Появление братьев обрадовало собравшихся. Хэ Юйся, хорошенькая студенточка института искусств, первой закричала: «Привет, привет! Пожаловали великий актер и крупный историк!» Она принялась аплодировать своими белоснежными ладошками и раскачиваться так, что черные косы запрыгали по ее плечам. Чэнь Найчжи встал в позу — поднял казавшуюся чуть-чуть великоватой голову, простер чуть коротковатые руки — и привычным к выступлениям со сцены звучным голосом прочел только что сочиненные строки:
После этого спор продолжался уже с участием обоих братьев. Гун Юнь заявила: «Если не покончить с бюрократизмом, государственный аппарат может заржаветь, застопориться и в конце концов сломаться!» Свои слова она подчеркивала энергичными движениями головы, при этом прядь волос то и дело спадала на лоб, и она нетерпеливо отбрасывала ее назад.
Хэ Юйся больше интересовали вопросы литературы и искусства. Она говорила долго, то и дело повторяясь, но так и не смогла четко сформулировать бродившие в ней мысли и от досады чуть не расплакалась. Брат Чжунъи усмехнулся:
— Ты просто хочешь сказать, что писатели и художники должны выражать свои подлинные ощущения и результаты своих самостоятельных размышлений, а не просто служить рупорами пропаганды текущей политики, иначе литература и искусство превратятся бог знает во что. Правильно я тебя понял, Хэ?
Девушке представилось, будто она изо всех сил карабкалась по склону горы и никак не могла одолеть крутизну, а У-старший легко поднял ее и поставил на вершину.
— Верно, верно! — закричала она. — Ты у нас молодчина! А то стала бы я тебя так весело встречать! — От радости она пару раз подпрыгнула в кресле и продолжала: — Во многих творческих организациях руководители не только не понимают, но и вовсе не любят литературу и искусство, умеют лишь командовать. Вот в нашем институте замсекретаря парткома — дальтоник. Сверкающие всеми красками картины кажутся ему черно-белыми. И все-таки он то и дело выступает с замечаниями по нашим работам и требует, чтобы мы их непременно учитывали. Куда это годится? Завтра я еще поспорю с ними. Кстати, У, ты не мог бы завтра зайти к нам в институт?
Тут заговорил Чэнь Найчжи:
— А почему это наш историк не открывает рта? Еще неизвестно, кто из У толковее — старший или младший. Раз уж занялся историей, он обязан глубже нас вникать в проблемы.
Чжунъи умоляюще поднял руки и смущенно засмеялся, отказываясь от предложенной чести. На самом же деле его увлек их энтузиазм, сердце забилось, таившиеся в нем слова неудержимо рвались на волю и готовы были выскользнуть из-за неплотно сжатых губ. Но вмешался брат:
— Он только что вернулся в город, в университетских дискуссиях не участвовал, не знает, что это за штука!
— Подожди! — перебил его Чэнь Найчжи, снова встал в позу декламатора и прочел несколько строк — по-видимому, тоже собственного сочинения:
Произнеся последнюю строчку, он застыл в позе Пушкина на одном из памятников: устремил ввысь руку и весь подался вперед. Освещенная боковой лампой, его тень на стене выглядела довольно-таки красиво.
Этот эффектный номер вызвал общий смех, а Хэ Юйся сказала:
— Сегодня наш Чэнь в ударе. Сколько раз он читал стихи со сцены, а такого успеха не имел.
