— Иду! — ответил Цинь Цюань.
Было очевидно: за желанием группы видеть его не кроется ничего хорошего. Но он, будучи человеком опытным, не выказал никаких признаков паники. Он не торопясь надел на свою ручку бамбуковый наконечник, сложил втрое недописанный лист бумаги и придавил его чернильницей. Затем он взял со стола чайную кружку, с большим, нежели обычно, шумом проглотил остававшийся в ней кипяток — казалось, в горле у него прокатился булыжник. Наконец, поставив кружку обратно на стол, он пошел вслед за Цуй Цзинчунем.
Все происшедшее произвело на Чжунъи гнетущее впечатление. Он сел на освободившееся после Цинь Цюаня место и взглянул на переданные ему заведующим бланки, отпечатанные на гектографе. Один был озаглавлен «Разоблачительное письмо»; на нем был начертан лозунг «Разоблачение — подвиг, укрывательство — преступление» и оставлено место для имени «разоблачающего». Вторая бумага называлась «Заявление о добровольной явке с повинной». В ней тоже было оставлено место для подписи «раскаявшегося» и напечатан уже известный лозунг: «Будем снисходительны к раскаявшимся! Будем суровы к упорствующим!» Чистый лист бумаги, приглашавший к «добровольной явке с повинной», как будто притягивал его к себе.
Взор Чжунъи остановился на росшей за окном иве. Ее ветви с недавно распустившимися листьями покачивались под легким дуновением ветра, пленяя своей нежной зеленью, но в сердце Чжунъи это не рождало никакого отклика. В его мозгу что-то вращалось быстро-быстро, словно мотор. Маленькие дети любят, забившись в уголок, придумывать разные страшные сцены и пугать самих себя; вот и он представлял во всех леденящих кровь подробностях последствия, к которым может привести утерянное письмо. К тому же по силе воображения он сегодня вполне мог соперничать с Дюма-отцом. Вдруг ему вспомнилось, что, обыскивая утром свою комнату, он не взглянул под нижний выдвижной ящик стола, а ведь, когда он вытаскивал ящик, письмо вполне могло упасть туда, тем более что ящик был переполнен. Не исключено, что, торопясь на работу, он сгреб вместе с другими вещами со стола письмо и сунул его именно в этот ящик. Ощущение же, будто он положил его в карман куртки, было ошибочным — одним из тех, что легко возникают у сильно обеспокоенного человека. Ему захотелось немедленно броситься домой и перевернуть стол, ради этого он уже готов был изобразить внезапное недомогание.
Но такое благостное состояние продолжалось минут пять, не больше: он понял, что это всего лишь маловероятная гипотеза, придуманная для самоутешения. Уверенность, будто он ощупывал письмо в кармане, вновь упрямо возникла в кончиках его пальцев и была столь же отчетливой и твердой, как утром. Письмо потеряно, это ясно. Теперь вся надежда на то, что подобравший его добрый человек опустит конверт в почтовую тумбу. А если попался недобрый человек? Надорвет, прочтет, узнает его тайну, захочет с помощью письма отличиться и нажить политический капитал, и тогда для него, Чжунъи, уже нет спасения. Страшная картина возникла перед его глазами: вот именно сейчас доносчик передает письмо руководителю рабочей группы Цзя Дачжэню, тот разворачивает его, читает…
Вдруг в дверь постучали. Он вздрогнул от неожиданности. Кто-то из сослуживцев крикнул:
— Войдите!
Дверь слегка приоткрылась, показалось незнакомое широкоскулое и в то же время чуть-чуть удлиненное лицо с маленькими, как бы опущенными книзу глазками и большим ртом, чем-то напоминавшее морду гиппопотама. Затем раздался голос с явным сычуаньским выговором:
— Это канцелярия? Я к вам по делу.
— Здесь проводится кампания. Вам надо пройти на второй этаж заднего корпуса, в ревком. А если вы прибыли по следственному делу, то поднимитесь на третий этаж, в рабочую группу, — холодно ответил все тот же сослуживец. В такие дни никто не хотел встревать в дела, не касающиеся его лично.
У Чжунъи сидел прямо против двери. Ему показалось, что в открывшей дверь руке белеет конверт. Сердце его подскочило вверх, прямо к гортани. Может, этот человек принес письмо?
