Воланд только засмеялся.
…На Патриарших прудах хотели было поставить памятник Воланду с гигантским примусом. Не получилось. Поставят где-нибудь в другом месте. И булгаковскому Мефистофелю, и его свите. Помните ее? Нахальный Бегемот с грибком на вилочке. Голая красотка с копной рыжих волос и шрамом на шее. Коровьев (он же Фагот) в клетчатом пиджаке и разбитом пенсне. Азазелло с бельмом и с кинжалом в руке…
Казалось бы, свита Воланда — всего лишь паноптикум узнаваемых персонажей: потасканная официантка из забегаловки, спившийся московский интеллигент, жиган из Майкопа… Однако помните, как в конце романа они сбрасывают шутовские наряды? «…на месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы, под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом». Они улетают в свою поднебесную стихию. И — поразительная деталь! Увидевшая их фигуры кухарка бессознательно подносит руку ко лбу, чтобы перекреститься. Но застывает, услышав вопль: «Не сметь! Отрежу руку!» Дар Булгакова не мог не обнаружить: надутая гордость демона, считающего себя едва ли равным Богу, боится кухаркиного креста!
Да, и Абадонна, и Гелла, Бегемот, и Фагот, и Азазель — имена демонов. Полуразложившаяся же красотка похожа на погубительницу младенцев дьяволицу Лилит. Вот какая получается композиция. Памятник диавольской обыденности, которая до поры до времени глумливо припрятывает свои инфернальные черты.
…Не знают почитатели Булгакова, как появился крест на его могиле. Достался от Гоголя, когда прах великого писателя переносили в другое место. Только над телом Михаила Афанасьевича гоголевский крест поставили как-то странно: вниз головой. Воланд ведь шутник. Нет, он отнюдь не бесстрастный судебный исполнитель. Только после смерти тела душа Булгакова могла понять, что сатана как раз лично заинтересован в каждом.
Почему же бесы помогли стать идолами именно этим гениям? Чтобы ответить, стоит напомнить о трансформации значения самого понятия — «гений». По Далю, слово происходит от латинского genius — бесплотный дух, дух-покровитель человека, добрый или злой. (Античные люди, по понятным причинам, различать духов не умели, потому и хитрый гений Сократа представлялся им «добрым»). Постепенно дух почти незаметно «растворяется» в свойствах человека. Даль пишет об еще одном значении слова «гений»: «Самобытный, творческий дар в человеке, высший творческий ум…» И, наконец, лукавый полностью «срастается» с одержимым грешником. Даль добавляет: гений — это и человек этих качеств и свойств.
Итак, каковы заслуги названных авторов перед инфернальным миром? Гете сделал демона симпатичнее большинства людей и даже выдал ему грамоту: специальный агент Бога. Юнг «научно» обосновал пользу диалога со своим демоном. Одержимый Мопассан (о нем — речь впереди) стал, по сути, провозвестником сексуальной революции. Поэты Серебряного века просто продали Бога за тридцать сребреников. Михаил Булгаков воспел смерть, такую пугающую и одновременно влекущую. Еще один визионер, современный американский автор черной фантастики Говард Лавкрафт, усиленно готовил человечество к наглядной встрече с демоническим миром.
А Высоцкий? Его талант ведь, кроме всего прочего, впервые вынес блатную романтику и жлобство на большие аудитории. В те времена «развитого социализма» цеховики и начальники приисковых артелей еще не были назначены миллиардерами, еще не стали спонсорами, но с богемой уже общались. Перепив водки, передавали богатый жизненный опыт: «Понял я, что в милиции делала моя с первого взгляда любовь…» И сиротские слезы текли по мужественным щекам — сначала рассказчиков, а потом — слушателей Высоцкого. Автор вроде как иронизировал. Но — не без симпатии. Какой истерический характер носило поклонение ему! Теперь его знакомые пишут такие вещи: «С полной ответственностью за свои слова утверждаю, что Володя мог общаться с какими-то потусторонними силами, о которых знал только он». И вот жутковатые слова самого Высоцкого. Они — все о том же:
Кошмар! Цветаева называла это «атрофией совести». Однако каково стихотворное разоблачение беса! В нем «мохнатый гений» никак не был заинтересован. Эти строки могли быть написанными Высоцким только вопреки. Что ж, крещение и молитвы предков способны духовно помочь даже неверующему человеку.