Когда веселье улеглось, кто-то попросил У Чжунъи поделиться своими мыслями, и он торопливо, словно боясь, как бы его не прервали, стал говорить о государственном устройстве Китая. Он полагал, что, поскольку в стране еще не создана строго научная, нормально функционирующая система государственных институтов, имеется почва для возникновения неравенства и других отрицательных явлений, возникают злоупотребления, душится демократия. Если управление государством сосредоточивается в руках отдельных лиц, может возникнуть единоличная власть, а диктатура класса превратится в тиранию личности… Как ему помнилось, в тот вечер он привел множество примеров из китайской и всемирной истории, это делало его аргументацию точной и неоспоримой. Остроту же и важность поднятого им вопроса он подтверждал фактами из окружающей жизни. Все присутствовавшие — в том числе и брат — поразились проницательности, глубине и оригинальности суждений юного студента. Он видел, как отовсюду — из ярко освещенных и затененных углов комнаты — к нему устремились изумленные и восхищенные взгляды. Он и сам был до глубины души взволнован, слушая как бы со стороны длинные пассажи и точные формулировки, исходящие из его уст. Особую тайную радость доставляло ему то, что Хэ Юйся не спускала с него своих прекрасных глаз. Оратору ведь тоже нужно вдохновение — в минуту подъема не подготовленная заранее речь звучит иногда необычайно убедительно. Как будто мысли, вынашивавшиеся в течение многих дней, вдруг засверкали огненным фейерверком. Он продолжал говорить, а сам думал: завтра надо будет высказать все это публично на университетском митинге, чтоб еще больше людей узнали мои мысли и я на множестве лиц прочел радость и одобрение…
На следующий день он отправился в университет, бурлящий, как кипящая вода в котле. В аудиториях произносились речи, шли споры. Коридоры и спортивная площадка были обклеены листами дацзыбао. Они свешивались, как выстиранные простыни, с веревок, протянутых между корпусами. Чтобы пройти по двору, приходилось приподнимать листы, и они громко шуршали. Зрение и слух были бессильны воспринять всю разноголосицу мнений, излагавшихся устно и письменно. Это, конечно, впечатляло.
Группа, в которой учился Чжунъи, проводила дискуссию на тему «Могут ли неспециалисты руководить специалистами». Студенты сдвинули окрашенные в темно-зеленый цвет столики в центр аудитории, составив из них большой квадрат, а сами расселись вокруг. Чжунъи сидел рядом с тридцатью однокашниками. Ему не терпелось повторить свое вчерашнее блестящее выступление. Но поборники двух противоположных мнений так отчаянно спорили, кричали, перебивая друг друга, что ему не удавалось вставить и полслова. В сердце его стучал молоточек — он в волнении предвкушал эффект, который возымеет его речь, но высказаться-то ему и не давали. Однажды он уж было раскрыл рот, но кто-то закричал: «Нет, позвольте мне!» В другой раз он даже встал со стула, но сидевший рядом студент опустил руку на его плечо и усадил на место: «Куда спешишь? Только приехал, а туда же… Посиди, послушай!» И тут же сам начал излагать свои соображения насчет специалистов и неспециалистов.
Он разделил руководящих работников на три категории: специалистов, неспециалистов и полуспециалистов. Специалисты знают дело и в состоянии вести его хорошо; естественно, они должны находиться на руководящих постах. Полуспециалисты наряду с руководящей работой обязаны повышать свои знания. Неспециалистов же нужно переводить на более привычные для них участки работы, где они могли бы руководить по-настоящему. Ведь профан в одной области может оказаться знатоком в другой. Но сугубо специальными областями должны руководить люди сведущие, иначе неизбежны лишние трудности и даже провалы в работе…
У этой точки зрения сразу объявились противники. Во главе их оказался председатель студенческого союза, обвинивший оратора: тот, мол, в скрытой форме выступает против тезиса «партия руководит всем». Поднялся страшный шум. Лишь угроза остаться без ужина прекратила споры.
Чжунъи был очень разочарован тем, что не смог выступить. Лежа на койке, он еще несколько раз повторил про себя тезисы речи и решил: либо ему завтра предоставят слово, либо он напишет двадцать четыре больших листа дацзыбао.