Посетитель прикрыл дверь и удалился.
У Чжунъи вскочил, задев при этом стул и едва не опрокинув его, распахнул дверь и выбежал в коридор. Все это он проделал молниеносно, как по пожарной тревоге. Все в комнате удивленно переглянулись…
— Вам кого?
— Мне нужно институтское начальство.
— А у вас… у вас в руке разве не письмо?
— Письмо, а что?
— Вы его на улице подобрали, да? — Чжунъи не мог сдержать нетерпения.
— Подобрал? — Опущенные книзу глаза посетителя едва не полезли на лоб и с удивлением взирали на человека, чьи действия, слова и внешность производили столь необычное впечатление. В голосе его зазвучал гнев: — Как это — подобрал? Я прибыл из Чунцинского музея для установления деловых контактов. Вот направление из моей организации! Может, скажете, оно подложное? Видите — вот печать. У меня и служебное удостоверение при себе. — Сделав каменное лицо, он разжал ладонь — да, это было рекомендательное письмо из его учреждения, и на нем действительно красовалась круглая красная печать.
У Чжунъи облегченно вздохнул. Правда, теперь надо было выпутываться из неловкого положения, в которое он сам себя поставил. Лицо его выражало смущение, уголки рта дергались, но убедительных слов для объяснения своей оплошности он не находил.
Посетитель пробормотал что-то вроде «какое безобразие» и ушел, всем своим видом выказывая неудовольствие. Чжунъи тоже хотел повернуться и уйти, но тут показался шедший в его сторону Чжао Чан. На его полном лице сияла улыбка. Приблизившись вплотную, он сказал:
— Старина, говорят, ты пишешь разоблачительное письмо. Напишешь — может, дашь и мне почитать?
— Что? Разоблачительное письмо? Кого же я могу разоблачать? — Слова заведующего сектором поставили Чжунъи в тупик — он не мог сообразить, чем они продиктованы.
— Как «кого», конечно, меня! Ну, чего так таращишь глаза, напугать меня хочешь? Я же шучу с тобой. И вообще, если ты и напишешь разоблачение, отдашь его не мне, а Цуй Цзинчуню. Правда, потом оно все-таки попадет ко мне… Ну полно, старина, не принимай мои шутки всерьез. Мы же с тобой прекрасно знаем друг друга. Ни у кого из нас нет проблем, не так ли?! — Он хлопнул Чжунъи по плечу и закончил: — Будут какие вопросы, приходи ко мне. Я в заднем корпусе на третьем этаже, спросишь рабочую группу. Кстати, что это ты сегодня опоздал на работу? Я не дождался и оставил на твоем столе записку. Видел? — Не дожидаясь ответа, Чжао Чан последовал дальше.
У Чжунъи остался на месте. По всему его телу разлилось приятное ощущение: ведь, если Чжао Чан тепло разговаривает с ним, значит, можно не сомневаться, что рабочая группа еще не получила письма. А раз дело пока не дошло до печального финала, можно продолжать надеяться на лучшее. Сейчас ему не хотелось думать о последних событиях, вспоминать злополучное письмо. Захотелось окунуться в излучавшееся Чжао Чаном тепло, словно в горячую ванну, и никогда больше не сталкиваться с равнодушной реальностью. Они приятели с Чжао Чаном, но никогда еще дружеские жесты Чжао не были ему так дороги.
А все-таки почему и зачем Чжао Чан говорил ему все это?
Вот уж чего он, наверное, до конца жизни не узнает.
Сердца порой сливаются при первом соприкосновении, как капли дождя, а бывает, движутся, подобно небесным светилам, на огромном расстоянии друг от друга. Когда с одной планеты смотришь на другую, она кажется загадочной, окутанной облаками и туманами, полной неразгаданных тайн…
Кто бы мог подумать, что Чжао Чан, до тех пор пока не узнал тайну Чжунъи, сам боялся его?