И вот он стоит на Ваганьковском кладбище. Успел ли в «гости к Богу» на бронзовых конях? Над его головой — гитара. Словно нимб.
В подмене христианской духовности душевным неоязычеством каждый из названных авторов сыграл свою роль. И за это получил «бесовское красноречие». Ефрем Сирин писал, что страшный змей влагает в нас мудрость побеждать словом тех, кто хочет нас исправить, и оттого грех умножается, не имея сопротивления себе.
Ко всем перечисленным литераторам, ученым относится сказанное святителем Григорием Паламой: безбожный ум становится демоноподобным. Человек бросается на приманки ада буквально очертя голову. Обуянный мрачной силой ум начинает темнить, морочить окружающих. Это происходит, когда отсутствует молитва, особое состояние сознания. И вместо со-знания с Богом приходит co-знание с бесом. Только когда обращаешься за помощью к Господу, у тебя, по словам старца Силуана, «ум с умом борется». Твой ум — с куда более изощренным умом того самого жлоба. Своими «мозолистыми цепкими руками» он цепляется за душу до последнего — но есть сила, способная разжать его объятия.
Что, людей действительно испортил «квартирный вопрос»? Воланд не сказал главного: души людей — дворцы Божии — превратились в бесовские коммуналки.
Вас еще не удивило обилие одержимых знаменитостей? Как над ними (многие из которых были христианами) заимел лукавый такую власть?
При крещении священник произносит слова, обращенные к Господу: «Изжени из него всякого лукавого и нечистого духа, сокрытого и гнездящегося в сердце его». Феофан Затворник пишет, что до крещения демон находится в сердце человека, а после крещения действует на него извне, так как в глубину сердца вселяется благодать». Только по особым заслугам грешника перед демоном Бог попускает вновь войти ему внутрь.
В печальном списке «замечательных людей» мы перечисляем только таких, только явно бесноватых. Но сколько еще несчастных позволяет бесам действенно влиять на себя со стороны! Тех, кто попадает в мистическую ситуацию, о которой преп. Иустин Попович пишет: «…некие невидимые силы, желанные или нет, тайно и искусно внедряются в мир человеческих мыслей, ощущений, желаний, намерений, соучаствуют с ними незаметным образом, сотрудничают при создании философии и этики…» Впрочем, бесы могут явиться и во плоти.
…Живописец никак не мог изобразить Христа. В конце концов поместил его в глубь картины, где Спаситель кажется отдаленным. Где как бы не видна неспособность художника сделать то, что под силу настоящему иконописцу. О, лукавый закон перспективы! Это закон кажимости. Удаленный предмет ведь только представляется маленьким, не являясь таковым на самом деле. На иконе подобного обмана не увидишь.
Какова история картины «Явление Христа народу»! Александр Иванов, который отказался ради своей работы от женитьбы и личного счастья, который провел двадцать лет жизни в подвижничестве и, фактически в затворе, почти закончив грандиозную картину, засомневался. Он прочитал книжку Штрауса «Жизнь Иисуса» — богоборческую масонскую галиматью — и, покинув Италию, поехал в Лондон. К Герцену. Неизвестно, что наговорил художнику этот бесяра, но произошла катастрофа. Пораженный услышанным, Иванов вернулся в Петербург, где ровно через шесть недель умер. От холеры… Или Господь прибрал его, чтобы с душой несчастного не случилось чего хуже? А в юности, приступая к эскизам будущего произведения, он мечтал создать такую живопись, от взгляда на которую люди будут становиться добрее, лучше, придут к Богу…
Но, конечно, в первую очередь бесовские воздействия очевидны в творчестве живописцев такой страшной судьбы, как, например, у Ван Гога. Представляете, сначала хотел зарезать обожаемого Гогена и зарезаться сам! Вместо этого отсек свое ухо, завернул его в тряпочку и отнес в публичный дом — в подарок любовнице. Вскоре появился автопортрет — с перебинтованной головой и безумным взором. Кстати, его первые припадки буйного помешательства вызывались видом храма.