Но назавтра обстановка внезапно изменилась: нежданно-негаданно началась кампания вылавливания правых элементов. В их число попала большая группа тех, кто еще вчера ходил с гордо поднятой головой и блистал на трибунах, произнося горячие речи. Сегодня они сидели на скамье подсудимых. Методы убеждения и аргументации были сданы в архив, вместо разноголосицы суждений слышались лишь осуждающие лозунги. Словно после решающей битвы, остались солдаты с ружьями с одной стороны и безоружные пленные — с другой.
Брат Чжунъи, Чэнь Найчжи, Гун Юнь и Хэ Юйся были зачислены в правые: они успели обнародовать — каждый в своей организации — мнения, высказанные накануне вечером. Брат был исключен из партии, Чэня и Хэ лишили права носить звание комсомольцев. Чэнь Найчжи пересказал у себя в коллективе все, что Чжунъи говорил о государственном устройстве. Видно, ему очень хотелось поразить аудиторию, не обращавшую доселе внимания на его стихи, и он заявил, что пришел к этим выводам самостоятельно. Тщеславие и погубило его. Он мог бы снять с себя часть вины, назвав источник, откуда почерпнул эти мысли, но повел себя благородно и не сделал этого. Брат, Гун и Хэ не встречались друг с другом, но, и не сговариваясь, они умолчали о существовании «Общества любителей чтения» и о том последнем вечере, на котором пылали искренние чувства и мысли. Так беда обошла Чжунъи стороной.
Затем все эти люди были сосланы — кто на север, кто на юг — и исчезли из виду. Брата отправили в исправительно-трудовой комбинат на севере, недалеко от границы, где он работал на лесоповале и добыче камня. Престарелая мать не вынесла нежданного тяжелого удара и умерла с горя. Спустя два года брат, который тревожился о будущем жены и детей и потому трудился особенно рьяно, отличился во время тушения пожара (при этом ему обожгло половину лица). Зато с него сняли колпак правого, хоть и не отпустили с комбината. Он оставался, по существу, таким же узником, только с гражданскими правами. Тогда к нему отправилась жена с двумя ребятишками — отогреть это одинокое сердце, заброшенное в холодные края…
Чжунъи хорошо помнил, как он провожал невестку с племянниками. В тот день Хань Ци надела сильно поношенную синюю форменную куртку, зачесала назад волосы и перевязала их синим в белый горошек платочком. Лицо ее было печально. Когда случилась беда с мужем, пострадала и она. Из актрис ее перевели в гримерши, и с той поры она подрисовывала брови и подрумянивала щеки исполнительницам, далеко уступавшим ей в мастерстве. Приходилось много выносить — и несправедливость, и холодность окружающих. Очень быстро пропали ее красота и изящество, на лбу и вокруг глаз прорезались морщины. Какое-то время ей пришлось одной нести все расходы по дому — муж не имел никаких заработков, свекровь болела, дети были совсем маленькими. Она молча, не жалуясь, сносила все невзгоды. Когда свекровь умерла, Хань Ци должна была еще помогать плохо приспособленному к жизни Чжунъи. Он часто ощущал теплую, почти материнскую заботу со стороны невестки — она была старше его всего на несколько лет, — но ни разу не видел слез слабости на ее лице.
