Но в таких условиях шестидесятник должен застрелиться вне всякого сомнения, хотя бы на время, до следующего витка, пока из трупа отца не превратится в скелет деда. И хотя постмодернистов ожидает скорее всего и скоро та же участь, об этом не принято думать, равно как и ругать шестидесятников: это не модно. Это даже не смешно. Пусть те сами хоронят своих мертвецов.
Неблагодарность писателей почти мифологична ученики пожирают учителей, чтобы в свою очередь быть пожранными. Никто никому не поможет. А если кем заинтересуется широкий читатель, тот гибнет первый.
На этом жестком фоне аксеновская проза выглядит голо и мазохично. Только гуманист пощадит, но гуманисты теперь не в чести. Нужно немножко перетерпеть. Завтра будет легче, чем сегодня. Когда свергнут постмодернистов, утвердятся романтики начала двадцать первого века. Те-то протянут руку незаслуженно забытым шестидесятникам. Те-то проклянут в очередной раз соцреализм как страшный сон. Снова можно будет ругать Сталина, и народятся новые наивные самородки.
Но пока все-таки остались, не вымерли друзья-шестидесятники, открывавшие Запад в таллиннских кофейнях и на джазовых предтусовках, аксеновская проза будет греть сердца некоторых (многих тысяч) людей.
И пока я не позабыл того июньского вечера 1966 года, когда Василий Павлович в зените своей славы вошел вместе с опальным Бродским в квартиру Евтушенко, чтобы найти тайный способ напечатать Бродского в «Юности», и, казалось, все будут всегда молодыми, а дружбе не видно конца, и я, случайный юный соглядатай, бескорыстно ликовал при виде такой великолепной дружбы… а это, — сказал Евтушенко, показывая на меня своим друзьям, — гениальный исследователь Хлебникова… друзья поглядели на меня с интересом… Аксенов — с бóльшим, Бродский — с меньшим… Вася, — сказал Аксенов с боксерским оскалом… Иосиф, — без улыбки сказал Бродский… я принес Евтушенко свою курсовую работу филолога-первокурсника о неологизмах Хлебникова… я залился краской… на евтушенковских стенах висел авангард… Евтушенко всех расставил по местам… он выдал нам на троих новейшую игрушку нью-йоркской полиции: walky-talky… а сам спрятался со второй половиной игрушки в уборной… «я вам прочту сейчас свои новые стихи…»… мы прильнули к игрушке… Аксенов с интересом, Бродский — без… Я — Гойя!.. — вдруг звонко, по-евтушенковски, зашипела игрушка… все грохнули… шутка удалась… неслыханный джин с тоником потек в четыре горла… Евтушенко открыл ящик письменною стола… там валялись невиданные зеленые деньги… курили только Winston… тут Бродский вставил, что ему в деревенскую ссылку слали Kent… ящиками… он обклеил Kent’oм стены… это тоже произвело впечатление… хотелось быть тоже сосланным в ссылку… под утро для меня нашлась работа… с грехом пополам я переводил им лестные американские статьи о них же самих из толстого профферовского три-квотерного журнала… некоторые лестные эпитеты я на ходу придумывал сам, из чистого умиления… меня удивило, как плохо все трое знали английский… или мне показалось после джина?.. когда совсем уже рассвело, мы с Бродским сели в одно такси… я — вперед… он — на заднее сиденье… через несколько минут из его рта потекли какие-то неопределенные звуки… я нервно оглянулся… это я так стихи… — спокойно заметил поэт… я присутствовал при священнодействии… у Белорусского вокзала мы расстались в общем-то навсегда… «здесь каждый второй на улице похож на Бродского… посмотри… вон стоит у светофора… похож?.. город Бродских…» — говорил мне Аксенов за рулем «мерседеса» в Манхэттене где-то на уровне 1988 года… и желчно, сильно морща нос, смеялся… осенью 1994 года в Торонто мы снова оказались с Бродским вдвоем в одной машине… не обращайте на меня внимание, — сказал лауреат Нобелевской премии… меня нет… это только одна оболочка… я утром прилетел из Милана… а я из Москвы, — сказал я… из Москвы? — слегка усмехнулся Бродский… — разве она еще существует?.. я наскоро сбил референтную группу общих знакомых… А, Женька!.. — рассеянно отозвался он о том, кого как-то раз назвал своим учителем… А у Б., — сказал я, — какие-то серьезные неприятности с головой… Бродский задумался… он выживет, — сказал он уверенно и не ошибся, — ему еще рано умирать… а помните, — спросил я, — вечер у Евтушенко?.. мы поднимались в скоростном лифте на последний этаж небоскреба… на писательский банкет с фейерверком… неожиданно Бродский по-человечески улыбнулся… и, пока я все это не забыл, для меня «Звездный билет» — литературная веха, переворот в головах, маленький шаг одного писателя, но большой сдвиг российской ментальности, если вспомнить долетевшего до Луны астронавта. И книги, следовавшие за «Звездным билетом», — утверждение меняющейся ментальности, новый трепет, торжество дерзости, к счастью для всех, превратившейся сначала в общее дело, а уже после в общее место.