В клинике для душевнобольных, расположенной в монастыре, где за несчастным художником ухаживают монахини, его доводят до очередного припадка молитвы сестер, мучают звуки колокольного звона. В конце концов сумасшедший находит способ достать револьвер и стреляет в себя. От смертельной раны Ван Гог умирает через три дня. Гроб с телом стоит на биллиардном столе, и никому не приходит в голову вызвать священника… Вскоре после смерти полунищего самоубийцы его картины начинают стремительно раскупаться и расти в цене.
Судьба неудавшегося компаньона Ван Гога — Гогена складывалась и вовсе по-фаустовски. До тридцати пяти лет он был финансистом, отцом пятерых детей и вел размеренную жизнь добропорядочного французского буржуа. И вдруг осознал, что устал от всех обязательств, от рутины повседневности. Он хочет от жизни — праздника, новых радостей, нового увлечения — живописью, новой любви, славы и счастья. Человек, никогда — ни в детстве, ни в юности — не проявлявший склонности к рисованию, неожиданно бросает ради занятий живописью абсолютно все. Становится словно одержимым. И внезапно меняется. Словно в прежнюю телесную оболочку вселяется иная личность. В письме жене он пишет: «Я просто очерствел, и все происшедшее вызывает во мне лишь отвращение. Мне уже безразлично, что дети меня забывают. К тому же я не вижу никакой возможности когда-либо с ними увидеться, и дай Бог (в оригинале — с маленькой буквы. — Авт.), чтобы мы все умерли».
И еще: «Тебе следует помнить, что во мне сочетаются две натуры: индеец и чувствительный человек. Чувствительность развеялась, что дает возможность индейцу идти совершенно прямо и твердо». Этот «индеец» ведет ко все более животной жизни: «Животное начало, которое в нас, вовсе не заслуживает такого презрения, как это принято считать».
Поиски земного рая привели Гогена на острова Океании. Здесь — сожительство с тринадцатилетней дикаркой, с которой не связывает ничего, кроме «свободной телесной любви, подлинной страсти животной плоти». А потом — все та же смерть в отчаянии и забвении. И снова — шутка диавола. Полотна нищего художника, скорее напоминающие произведения туземного прикладного искусства, становятся баснословно дорогими.
Один из последователей Гогена — Модильяни тоже увлекался экзотикой. Он был покорен изысканной грациозностью африканских статуэток маконда. Портреты его современников удивительно похожи на очертания этих черных божков. Но главное их отличие — мертвые глаза. Почти всегда — сплошь залитые единым цветом, без глазного яблока, без зрачка. Такие бывают у разлагающихся трупов. Столь страшные, неживые, вытекающие глаза запомнились многим из тех, кто побывал в состоянии клинической смерти за чертой нашего мира. Такова печать какого-то особого опыта Модильяни. Здесь словно диавол поиздевался: показал, что многие из окружавших портретиста персонажей — духовно уже мертвы. Что они ничего не видят.
Художника, кстати, при жизни также не признавали. Никто не хотел покупать его полотна. Он голодал, побирался. Все, что добывал, немедленно тратил на алкоголь и наркотики. Модильяни убил себя совсем молодым. И опять — посмертная, неслыханная слава, безумные цены на все, к чему прикасалась рука нищего страдальца. Небрежные почеркушки на салфетках кафе «Ротонда» продолжают дорожать и поныне. Состоятельные люди вкладывают деньги в обрывки расползающейся бумаги, где дрогнувшей — то ли от голода, то ли от бреда — рукой проведена порой всего лишь одна кривая линия.