…Платформа. Невестка стоит перед ним, не говорит ни слова, на ее лицо тяжело смотреть. Она то и дело покусывает губы, от этого чуть подрагивает подбородок. Чжунъи хочет произнести слова утешения, но она жестом просит его помолчать. Как будто, если заговоришь о том, что на сердце, разобьется некий сосуд и вся горечь изольется наружу. Так они и стояли, пока не прозвонил колокол. Загудел паровоз. Тут только Чжунъи услышал тихий, дрожащий голос:
— Не забудь, ватный жилет лежит в комоде! Я его постирала…
Колеса приходят в движение. В вагонное окно высовываются опечаленные расставанием лица племянников. При виде этих мордашек сжимается сердце; но почему же невестка не выглянет, не попрощается с ним? Чжунъи догоняет поезд, глядит поверх заплаканных племянников и видит невестку. Та сидит спиной к окну, обеими руками закрыв лицо. Плача не слышно, видно лишь, как дергается синий в белый горошек платок. Чжунъи в первый и последний раз видит невестку, не скрывающую своих страданий; но и этого достаточно, чтобы понять, сколько горя накопилось за эти годы у нее на душе…
Какие последствия может иметь одна-единственная ошибка? Чжунъи боялся думать о случившемся, его самого лишь полшага отделяли от смертельной опасности. При любой катастрофе кто-нибудь да уцелеет. Вот он и оказался таким счастливчиком. Ведь как он рвался тогда выступить на собрании группы, но, слава богу, ему помогли — не дали слова. А к чему привели бы его высказывания, видно на примере Чэнь Найчжи. Стоило Чжунъи произнести одну — всего лишь одну! — фразу, и его постигла бы та же участь, что и брата. Достаточно вспомнить однокашника, который усадил Чжунъи в тот момент, когда слова готовы были сорваться с его губ, — того самого, что говорил о трех типах руководителей. Так вот студент этот стал «тисыгуем» Чжунъи. На одном из «митингов борьбы» его объявили арестованным, надели наручники — и больше его никто не видел.
Тяжелый молот жизни не раздробил Чжунъи в порошок, но все же изменил его форму. Он стал другим человеком, боязливым, сдержанным, молчаливым, недоверчивым; он почти никогда не говорил откровенно, редко высказывался о жизни и людях, старался не высовываться. Постепенно сознательное стремление это стало его второй натурой. Как человек, долгое время лишенный собеседников, почти разучивается говорить, так и он мало-помалу превратился в слабовольного, скучноватого, без живинки человека, лишенного собственных взглядов и принципов. Его можно было сравнить с зеленым плодом, который опалило дыхание губительного суховея: не успев созреть, он начал желтеть и сохнуть. И внешность у Чжунъи была соответствующая: худое морщинистое лицо, похожее на кусок перестоявшего теста, маленькая, уже начавшая лысеть голова на тонкой шее… Единственное, что у него сверкало и бросалось в глаза, — это металлическая оправа очков. Сидя рядом со своим сослуживцем, внушительным с виду Чжао Чаном, он имел жалкий вид ощипанного воробья.
После окончания университета его из-за дела брата отправили рядовым преподавателем в среднюю школу. Позднее институту истории понадобился квалифицированный сотрудник по истории крестьянских восстаний в новое время. Поскольку к тому времени с брата уже сняли колпак, Чжунъи рекомендовали на это место. Скоро всему институту он стал известен как человек боязливый, но честный.
Все эти годы он жил в одиночестве. Иные добросердечные сослуживцы знакомили его с девушками. Девушкам в мужчинах нравится честность, но не слабохарактерность, вялость, отсутствие собственного мнения. После нескольких встреч новые знакомые отказывались от него. Лишь недавно он, можно сказать, завел подругу — рекомендованную общими приятелями сотрудницу библиотеки, старую деву лет тридцати пяти, с заурядной внешностью, очень порядочную, немного суховатую, большую любительницу чтения. Из полутора десятков попыток Чжунъи завязать знакомство эта оказалась первой удачной — девушка не только не отвергла его, но и испытывала к нему явную симпатию. Сослуживцы подавали советы, подбадривали его, старались довести ухаживание до благополучного финала. Но когда ему рекомендовали изменить свой характер, он лишь посмеивался: не мог он, да и не хотел переделывать себя. Ведь его жизненная философия, основанная на логике жизни, обеспечивала ему спокойное существование. За последние годы, когда разбушевались волны культурной революции, многие из сотрудников института ввязывались в бучу: разоблачали начальство, создавали боевые отряды, схватывались друг с другом, конфисковали имущество, пускали в ход оружие… Ни один из них хорошо не кончил, каждый пожал плоды своих стараний: разоблачители сами оказывались разоблаченными, конфисковывавшие чужое имущество лишались собственного. А он? В дни невиданной смуты он находил в институте пустую комнату и выписывал из трудов классиков — единственного, что не попало под запрет, — все изречения, имеющие отношение к проблемам новой истории. Да, он поступал правильно! Другие то и дело сводили между собой счеты, его никто не трогал. Иные, пострадав от своих же противников, задним числом жалели, что с самого начала не последовали примеру этого робкого, ничем не примечательного человека.
