— Почему я должен умирать за Ирландию? Пусть Ирландия умирает за меня, — сказал однажды Джеймс Джойс.
Его портрет изображен теперь на ирландских десятифунтовых банкнотах.
Покупаем красивый автомобиль. Покупаем много ненужных вещей. Сталкиваемся со своей глупостью. Что такое вкус? Понимаем: понадобится не одно поколение.
Меняем цвет лица.
Меняем сырость на бассейн, неторную тропу на автостраду, сыроежки на шампиньоны, хлеборобов на светскую хронику, Чернобыль на остров Капри, вытрезвитель на экологию, медведя на господина, кастет на рекламу, унижение на мужское достоинство, запои на фуршеты, воблу на семгу, руду на туалетную бумагу, очереди на акции, блядь на лесбиянку, целку с шустрым лобком на сударыню.
Меняем религию. В воровстве не находим былого очарования. Мучительно перестаем думать, что мы лучше всех. Уважаем русский флаг.
Меняем смерть на реинкарнацию, крысу на супермаркет, шпану на полицию, перегной на детей, юродство на ментальность, пенсионеров на нищих, идеологию на партнерство, золотые зубы на фарфоровые, страх на беспамятство, чеченцев на японцев, солдат на наркотики, мыло на шило.
Квас снова меняем на квас. Нужны ведь какие-то константы.
Меняем «мы» на «я». Не меняется. Меняем «мы» на «я». Не меняется. Меняем «мы» на «я». Не меняется. Нет, что-то все-таки поменялось.
Мужчина — новость.
Мужчина — это такой мужик, который нашел (мат на английский) his own identity и перевел понятие на русский язык.
Мужчина — это ясное дело.
Пора.
Я пишу текст цвета железа. Да я и сам — геологический сдвиг.
Бессмертную строчку «коня на скаку остановит» едва ли нужно понимать буквально. Скорее, хотел ли того Некрасов или нет, речь здесь идет не о конях, а о мужчинах. Русский мужчина-конь скачет, скачет, его несет, он сам не понимает, куда он скачет, зачем и сколько времени он скачет. Он просто скачет себе и все, он в табуне, у него алиби: все скачут, и он тоже скачет.
Мужчина-конь всю русскую историю проскакал, с шашкой наголо или без шашки, весь в мыле, глаза таращит, вид безумный. Дураки скачут, ленивые скачут, хитрожопые скачут, подхалимы скачут, умные тоже скачут — в общем, все скакуны.
Если все-таки разобраться, куда они, эти русские мужики, скачут, то выяснится, по размышлении, что скачут они из прошлого в будущее, из вчера в завтра, перепрыгивая через сегодня. В сегодня они себя никак не укладывают, им в сегодня тесно, душно, им в сегодня делать нечего, они в сегодня жить так и не научились. Они не дали в сегодня жить ни себе, ни другим, значит, надо скакать дальше, подальше от сегодня, значит, нужно придумать себе такую мечту и теорию, что завтра непременно будет лучше, чем сегодня, — и скорее скакать в завтра. А завтра — это не только завтрашнее сегодня, что было бы полбеды. Завтра — в перспективе — это смерть. И все скачут в смерть сломя голову.
Всех этих русских мужиков очень трудно остановить. Их табун на протяжении русской истории сильно одичал. Табун несется, запах пота, крови, перегара несется. Материя устала, но они все равно скачут.
И вот совсем не случайно появляется Некрасов и воспевает ту, которая «коня на скаку остановит». Некрасов правильно все понял, несмотря на свою скучную внешность и разные индивидуальные недостатки. Он понял роль русской женщины.
Без русской женщины русский мужчина-скакун был бы сейчас очень далеко, его бы уже след простыл. Не знаю, куда бы он ускакал в XIX веке, хотя и тогда он скакал под царским лозунгом «самодержавие, православие, народность» в Царство Божье на Земле, но в XX веке он бы уже давно очутился в коммунизме. Он ведь всегда мечтал об идеальном стойле, где можно навечно уткнуться мордой в идеальную кормушку. Но русская женщина не дала осуществиться утопии, остановила коня. Не диссиденты и не либеральные писатели, а русские женщины спасли наших мужиков от коммунизма.