Писатели, выросшие на Аксенове, знают: это он открыл правила новой литературной игры, в условиях морального гнета первым ослабил галстук-удавку, и стало свободнее писательским шеям. И он радовался не только за себя. В нем всегда была редкостная щедрость.
Стоит ли придираться к безвкусице и комсомольским коннотациям его героев, тем более, что сейчас это даже — ну да — забавно? А то, что «старик Хэм» и маэстро Набоков стали его интертекстуальными друзьями, то так распорядилась доборхесная эра.
Дело не в «чуваках» и длинноногих «чувихах». И не в литературной истории. А в том, как свежи были розы.
Каждая женщина торгует своим телом. Поцелуи дарит, как пробные флакончики духов, а остальным торгует. Удачно и неудачно, по-крупному или по-мелкому, осознанно и неосознанно. Или же нео-неосознанно, как феминистки.
Женщины обидчивы. Их обидчивость, готовая проступить на поверхность в любой момент женско-мужских отношений, обнажает законы рынка.
— Почему ты не даришь мне наборы шоколадных конфет?
— Почему не приглашаешь в дорогой ресторан?
— Почему он меня не домогается?
Это не игра. Это — рыночные претензии. Многие женщины целиком состоят из претензий. Многих женщин заслуженно называют стервами.
— Почему мы не переезжаем в новую квартиру?
Несостоятельный мужчина выталкивается вон. Современная статистическая русская девушка не прочь взвешенно менять мужика «похуже» на мужика «получше» на мужика «еще получше» до бесконечности.
Исключения бывают. О них поют в песнях.
Если мужчина не уважает законы рынка, он — говно. Или — урод. В зависимости от обстоятельств. Если мужчина теряет интерес к женщине, он хуже говна. Женщина не допускает даже мысли о том, что ее можно разлюбить. Женщина звереет, когда чувствует, что падает в цене, что ее прелести затовариваются. Вот тогда она выцарапает вам глаза.
Женские прелести хороши в сборе. Они не выдерживают длительной деконструкции. Груди-сиськи превращаются в куски натурального жира.
Почти все женщины оценивают себя неадекватно. То есть они себя переоценивают. Уродки считают себя симпатичными, симпатичные — хорошенькими, хорошенькие — красотками, красотки — красавицами, херувимы — архангелами. Попадается немало уродок, перепрыгивающих через все ступени. Нет ни одной, которая считает себя дурой. Заплетет косички, наденет тюбетеечку.
— Правда, я на турчанку похожа?
— На кого?
— На турецкую женщину!.. А правда, у меня из письки тянет вкусным жареным луком?
— С чего ты взяла, что вкусным?
Острый дефицит недооценивающих себя женщин.
Есть нации и культуры, которые запросто умеют покупать и продавать женщин. У грузин в советские времена эта торговля была доведена до совершенства.
— Девочка, на тебе тыщу рублей. Слушай, сделай минет. Только руками не трогай, да? Руками каждый умеет.
Грузин покупал девушку, чтобы красиво унизить. Проститутки, если жалуются, жалуются на то, что главное удовольствие мужчины — заставить их ползать на четвереньках.
— Мало не покажется, — усмехаются проститутки.
Русская высокая культура этого в принципе не выносила. Ее передергивало от купли-продажи. Она была уникально немеркантильна. Не вникая в суть дела, не вдаваясь в подробности, она объявила женщину бесценной. Именно поэтому русская культура так напряженно относилась к проституции. Сонечка Мармеладова. Живые, а — продаются. Среда заела. Все плакали и жалели. Интеллигенция задумалась, как бы это искоренить.
Интеллигенция (как мозг нации) вообще никогда не могла понять, что женщина тоже любит ебаться. Татьяна Ларина кончает? Ну, что вы такое говорите! Этого не может быть! Анна Каренина? Но ее тоже среда заела!
И только русский крестьянин, вечный хам, утверждал, что хорошая жена на хую не дремлет.
Проститутка проста, как жизнь.
В духовном споре с крестьянином победила интеллигенция. Проституцию искоренили, но как-то очень искусственно. Рынок ушел в подполье. Женщины научились себя продавать по какому-то сложному безналичному расчету.
Счастье не наступило, но все запутались.
А теперь вот проясняется.
По логике вещей, они должны быть союзниками. Оба — борцы против тоталитаризма. Обоих гноит КГБ. Казалось бы, их поражение неминуемо. Но нет! Оба изобретают различные средства самозащиты и, пройдя через сказочные испытания, не только остаются в живых. Они побеждают.
Однако сказать, что Солженицын и Джеймс Бонд — близнецы-братья, — не поворачивается язык. Враг — общий и цели благие, а тем не менее трудно представить себе, чтобы они сели вместе где-нибудь на Бермудах у кромки бассейна с голубой водой и, сося через соломинку джин-энд-тоник, обменялись опытом диверсантов.
— Я слышал, что вы неплохой писатель, — улыбнулся Джеймс Бонд.
— Лучше не бывает, — польщенно хохотнул Солженицын.
— Как там теперь, в России? — поинтересовался английский агент.
— Да херово, — помрачнел Солженицын.
— Почему? Ведь Горбачев вернул Россию в свободный мир!
— Свободный от чего? От морали? — еще больше помрачнел писатель. — Твой Горбачев — сукин сын!