И вот теперь письмо брата донесло до него весть: увы, он больше не принадлежит к числу счастливчиков.
Кампания уже развернулась по всей стране, и брат каким-то образом узнал, что Чэнь Найчжи из-за нескольких неосторожных слов сделался главной мишенью разбирательства и допросов. Вновь поднято старое дело. Брат опасался, как бы Чэнь Найчжи, не выдержав оказываемого на него давления, не рассказал об истинном авторе тех тезисов, за которые он был осужден в прошлый раз. А тогда — тогда беда обрушится на голову Чжунъи.
Чэнь Найчжи, писал брат, не выдал его тогда из благородства и чувства дружбы. Но прошло более десяти лет, бывшие друзья ни разу не виделись, чувства могли остынуть, люди — перемениться. Кто знает, каков сейчас Чэнь? Ведь рассказывают: когда Гун Юнь зачислили в правые, ее муж без колебаний последовал за ней и делил с женой все невзгоды. А в прошлом году, когда жизнь внешне была спокойной, но по-прежнему томительной, когда он отчаялся увидеть хоть проблеск надежды на лучшее и устал без конца тащиться по топкой грязи, подал на развод и покинул Гун Юнь… Горит ли еще в душе Чэнь Найчжи прежний огонь? В душе у самого Чжунъи огонь давно угас, и он не верил, что Чэнь Найчжи, перенесший невообразимые лишения, мог остаться прежним.
Случившаяся в пятидесятые годы беда, как бумеранг, с помощью которого австралийские аборигены охотятся на водоплавающую птицу, описав кривую длиной в десяток лет, теперь неслась, сверкая на солнце и целясь прямо ему в лицо.
Бледный свет раннего утра прогнал лаково-черную тьму, всю ночь застилавшую окно. Постепенно стали проступать смутные очертания находившихся в комнате предметов. Ранней весной ночи бывают морозными, и холод словно проникал в кости. Огонь в переносной печурке погас еще в первой половине ночи, какое-то тепло оставалось лишь внутри самой печки. С нижнего этажа доносился храп тетушки Ян — казалось, там работают кузнечные мехи. Этот храп сопровождал У Чжунъи всю ночь, но теперь, в час сладкого предутреннего сна, он звучал особенно мощно.
Он целую ночь просидел за столом, сочиняя ответ на письмо брата. И все это время его неотступно преследовали мысли о надвигающейся на него беде. В голове возникали все новые догадки, расчеты, соображения, которые заставляли его отбрасывать один за другим уже готовые варианты ответа. То он считал необходимым поделиться с братом всеми сокровенными мыслями, то начинал бояться, как бы такое письмо, попав в чужие руки, не навлекло на него несчастье, и переходил на эзопов язык. То заявлял: если Чэнь Найчжи и выдаст его, он будет от всего отпираться — и просил брата подтвердить, будто он никогда не произносил инкриминируемых ему слов. Потом ему казалось, что этот ход ненадежен — ведь в разговоре участвовали еще Гун Юнь и Хэ Юйся. Если хоть один из двоих даст показания против него, ему несдобровать.
В результате к утру весь стол был завален скомканными листками бумаги.
