— То есть?
— Письмо! То письмо, что ты взял полчаса назад.
Еще не поняв толком, о чем идет речь, он достал письмо из кармана. Ли Юйминь выхватила из его руки письмо и заявила, что идет домой.
— Я провожу тебя!
— Незачем! — ответила она решительно и холодно, давая понять, что и все дальнейшие просьбы натолкнутся на отказ.
Только тут Чжунъи понял: Юйминь могла неверно истолковать его слова и поступки. И, видя, что она все еще кипит негодованием, он, решив успокоить ее, сказал:
— Я… Я сегодня не совсем здоров, ты уж, ради бога, не обижайся. Верни мне письмо, прошу тебя!
При свете уличного фонаря можно было различить недобрую усмешку на лице Юйминь.
— Я сказала — незачем, — ледяным тоном произнесла она. — Я вижу, твои намерения переменились и тебе вовсе не хочется читать мое письмо!
С этими словами она сунула письмо в карман, резко повернулась и зашагала прочь.
Она отошла уже довольно далеко, а он все стоял растерянный. Наконец он выдавил из себя:
— Я зайду к тебе послезавтра!
Она не ответила, лишь ускорила шаг и вскоре скрылась из виду.
На обратном пути У Чжунъи одолевали разные, но неизменно печальные мысли. Он думал: письма, письма, письма! Рекомендательные, любовные, обыкновенные… Каждый день тысячи и тысячи писем бродят по свету, их бесчисленное множество, но где то единственное письмо, которое необходимо ему? Беда, которую неминуемо должно было навлечь это потерянное письмо, уже начала принимать в его сознании конкретные очертания, а ему оставалось разве что смущенно улыбаться и ждать, когда она грянет.
В первый день развертывания кампании во всем институте было подано лишь десятка полтора разоблачительных заявлений. В одном из них докладывалось, что старый сотрудник канцелярии по фамилии Чэнь во время утренней церемонии «запрашивания инструкций» дважды держал цитатник вверх ногами. Только это заявление и можно было как-то использовать, в остальных же сообщалась всякая чушь. Тогда рабочая группа издала распоряжение: отныне каждый сотрудник ежедневно должен подать не менее одного разоблачительного заявления, иначе он не будет отпущен домой.
У Чжунъи сидел с таким видом, словно он каждую минуту ждал представителя рабочей группы, который сообщит ему, что письмо подобрано и доставлено в институт. Он уже был внутренне готов во всем сознаться, подвергнуться «борьбе» и пополнить собой группу поднадзорных, в которой уже находился Цинь Цюань.
Уставившись на лежавший перед ним бланк разоблачительного письма, он думал: не писать — нельзя, но о чем писать? Теперь он по-настоящему понял смысл выражения «сидеть на ковре из иголок». Чжунъи весь извертелся, его тощий зад то и дело ерзал по сиденью стула. Так же неспокойно вели себя и другие сотрудники.
Для каждого из них время шло бессмысленно, мучительно и в то же время слишком быстро.
Вошел Цуй Цзинчунь. Все уткнулись в бланки разоблачительных заявлений, делая вид, будто припоминают детали. В этот момент поднялся Чжан Динчэнь и передал Цуй Цзинчуню два исписанных листка. Подобострастно согнувшись, он стал объяснять полушепотом:
— Я вручаю вам свое прошение. Пусть руководство каждый месяц высчитывает из моей зарплаты по десять юаней в погашение полученных мною процентов с капитала. Я по собственной инициативе хочу вернуть эти деньги, которые не должен был брать, ибо они добыты путем эксплуатации… А второй листок — это разоблачение моего дяди. До освобождения он владел лавкой и часто подсыпал в мешки с рисом обыкновенный песок, обманывая таким образом трудовой народ. Здесь подробно рассказано, как он это делал.
Цуй Цзинчунь бесстрастно выслушал этот монолог и спросил:
— А где сейчас ваш дядя?
— Умер. Скончался в тысяча девятьсот пятнадцатом году.
— Значит, вы разоблачаете покойника? — На строгом, малоподвижном лице Цуя появилось брезгливое выражение. Все же он взял эти листки и ушел.
Чжан Динчэнь вернулся на место и долго сидел, уставившись прямо перед собой и пытаясь понять скрытый смысл слов Цуя.
У Чжунъи все еще пытался сосредоточиться на лежавшем посреди стола бланке, который во что бы то ни стало необходимо было заполнить какими-нибудь словами. Но в его голове по-прежнему не оставалось места для размышлений о чем-либо, не связанном с проклятым письмом. Какие только сумбурные и нелепые идеи не приходили ему на ум! Машинально он написал на разоблачительном бланке иероглиф «синь» — «письмо», но тут же спохватился и задрожал, как будто один этот знак способен выдать его тайну. Он тут же замазал иероглиф густым слоем чернил, и в эту самую секунду рядом с ним возник Чжао Чан.