А разве не странным был Сальвадор Дали? Он как-то сказал: «Единственная разница между мной и сумасшедшими — это то, что я не сумасшедший». Однако, судя по картинам, — не скажешь…
И о Босхе — тоже. О чем говорят они, эти чудовища с рыбьими головами, хвостами, копытами и свиными рылами? Великий фламандец, в отличие от своих итальянских коллег, не резал мертвые тела, изучая строение мышц и костей. Зато он узнал нечто о том, что скрыто не плотью, а гораздо более таинственным покровом. Он видел мир злых бесплотных духов и показал их нам с такой силой достоверности, что картины эти — эсхатология в красках.
То же — кошмары Гойи. Очень часто где-то на обратной стороне своего полотна, чтобы не бросалось в глаза, он писал тому, кто все равно обязательно прочтет: «Глотай, собака!» Наверно, по-русски, это «трогалло, перро!» точнее было бы перевести так: «Подавись, сатана!» Черный пудель! Он — тут как тут!
Кстати, иногда все это безумие сказывалось на творчестве художников не столь явно, но не менее разрушительно. В свое время Бердяев подметил: «Ныне живопись переживает небывалый еще кризис. Если глубже вникнуть в этот кризис, то его нельзя понять иначе как дематериализацию, развоплощение… Начинается процесс проникновения живописи за грань материального плана бытия…
Уже у Врубеля началось жуткое распыление физического тела. У Пикассо колеблется граница изображаемых предметов, те же симптомы и у футуристов». Откуда эта зыбкость, эта вибрация миража? Откуда передается этот тремор? От кого эта трясучка рук? Как будто от того, кто с огромным усилием поддерживает свое собственное пребывание в устойчивом бытии. Словно демон, с трудом удерживающий перед глазами художника относительно стабильную и похожую на правду картинку, дрожит от изнеможения.
Однажды я брал интервью у известного психиатра Ф.В.Кондратьева. Обратил внимание на жутковатые полотна, которыми увешаны стены его кабинета в психиатрическом Центре имени Сербского. Оказалось, написаны они лечившимися здесь художниками. Вот девочка с косичками, подобрав платьице, идет по фобам. Идет прямо в пасть огромному чудищу с как бы незрячими, без зрачков, медными глазами… А вот — удивительное дерево. Растут на нем глаза. Они смотрят на тебя отовсюду… О связи беса пьянства и живописного творчества один психиатр писал: «Один из наших пациентов — известный художник 80-х годов, считавший себя одним из искателей истины, — говорил автору следующее: «Если я выпил мало водки — я мужчина, много водки выпил — я художник… Водка унижает… она отшибает твою персональную гордыню. Когда ты пьян как свинья, пьян до умопомрачения — ты самоуничтожился, тебя как бы нет, твоей кистью водит кто-то другой». [20].
Кто — другой? Все тот же. Вот современный и очень знаковый случай: «…это случай с Луисом Гаспарету из Бразилии, чей отец был спиритом. В Луиса, когда ему было 13 лет, «вселились» души 44 художников из прошлого — от Да Винчи до Пикассо. Он может за 5 минут нарисовать нечто похожее на работы этих известных художников. Когда дух входит в него, Луис весь дрожит и корчится, совершенно теряя понимание окружающего мира. Он может рисовать только в темноте. Демоны для рисования используют обе руки и даже правую ногу этого страдальца…» [55]. Подражание — стихия рогатых бездарей.
В начале 60-х годов прошлого века в Киеве произошла катастрофа, о которой советские газеты, естественно, не писали… О том страшном, сошедшем с горы селе ходили только слухи. Говорили, будто ожил кошмар Бабьего Яра. Жидкая грязь из гигантского оврага, набитого во время войны трупами евреев, пленных, раненых, душевнобольных, вырвалась наружу и лавиной обрушилась на Лукьяновку. Ветхие домишки поток разносил в прах, серьезно пострадали даже капитальные строения.
