ведьме, жене Эрика. Только не к ней. Она не от крови Инглингов, и ни один из оставшихся в живых сыновей Эрика от этой суки не заслуживает в жены Дочь Одина... Асы подтвердили это, когда отвернулись от нас, там, в Стейнморе.
Дростан перекрестился. Он лишь смутно понимал, о чем бормочет Суэно, но было ясно, что для старого язычника это очень важно.
— Передай то, о чем я тебе расскажу, юному мальчику, если конечно, он ещё жив, — устало произнес Суэно. — Потомку Харальда Прекрасноволосого, истинному наследнику правителей Норвегии. Сыну Трюггви. Я знаю, он жив. Я слышал об этом, даже в этой глуши. Передай ему это. Поклянись мне...
— Клянусь, — тихо сказал Дростан, он испугался, увидев кровь на потрескавшихся губах Суэно.
— Хорошо, — произнёс умирающий. — Теперь слушай. Я знаю, где спрятана Дочь Одина...
Забытый в темноте Мартин из Хаммабурга внимательно слушал. Сейчас он даже не чувствовал постоянной боли в ноге, которую причиняли ему отсутствующие пальцы, без сомнения, одно из наказаний, посланных Господом. В этом настойчивом хриплом, кашляющем голосе старого монаха Мартин услышал силу Господа.
Это и есть знамение, такое же явное, как огонь на небесах. Спустя все это время, в сырой каменной лачуге, обмазанной глиной и наполненной божьими надеждами, с крышей такой низкой, что приходилось пригибаться, словно горбатая крыса, вот оно — знамение. От восторга Мартин обхватил себя руками, почувствовал, как слюна свесилась с края щербатого рта, но даже не попытался её вытереть. В конце концов, боль в покалеченной ноге снова напомнила о себе, медленно, будто обмороженная ступня постепенно оттаивала, как тогда, в зимней степи.
Мучительная и непрерывная боль. Но Мартин смирился с ней — годами каждая огненная вспышка боли напоминала ему о врагах, — об Орме Убийце Медведя, предводителе Обетного Братства, и о Финне, которому неведом страх, — и о Вороньей Кости, потомке Харальда Прекрасноволосого из рода Инглингов, истинном принце Норвегии, сыне Трюггви.
“Вот способ свершить суд Божий, вернуть утраченное, и наказать тех, кто помешал Его воле,” — подумал Мартин. Теперь даже те три золотые монеты, которые он получил давным-давно от Киевского князя, послужат задуманному, и он взглянул на камень, под которым спрятал их. Хороший, увесистый камень, который так удобно лёг в ладонь.
К тому времени как старый монах последний раз кашлянул кровью на рассвете, Мартин уже придумал, что нужно делать.
Говорят, в этом городе можно задохнуться, он полон дыма, опоясан сотнями лачуг, ютящихся на грязных берегах и вросших в землю. Там же, вдоль причалов, стояли больше сотни кораблей, пришвартованных к столбам, а наполовину вытащенные на берег суда кишели людьми как дохлая рыба муравьями.
Там были склады, телеги, лошади, и люди, которые, казалось, все одновременно орали, чтобы перекричать грохот кузнечных молотов, скрипы телег и голоса рыбацких жён, напоминающие крики ссорящихся чаек.
Над всем этим возвышалась высокая деревянная колокольня христианской церкви — гордость Хаммабурга. А в ней, как слышал Воронья Кость, сидит главный христианский священник, зовущийся епископом, почти такой же важный, как и сам Папа, предводитель всех христианских священников.
Напустив на себя высокомерный вид путешественника, прибывшего издалека, Воронья Кость, которому едва исполнилось семнадцать, равнодушно отнёсся к Хаммабургу, в отличие от своих удивлённых спутников. Ведь Олаф побывал в Великом городе, называемом Константинополем, который местные жители называли Миклагард, и говорили о нем с придыханием, как о месте, окутанном легендами. Однако, Воронья Кость был там, прогуливался по украшенным цветами террасам в безветренную послеполуденную жару и освежался холодной водой из фонтанов, даром Эгира, владыки вод.
Он расхаживал вокруг Святой Софии, огромного храма, застывшей в камне поэзии, как сказал бы скальд. По сравнению с Софией, кафедральный собор Хаммабурга казался жалким деревянным лодочным сараем. Мостовые вокруг Святой Софии выложены округлым серыми камнем, с вкраплениями разноцветной гальки, а голуби там настолько ленивы, что просто расходятся вразвалочку из-под ног, вспоминал Воронья Кость.
Здесь, в Хаммабурге, священники, облаченные в коричневые балахоны, без устали звонили в колокола и монотонно распевали, в этом месте горячо проповедовали холодного Белого Христа, настолько рьяно, что даны, сильно недовольные епископом Ансгаром, которого называли Апостолом Севера, поднялись вверх по реке и сожгли город. Это случилось лет сто назад, следов пожара и разрушений уже не было заметно, и, как слышал Воронья Кость, священники из Хаммабурга продолжали вылазки на север, неумолимо продвигаясь всё дальше, словно валуны, катящиеся со склона.
Воронья Кость не впечатлялся яростным пылом здешних бритоголовых монахов, поскольку знал, что Миклагард или Пуп Земли — самое подходящее место, чтобы почувствовать настоящую силу Белого Христа. Греческие священники с бородами лопатой встречались в Великом городе на каждом углу, — они взбирались на стены, даже на вершины колонн, и разглагольствовали оттуда о вере и спорили друг с другом; иногда Олафу казалось, что каждый в Миклагарде — священник. Некоторые храмы огромны и увенчаны позолоченными куполами, а другие — скромные постройки с выбеленными стенами, с простым деревянным крестом над грубой крышей.
В Миклагарде невозможно было купить хлеба, не услышав болтовни пекаря о сущности бога. И даже шлюхи, задирая юбки, могли обсуждать, сколько валькирий Христа могли одновременно находиться в одном месте. В Великом городе Воронья Кость познал продажных женщин.
В Хаммабурге шлюхи думали только о деньгах. Здешний воздух, был густым от морского тумана, как мокрый шелк, и здешние христиане стояли на коленях и обливались потом, они стонали с пугающей умиротворенностью, считая, что земля вот-вот разверзнется, а некоторые монахи из Энглиска утверждали, что огнедышащий дракон пролетел над их землями, и они были уверены, что это знамение, и миру скоро придет конец; так предсказывал какой-то древний провидец, и случится это через тысячу лет после рождения их Замученного бога. И очень скоро этот срок придет.