У быстро сложил бланк пополам и придавил рукой, как будто там лежал только что пойманный кузнечик. Чжао Чан уселся на соседний стул и заулыбался:
— Ну, о чем пишем? Можно взглянуть?
У заверил его, что еще ничего не написал, но показать бланк не хотел, напротив — еще крепче прижал его к столу. Взгляд у него был напряженный и немного растерянный. Опасливый Чжао Чан сделал из этого ошибочный вывод: мол, У начал писать что-то против него — и испугался, как бы его не поймали с поличным. Однако виду Чжао Чан не подал, дружески похлопал Чжунъи по плечу и произнес с усмешкой:
— Ты пиши все как есть, а то придумаешь что-нибудь — сам неприятностей не оберешься! — С этими словами он оторвал зад от стула и удалился.
В коридоре Чжао Чан остановился, достал сигарету и сделал несколько затяжек. Кольца дыма вращались в воздухе, как сомнения — в его мозгу. Он строил самые разные догадки по поводу необычного поведения У Чжунъи, но тотчас отбрасывал их, так и не придя к окончательному выводу. Все-таки наиболее вероятным казалось, что У хочет разоблачить его полупьяные речи и таким образом убрать с должности заведующего… Чжао Чан разогнал рукой клубы сигаретного дыма и поспешил в свой кабинет обдумать ответные меры.
Два дня подряд У Чжунъи и Чжао Чан мучились всевозможными предположениями, взаимными подозрениями и опасениями.
Где бы Чжао Чан ни встретил Чжунъи, он сразу же делал каменное лицо, отводил глаза в сторону и лишь подчеркнуто холодно, чуть заметно кивал головой, проходя мимо. Он думал этим оказать моральное давление на противника. Пусть У Чжунъи станет ясно: его побуждения уже разгаданы. А перед концом работы Чжао Чан по часу сидел, не двигаясь, в комнате рабочей группы: он дожидался, пока Цуй Цзинчунь принесет разоблачительное письмо из сектора новой истории, чтобы узнать, нет ли среди них направленного против него материала У Чжунъи.
Такой образ действий Чжао Чана вызывал у Чжунъи немалое беспокойство. Ему мерещилось, будто подобранное кем-то письмо уже доставлено в рабочую группу и Чжао Чан каким-то образом узнал об этом. Поскольку они давно уже ходят в приятелях, Чжао Чан опасается быть замешанным в это дело и подчеркнуто сторонится его. Ведь, когда в самом начале кампании Чжао Чан писал против него дацзыбао, он — по его собственному признанию — руководствовался точно такими же мотивами.
Поведение Чжао Чана он рассматривал как некий барометр, предсказывающий, когда разразится буря над его головой. Но тут-то и таилась беда, ибо Чжао тоже строил свои прогнозы, наблюдая за поведением У.
А тот пребывал в постоянном напряжении, причем особенно неестественно держал он себя в присутствии Чжао. Его встревоженные бесцветные глаза то и дело беспокойно бегали за стеклами очков, поблескивая, словно вращающиеся стеклянные шарики. Он не решался прямо взглянуть на Чжао, а тот думал про себя: «Чего это ты, парень, стал меня бояться? Небось уже накатал свою телегу!»
Но отчего же тогда, думал Чжао, он до сих пор не видел разоблачений Чжунъи? Видимо, Цуй Цзинчунь вовремя заметил, что речь идет о его сотруднике, и пока что придержал заявление или уже потихоньку передал его начальнику рабочей группы Цзя Дачжэню. И он начал следить за каждым словом Цзя Дачжэня и Цуй Цзинчуня, отмечая малейшие изменения и странности. Он был опытнее У Чжунъи, умел сдерживаться и скрывать свои настроения. Но чувствовал себя в этот момент он ничуть не лучше — на душе было так же тяжело, беспокойно и боязно. Поэтому он все больше ненавидел У Чжунъи, ненавидел до того, что желал ему подхватить заразную болезнь, попасть под автомобиль или же оказаться повинным в таком прегрешении, что ему навсегда заткнут рот и не позволят напасть на него, Чжао Чана.
Цзя Дачжэнь в институте был незаменимым человеком — как говорится, «кормился из железной плошки». А ведь должность он занимал не очень большую — всего лишь начальник политотдела, ранг имел невысокий — «кадровый работник двадцать первого разряда»; на работу ездил на стареньком, красном от ржавчины велосипеде, за обедом мог позволить себе только самые дешевые блюда, а во время болезни должен был упрашивать знакомых купить ему лекарства получше. Тем не менее в те чрезвычайные времена, когда кадровые вопросы главенствовали над всеми прочими, он обладал очень большой властью. Попав на перекресток судьбы, очень многие взирали на него как на светофор, который должен указать им, куда двигаться дальше. Но уж если человек попадал к нему в руки, Цзя не спешил с ним расстаться — подобно тому как Гобсек не хотел расставаться с деньгами, оказавшимися в его кошельке.