Находившуюся в том районе Кирилловскую церковь, шедевр XII века, на многие годы закрыли для посещений. Кстати, в 1880-е годы для росписи ее стен и реставрации иконостаса был приглашен недавний выпускник Петербургской Академии художеств Михаил Александрович Врубель.
Вы помните эти расширенные в немом отчаянии огромные глаза Богородицы, написанной тогда Врубелем? Глаза, наполненные таким страданием, забыть нельзя… Какая-то непонятная и странная связь сложилась: Бабий Яр — Лукьяновка — человеческие жертвы — трагические глаза, написанные знаменитым живописцем.
После росписей Кирилловской церкви художник творил лишь немногим более десяти лет. По сути, следующее десятилетие он уже мучительно умирал в сумасшедшем доме.
В своих письмах сестре Врубель часто пишет, что ощущает себя «душевной призмой». И он действительно говорит своим искусством как бы не от себя лично, а через себя — от кого-то. На холстах отражен мир его видений, для остальных людей незримый. И эти огромные глаза… Не совсем земные, не очень человеческие. Они смотрят отовсюду — из призрачного цветка азалии, из плотно цветущего куста сирени, возникают то в облаках, то в пене морского прибоя.
А вот и знакомые нам персонажи — Фауст, Мефистофель, Маргарита. Эти росписи должны были украшать так называемый готический кабинет в доме Морозова в Москве. Потом тот же сюжет заказал для своего кабинета и Мамонтов… Он и сам, видимо, никак не мог понять, что не устраивало его в созданном панно. Меценат снова и снова заставляет художника переделать его. А как переделать? Недаром же говорится в народе и повторяется Гоголем: «Как черта не малюй…» (18).
Образ демона появляется в творчестве Врубеля и потом уже никогда не оставляет художника. А вероятнее всего — не просто образ. Скорее — конкретное присутствие.
«Демон поверженный» распростерт среди холодных и мертвых скал. Кажется, жива лишь его безмерная гордыня… Наверно, сам Врубель догадывался, что с ним происходит. За душу художника, начинавшего свой творческий путь с церковных росписей и икон, битва шла жесточайшая. Может быть, даже безумие последних лет было для него более спасительно, чем дальнейший сознательный путь к демонизму.
…Гадалка, Царевна-Лебедь, козлоногий Пан и снова — демоны, демоны, демоны! У всех такие же прозрачные, огромные и скорбные глаза, нездешний взгляд… А вот рисунок «Бессонница». Среди скомканных простыней проступает чье-то лицо… пугающее своей неземной красотой и опять же — громадностью очей. Этот врубелевский взгляд так же узнаваем, как и вытекшие глазницы Модильяни. И те и другие — результат какого-то страшного контакта. Словно печать: «Был на бале у Сатаны. Уплочено»…
Гёте, немало смысливший в демонических влияниях на человека, относился к музыке осторожно.’ Понимал: музыка века сего требует от человека опасной раскрытости.
…Когда-то, от переполнявшей любви к Богу, люди запели. Подобно Ангелам славили Творца. Потом, в подражание голосу, создали поющие инструменты. Но бесы не дремали: девять «дочерей» Зевса и Мнемозины — музы — ловко выхватили лиру из рук зазевавшегося человека. И присвоили игре свое имя — музыка.
Ее звуки — по планетарным орбитам нот — все дальше улетали от Господа. Пусть первоначальное, божественное предназначение музыки не забывалось, но разве сравнить византийские песнопения монахов с западнохристианскими страстями Баха или Бетховена? Звуки эти — в католических завитушках — летели в бездну душевности. Улетали потому, что не только слова, но и мелодии кто-то нередко диктовал со стороны.