Некрасов как реалист оказался близок действительности. Мужчина-конь не сам остановился, почуяв прелести русской женщины. Она сама остановила его «на скаку» и сказала давай жить в сегодня. Давай, сказала она, жить так, чтобы у нас все было, как у людей. Мужик, конечно, не сразу понял, что она имеет в виду. На работе он много врал, а дома много пил, и поэтому он долго не мог врубиться. Он знал по старым песням, что существует любовь, но у него перед глазами всегда стоял Ленин, а не что-нибудь другое, и этому другому, полузабытому, он редко находил достойное применение. И лишь иногда в бане, глядя на себя сверху вниз при мытье, он обнаруживал странные желания, но журнал «Плейбой» в то время не продавался, и он не знал, что делать с собой в этих случаях.
Русская женщина статистически на работе врала куда меньше, а дома куда меньше пила. Она соображала лучше и была укоренена в сегодняшнем дне. Она стирала, гладила, красила губы даже в самый разгар культа личности, рожала детей, кормила грудью. Она следила за тем, чтобы у ее детей не висела сопля под носом. Она мечтала о том, чтобы купить мебель. Но, главное, любовь для нее была важнее коммунизма.
Сталин был непоследовательным мужчиной. Он стратегически верно уничтожил Бухарина и прочую оппозицию, но он непроницательно не ликвидировал женщину как класс. Нужно было бы всех баб сослать в ГУЛАГ и найти прогрессивный способ воспроизводства населения без применения детородных органов. Он этого не сделал, смалодушничал, постеснялся. Он запретил Библию и Коран, но позволил в советских магазинах продавать духи. Он даже, слабый человек, не потребовал от советских женщин бинтовать груди.
В результате груди съели Сталина.
Правда, он все-таки успел навредить. Он разорил дома и поджег избы. Избы горели многие годы. Дом как понятие перестал существовать. Когда кони скачут, избы горят. Мужики скакали, а женщины входили в горящие избы. Отпала необходимость в мебели. Избы и сейчас горят то там, то здесь. Пророческое слово Некрасова сбылось в общегосударственном масштабе.
Когда наши мужики окончательно перестанут скакать в табуне? Когда потушат избы? Когда научатся жить сегодняшним днем?
Завтра?
Нет стиля, нет и человека. Бесстилье — страшный русский бич. Я не знаю, кто выдумал американскую военную форму во время второй мировой войны, но это была классная форма. В ней каждый солдат выглядел победителем.
Когда они высаживались в Нормандии, на них было приятно смотреть. Смотришь хронику: самому хочется быть американским солдатом. Простая круглая стильная каска с болтающейся застежкой, удобные штаны с залихватскими карманами, гимнастерка, похожая на просторную блузу, красивый автомат, а ботинки — что за ботинки! В таких ботинках и умирать не страшно.
Американцы тогда всех забили по стилю: и слишком декоративных англичан, и чопорных французов, и фашистов в чересчур агрессивных мундирах, и наших солдатиков с медалями на всю грудь. Американцы и ковбоями были стильными, в своих ковбойских платках и шляпах, и солдатами оказались почти что от haute couture. Мне в Америке много чего не нравится, но стиль у американских мужчин — в крови.
Со второй мировой войны прошло полвека, а у нас ничего в смысле стиля государственно не изменилось. Смотришь чеченскую хронику и понимаешь: русские там не могли победить хотя бы потому, что не выглядели убедительно. Чеченцы умеют и повязку свою мусульманскую правильно на лбу повязать, и оружие носят в руках красиво. А русская армия — одно стилистическое недоразумение. Особенно командование. Пузатые, неуклюжие. Какие-то косорылые. Если кто в очках, то очки — немыслимые, уродские.
Я уж не говорю про милиционеров. Постовых с разъевшимися лицами. Бог шельму метит. С них только карикатуры писать.