Творить над людьми расправу, валить их наземь, подчинять своей воле — вот что стало главным смыслом жизни и работы Цзя Дачжэня, его основной заслугой. В те дни он был хозяином жизни, сильной личностью — разумеется, в весьма специфическом смысле. В его руках оказались неограниченные возможности манипулировать отношениями между людьми. Считалось недобрым предзнаменованием, если он начинал кем-либо интересоваться. Любые контакты с ним грозили непредвиденными последствиями, и неудивительно, что люди всячески его избегали. Но его это нисколько не смущало; напротив, он не без гордости сравнивал себя с «концентрированным ядохимикатом». Увы, этот яд разбрызгивался в таких количествах, что от него гибли не столько вредные насекомые, сколько полезные.
Он сметлив, проницателен, ловок, осторожен. От него не укроется малейшее душевное движение, по выражению глаз и цвету лица он умеет читать чужие мысли, сквозь кожу видеть нутро человека. Он владеет множеством способов заставить человека вывернуть себя наружу, причем делает это быстро и уверенно. Похож на мастера — ловца сверчков, который с удивительной легкостью заставляет их вылезти из щелей между кирпичами. Таких людей создали ненормальные условия жизни, но, раз появившись, они делают жизнь еще более ненормальной. В те годы, когда настоящая, серьезная работа не очень-то ценится, таких специалистов становится все больше и больше — создается своего рода новая профессия, новая человеческая прослойка, чья специальность — травить других людей. Как штангенциркуль используют для измерения и выбраковки нестандартных деталей, так и они прилагают к словам и поступкам окружающих собственный измерительный прибор, доходя в строгости своих нормативов до абсурда. Их коллеги пишут свои труды, не жалея знаний и опыта, крови и пота, стараясь расцветить их всеми красками своей души, а они пишут материалы на тех, кто пишет труды. Живую, радостную атмосферу они превращают в удушливую, застойную, пугающую. Есть у них и своя профессиональная болезнь: в обычные времена они чувствуют себя одиноко, томятся от скуки, не знают, чем заняться. Но когда по жизни пробегают волны, они сразу взбадриваются, как от затяжки опиума, становятся энергичными, предприимчивыми. Словно ночные бабочки или совы, они оживляются лишь с наступлением ночи. Именно в таком состоянии пребывал в те дни Цзя Дачжэнь — словно молодой атлет, вышедший на разминку перед соревнованиями, он ощущал в себе избыток сил и душевный подъем.
Необычности его профессии соответствовал и своеобразный внешний облик. Ему было лишь сорок с небольшим, но он давно уже облысел — видимо, от чрезмерной умственной деятельности. Лишившись растительности, голова стала казаться маловатой для его длинного, худого тела. Неустанный труд иссушил его плоть, кости торчали во все стороны, а желтое, без кровинки, лицо напоминало выгоревшую на солнце старую газету. И только глаза — полные жизни, моментально оценивающие все вокруг — сверкали из-под сморщенных век. Взгляд его был вызывающий, настойчивый, ледяной, неприятный, вдобавок бесцеремонно устремленный прямо в лицо собеседника. С ним не хотели встречаться даже люди, которым нечего было скрывать.
Утром Чжан Динчэнь написал на самого себя дацзыбао — первую из серии «Сурово критикую свои эксплуататорские действия». У Чжунъи вызвался помочь ему вывесить дацзыбао в институтском дворе.
Сделал он это потому, прежде всего, что сидеть в кабинете, вздрагивая по всякому поводу, стало уже невмоготу. Кроме того, он хотел посмотреть, не происходит ли чего-нибудь такого, что может коснуться и его самого. Наконец, он все еще тешил себя надеждой, что сумеет перехватить человека, который принесет потерянное письмо.
Дацзыбао заполняли собой все стены двора. Среди них были торжественные заявления, обязательства, критические выпады; в некоторых рассказывалось о закулисной стороне борьбы двух фракций на предыдущем этапе кампании. Многие оставались непонятными для непосвященного — таким запутанным, тенденциозным, полным скрытых намеков было их содержание. Один наносил удар, другой отвечал, потом первый вновь переходил в наступление… Кто писал внятно, кто — зашифрованно; кто бил в лоб, кто совершал обходный маневр; этот выговаривался до конца, тот оставлял нож за пазухой. Было ясно видно, как обнажались, обострялись и углублялись противоречия между людьми — обострялись тем более, что происходило это на виду у всех.