Он так и не нашел дырки в сети, через которую можно было бы выскользнуть, оставалось лишь корить себя за то, что десять с лишним лет назад распустил язык. Вконец расстроенный, он написал брату: «Что ж, я покорюсь судьбе». Зато невестке он адресовал более подробное послание:
«Невестушка! Брат пишет, ты так волнуешься из-за меня, что уже две ночи не спала. Мы оба виноваты перед тобой. Я отвратителен сам себе. А ведь, говоря по правде, мы с ним вовсе не отпетые негодяи. Если бы не партия, не новый Китай, мы оба вряд ли попали бы в университет. Наш отец барахтался на дне старого общества и рано умер от трудов и болезней. Как же мы можем ненавидеть партию и новый строй? Может быть, мне не следовало произносить тех слов потому, что ими могли воспользоваться плохие люди? Значит, вся беда в том, что мы были слишком молоды, неопытны, наивны! Но ты пока особенно не волнуйся. Чэнь не обязательно назовет мое имя, ведь это никак не облегчит его участь. Наоборот, ему еще добавят как следует за то, что с самого начала укрывал меня. Умоляю тебя, успокойся! В течение стольких лет ты относилась ко мне как к меньшому братишке. Когда я думаю о том, что ты беспокоишься за меня, волнуешься, дрожишь за мою судьбу, становится еще тяжелее на душе…»
На этом месте несколько слезинок скатились сначала по стеклам его очков, затем по щекам и упали на бумагу.
На самом деле невестка относилась к нему нежнее, чем родная сестра. Ей самой жилось очень трудно, но каждый раз, приезжая навещать своих родных, она привозила ему в большущих пакетах все, что производит земля Дунбэя: соевые бобы, древесные и белые грибы… Каждый раз она тратила по три дня, наводя порядок в его донельзя запущенном домашнем хозяйстве. И не уезжала, пока все не было разложено по полочкам, грязное постельное белье выстирано, рваные рубашки и носки заштопаны. Думая о невестке, Чжунъи еще сильнее ощутил свою холостяцкую неприкаянность. Некому и пожаловаться, не на кого опереться. Кто поймет твою печаль, разделит твои страхи и тревоги? Дело обстоит яснее ясного: если грянет беда, все погибло — не только профессия и должность, но и недавно приобретенная приятельница. А ведь он лишь позавчера предложил ей, полный счастливых ожиданий, официально «стать друзьями». И она обещала сегодня вечером дать ответ…
В шесть сорок он собрал со стола все черновики и сжег их в печурке вместе с письмом брата. Спеша и волнуясь, он перемазал клейстером все свое ответное послание, прежде чем запечатал конверт и приклеил марки. Потом он прополоскал рот, умылся, проглотил завтрак и приготовился идти на работу. В голове у него неизбывное чувство страха, мешанина из догадок и предположений и усталость после бессонной ночи слились в один тяжелый ком. Он долго бессмысленно кружился по комнате с умывальным тазиком в руках — то ставил его на стол, то убирал обратно на полку; потом он зачем-то обтер полотенцем мыло, вместо чая выпил горячей воды для полоскания, откусил краешек паровой пампушки и положил ее в карман куртки… Наконец он рассовал по карманам все, что обычно носил с собой, и отправился в институт. В коридоре он остановился и пощупал плотно набитый верхний карман куртки, проверяя, не забыл ли письмо.
Он вышел из дому. Дойдя до второго перекрестка, он направился к стоящей у края тротуара круглой темно-зеленой тумбе — почтовому ящику. За три шага до него он огляделся, чтобы удостовериться в отсутствии соглядатаев. Это был небольшой очень узкий переулок вдали от главной магистрали, где даже в часы пик почти не встречалось прохожих. Чжунъи увидел лишь играющего неподалеку мальчугана в полувоенном пальтишке цвета хаки, на груди его был приколот большой значок с портретом «кормчего». Навстречу ему, метрах в тридцати-сорока, ковыляла старушка с плетеной корзиной для овощей, но она и не глянула в его сторону. Мимо пронеслось несколько велосипедистов, спешивших к началу смены. Посередине мостовой куры гонялись друг за дружкой, а петух с важным и загадочным видом вышагивал впереди, поклевывая каких-то червяков…