Когда-то он служил в одном из департаментов управления коммунального хозяйства. Его интересовало все, что связано с родными местами, — природа, история, памятники старины, обычаи, предания. Когда выдавалось свободное время, он беседовал со старожилами, выспрашивал у них обо всем необычном и интересном. Старался собирать все, пусть даже малозначительные и разрозненные материалы, способные пролить дополнительный свет на те или иные исторические события и факты: редкие издания, письма именитых людей, прокламации восставших крестьян, лубочные картинки местного изготовления, образцы кирпича и черепицы из дворцов и пагод, старые фотографии. Ведь часто специалист делает свои первые шаги, движимый не какими-то далеко идущими замыслами и планами, а лишь собственным любопытством. Притом ученый с обширными познаниями не обязательно является специалистом в узких вопросах — для специалиста важнее не эрудиция, а дотошность.
Интерес Чжао Чана к истории родного края не ограничился простым любованием или коллекционированием. Он старался выявлять и изучать отдельные проблемы и часто публиковал результаты своих изысканий в форме газетных статей. Эта отрасль исторической науки у нас никогда не процветала. Большинству ученых-историков она казалась слишком узкой и недостойной внимания, однако в случае необходимости получить какие-то сведения или материалы им приходилось прибегать к помощи таких краеведов, как Чжао Чан. Постепенно он стал специалистом-непрофессионалом, приобрел некоторую известность. После 1958 года в институте истории было решено создать группу региональных исторических проблем, и его пригласили работать в ней. Примерно в то же время приняли сюда и Чжан Динчэня. Цинь Цюань работал в институте с самого его основания, но в пятьдесят седьмом году был зачислен в правые, а когда с него сняли колпак, его отправили работать в эту же группу. Последним пришел сюда У Чжунъи.
Очень скоро Чжунъи и Чжао Чан стали приятелями.
Человек с человеком — что ключ с замком: подойдет ключ — замок открывается сразу. Чжао Чан по натуре покладистый, незлобивый, легко сходился с людьми. Он всего себя отдавал работе, редко высказывал претензии к кому-либо и потому абсолютно устраивал Чжунъи.
Был он очень полный, рыхлый, округлый; во внешности его, как и в характере или манере речи, не было никаких острых углов; в его небольших глазах вечно пряталась добродушная, приветливая улыбка. Ему скоро должно было стукнуть пятьдесят, но, если смотреть против света, на щеках его можно было увидеть мягкий, как бархат, блестящий пушок. Всем своим обликом он напоминал ласкового кота. Одни считали его скользким, другие просто миролюбивым; во всяком случае, он никогда никого не задевал, не вмешивался в чужие дела. А поскольку он и работал на совесть, кто мог сказать о нем плохое слово?
До прихода У Чжунъи группа региональных проблем входила в сектор новой истории и подчинялась Цуй Цзинчуню. Делами группы руководил Чжао Чан, но никакого официального титула он не имел. После появления У Чжунъи группа выделилась в самостоятельный сектор, и руководство института назначило У «временно исполняющим обязанности заведующего». Он имел университетский диплом и был членом комсомола со стажем, в то время как Чжао, Чжан и Цинь в политическом плане никаких преимуществ не имели. «Временным» же заведующим его сделали из-за пятна, связанного с делом брата, но более подходящей кандидатуры на эту должность пока не находилось.
Чжао Чан не высказывал ни малейшей зависти по отношению к этому новичку, сразу ставшему руководителем сектора. Напротив, он уважал У Чжунъи за основательность его знаний, энтузиазм в работе и поразительную память, в которой все запечатлевалось, как на магнитной ленте. Его собственные знания носили несколько дилетантский характер, при всей их обширности им недоставало строгости, систематичности и теоретического фундамента. Поэтому он неизменно относился к Чжунъи с искренним почтением и держал себя подчеркнуто скромно.
Все способности У Чжунъи сосредоточились в области науки, в жизни же он был недотепой, не умел ни присмотреть за собой, ни постоять за себя. Он мог без запинки перечислить девизы годов правления всех императоров всех династий, но в быту все забывал и терял, питался кое-как, за порядком в комнате не следил. Когда ум человека постоянно витает в иных сферах, он не успевает думать о прозаических вещах. Бог знает сколько раз он терял и снова покупал зонты, ручки, носовые платки, шарфы и коучжао. Он то и дело терял ключ, дверь приходилось взламывать, и теперь она вся была в дырах и надрезах.