А правительственная элита! Костюмы надели, а носки не сменили — в коротких, василькового цвета щеголяют. У нас вся коррупция — производное от этих носков. Воровство — знак бесстильности. Или интеллигенция: о Джойсе-Борхесе рассуждают, а сами одеты, причесаны — совки совками. Разрыв между формой и содержанием? Но я не верю в бесформенное содержание. Денег не хватает? Да разве в деньгах дело! Американский ковбой тоже был небогатым человеком. А еще все удивляются, почему русские на Западе не «проходят», почему после краткой моды на перестройку все от нас отвернулись, «искусство» покупать перестали. Да потому, что мы выглядим смехотворно. И русские нищие экскурсии — курам на смех. И новые русские в своих малиновых пиджаках — тоже курам на смех. Одни недоодеты, другие — переодеты, но сущность та же — бесстилье.
Отсутствие стиля плодит неуверенность в себе и агрессивность. Русский во Франции стремится походить на француза, в Америке — на американца, в Венгрии — на венгра. Но что-то срывается, и злоба лезет. Достаточно посмотреть репортажи наших тележурналистов из-за границы. Или посмотреть на наших женщин, возвращающихся оттуда. Из Германии они все приезжают вылитыми (стрижеными) немками. Даже дух захватывает. Эта подражательность, при всей ее убогости, конечно, лучше, чем вообще ничего. Но ненамного.
Русского стиля сейчас нет, и это — катастрофа. От нее нас не уберегли ни Зайцев со всей своей «клюквой», ни патриоты в косоворотках, ни отечественный кинематограф.
Мы — не румыны и даже не украинцы: мы растеряли все свои фольклорные ритуалы. Вернуться к ним — нет сил, да и не надо. Дореволюционные прадедушки и прабабушки нам ничего не оставили в наследство, кроме одной-двух серебряных ложек. Мы — наследники совка, который на слово «стиль» дико косился в полном недоумении.
Придумать стиль из воздуха — невозможно. Русский человек и элегантность — понятия пока что несовместимые. Русский мужчина — за редкими исключениями — не умеет себя «продать». В нем всегда есть «не то».
Сейчас наступает время стилистического разрыва. Молодежь уже почувствовала вкус и силу стиля, и она отрывается от навсегда отставших стариков. Появляется первое поколение стилистически озабоченных русских. Получающих кайф от стиля. Включающихся в стиль. Отрыв будет болезненным, как и все в русской истории, но он не просто необходим. Это путь русского человека к себе.
Мой друг Попов сказал мне, что Оптина Пустынь меня разочарует мерзостью запустения, он знает, он был там 15 лет назад, так что лучше туда и не ездить. Но я не послушал друга. В конце концов, думал я, Оптина Пустынь — духовная гордость России, там в прошлом веке у святых старцев перебывали Гоголь, Достоевский, Толстой (он — пешком, и шесть раз!), а дырявыми куполами меня не испугать. Как не съездить хотя бы раз? К тому же красивое место, утопающее в сосново-дубовых лесах.
И в самом деле: оно утопает. Но, прежде всего, в строительных лесах. Мужской монастырь отстраивается в ударные сроки, возрождаясь из пепла, возводится высокая колокольня, «братская» жизнь бурлит, старческий скит пахнет липой и краской.
Душа русского человека ликует: никаких следов от ПТУ для местных недорослей, находившегося в святых стенах, никаких воспоминаний от концлагеря для пленных польских офицеров, расстрелянных позже в Катыни. Счастливое преображение. Куча экскурсий. Паломники. Благодать. На воротах молодой светский страж с платочками в руках: простоволосых женщин не пускают, на, возьми, накинь — и входи. Не пускают и в мини-юбках. «Это себя не уважать», — укоризненно говорит страж, внимательно оглядывая загорелые ноги. Ноги заворачиваются первой попавшейся курткой.
Вхожу в собор. У совсем новенького иконостаса группа старшеклассников. Вместо экскурсовода — священник с могучей черной бородой. Говорит с напором. О главном.
— У тебя есть душа? — спрашивает парня с усиками. Тот молчит.
— Или ты неодушевленное существо? — тонко играет священник словами. Филологическое шулерство, на которое ловятся старшеклассники.