Ему, жившему бобылем, зарплаты должно было хватать, и тем не менее он всегда пребывал «в стесненных обстоятельствах», ходил в грязной и рваной одежде (некоторые даже полагали, что он нарочно притворяется бедняком) и редко ел по-людски. Чжао Чан был куда более хозяйственным и нередко по своей инициативе помогал ему. Так, каждую зиму он приходил к Чжунъи и устанавливал дымоотвод к печке. Особенно беспомощным оказывался Чжунъи в отношениях с людьми, и каждый раз, когда он сталкивался с трудным для него вопросом, Чжао Чан подавал ему советы, устранял недоразумения и решал дело приемлемым для всех способом. Постепенно доверие Чжунъи к Чжао Чану перешло в зависимость от него, невозможность обойтись без его подсказок. А когда он смотрел благодарным взглядом на симпатичное толстое лицо Чжао Чана, тот любил пошутить:
— Вот, гляди, женишься, тогда и друг не понадобится!
Он качал головой. Много лет он осторожничал, ни с кем не завязывал дружбы, но долгое общение с Чжао Чаном убедило его, что этому человеку он может довериться. «Вот такой друг мне и нужен!» — думал он и не верил, что между ними может произойти охлаждение.
Пришла большая революция шестидесятых годов, и все изменилось — то, что имеет зримые формы, и то, чего увидеть нельзя. Изменились мысли людей, их привычки, мораль, верования, сложившиеся между ними отношения. В самом начале кампании, когда атакам подвергалось руководство различных рангов, Чжао Чан вдруг вывесил дацзыбао, направленную против Чжунъи. Чжунъи, заявил он, «будучи заведующим сектором, ставит профессиональные вопросы на первое место, занимается только наукой, идет по пути белых специалистов» и т. п. В дацзыбао приводились и соответствующие примеры. Это поставило Чжунъи в тупик, он не мог понять, чего ради Чжао Чан первым в институте выступил с нападками на него. Но у Чжао Чана нашлись последователи — по его примеру Цинь Цюань и два сотрудника сектора новой истории тоже дали залп по Чжунъи. Это напугало его, он стал беспокойным, плохо спал. Однако благодаря своей обычной осторожности не давал особых поводов для нападок, и скоро все кончилось. Через некоторое время он перестал придавать значение случившемуся. Человек он был мирный, не ведал ни любви, ни ненависти, не умел мстить за обиды и даже не помнил их. И все же акция Чжао Чана породила, вне всякого сомнения, некоторую отчужденность между ними. Отношения их становились все более прохладными.
Тут начались стычки между двумя фракциями. Чжао Чан подался в ту, которую возглавлял Цзя Дачжэнь, и стал в ней видной фигурой. По мнению противной группировки, он был там главным заводилой; однажды его схватили, связали, засунули в мешок и нещадно избили. У Чжунъи в междоусобице не участвовал, смотрел на происходящее со стороны и никак не мог понять, чего ради Чжао Чан так усердствует. Чжао пытался уговорить его присоединиться к своей фракции, но У под благовидным предлогом отказался. Это был первый случай, когда он не послушался приятеля. Отношения между ними еще более охладились, довольно долго Чжао вообще не заглядывал к нему.
Потом фракции объединились, работа в институте возобновилась. Группировка Чжао Чана взяла верх и стала господствовать в реорганизованном руководстве института, отхватив себе едва ли не все ответственные должности. Цзя Дачжэню достался пост начальника политотдела, а Чжао Чан был назначен заведующим сектором региональных проблем. Прежнего заведующего, У Чжунъи, с должности никто не снимал, но как-то так получилось, что он перестал выполнять обязанности руководителя. Некоторые говорили, будто Чжао Чан давно уже зарился на начальнический пост, но У этому не верил, да и не принимал случившегося близко к сердцу. Лишь бы его не трогали, а там будь что будет. Напуганный безжалостной сварой, которая вот уже два года не давала людям покоя, он жаждал спрятаться от нее куда-нибудь подальше. Поэтому он не сердился на Чжао Чана — как в свое время Чжао не завидовал ему.
Вечером того дня, когда Чжао был назначен заведующим сектором, он вдруг появился в комнате У Чжунъи. Он держался естественно, как будто и не было долгого перерыва в их встречах, и на его лице по-прежнему сияла доброжелательная улыбка. Едва перешагнув порог, он хлопнул У по плечу и заговорил, источая радушие: