Я уже собралась сообщить ей, что он и Монтану приходится как бы дядей, но товарищ Гузин грозно зыркнул на даму и многозначительно произнес:
— Семейная ситуация нам ясна. А достаточно ли вы знакомы с экономической и политической ситуацией во Франции?
— Мне кажется, да, — поспешно кивнула я.
— Не забывайте, что будете встречаться с людьми и по вашему поведению будут судить о советском народе в целом… Понимаете, какая на вас ответственность?
После этой тирады инквизиторы насупились и посуровели, и я поняла, что сейчас-то и начнется настоящая художественная часть.
— Каков партийный состав коалиционного правительства Франции?
— Каково сравнительное производство стали и выработка электроэнергии в США, Англии, Франции и странах Бенилюкса?
За что Роже Гароди исключили из французской компартии?
За что? Почему? Каково? — сыпалось горохом, как из прорвавшегося мешка. И я ощутила себя мухой, бьющейся об оконное стекло под ударами полотенца.
Рассказав о кознях марионеточных правительств Латинской Америки и вскрыв сущность военных операций «Клюв попугая» и «Рыболовный крючок», я поняла, что близка к инсульту. Перед глазами плыло что-то малиновое, уши заложило, как в самолете.
— Знаете ли вы, что Никсон лично посетил Шестой американский флот? — донеслось до меня, как из шкафа. — Ваш комментарий?
«Прочь из нашего Средиземноморья!» — чуть было не взвыла я, но сдержалась и внятно изложила мнение тов. Петренко во вчерашних «Известиях».
Наступила тишина. За окнами на набережной зажигались огни. Гузин взглянул на часы и скороговоркой выпалил:
— Ну что, утвердим товарищу характеристику? (Через полчаса начинался хоккейный матч Чехословакия — СССР).
Комиссия проголосовала и я, шатаясь, вышла на лестницу, чуть было не свалившись в тропическую растительность.
На утро разбухший скоросшиватель «Франция» был доставлен в ОВИР.
— Быстренько это вы справились, — осклабился Кабашкин. — Оперативно.
— Надеюсь, у вас мое дело тоже не залежится, — нагло сказала я.
Латунный таз Кабашкина выразил недоумение:
— Разве я решаю? Я что — чиновник. Но вы пока готовьтесь, времени не теряйте.
Я его и не теряла. В холодильнике уже красовалась 800-граммовая банка черной икры, добытая в ресторане «Астории» в обмен на альбом битлов у официанта Коли.
— Если тебя не пустят, — у них все бывает, — задумчиво и плотоядно говорил муж Толя, — мы, надеюсь, съедим ее сами.
От его слов я каждый раз холодела. А между тем звонили друзья и наперебой вызывались достать дефицитные сувениры. В дом лавиной хлынули оренбургские платки, подстаканники с эмалью, вологодские кружева, уральские самоцветы, грузинские плясуньи на металле, русские колхозницы из соломы, деревянные ложки и церкви, а также несколько народных музыкальных инструментов, включая гусли.
Прошло три месяца. Выпал и растаял снег — ОВИР молчал, как Аскольдова могила. Я замирала при мысли, что парижские каштаны расцветут без меня и, собравшись с духом, позвонила Кабашкину.
— К сожалению, ответа пока нет, — пропел он в трубку бархатной виолончелью. — Но чуть что — мы известим.
Наконец, желтенький квиток с предложением явиться прибыл. Накануне у мамы сошлись три пасьянса, а черная кошка, уже собравшаяся пересечь мне дорогу, вдруг воровато шмыгнула в подворотню безо всякого воздействия со стороны. Все предвещало удачу и, проведя бессонную ночь, я отправилась в ОВИР.
Инструктор Кабашкин, снова являя чудеса галантности, предложил мне стул и пододвинул пепельницу.
— Должен вас информировать, — его латунный таз просиял, — что в поездке во Францию вам отказано. Ваши документы, — он ласково пошлепал скоросшиватель, — останутся у нас.
— To-есть как? — выдохнула я из легких весь воздух.
— Таков порядок. Захотите подавать опять, придется оформляться сначала.
— Но почему мне отказано? — спросила я шепотом, не чуя под собой стула.
— Ваш дядя сочтен недостаточно близким родством.
— И что же теперь делать?
— Попробуйте подать через год, — пожал плечами Кабашкин, явно утомившись разговором.
— Но через год ведь родство не станет ближе!
— Логично, — оживился он. — Весьма логично.
— Но что же мне сказать дяде? — не унималась я. — Как объяснить? Он не поймет этой странной причины.
— А зачем ему понимать? Ему и знать про это не надо. Проявите гибкость. Напишите, что завалены работой, что у вас что-то под микроскопом, что вы больны… — вяло давал он рецепты.
— Я — больна? Чем я больна? — Я вдруг услышала свой собственный пронзительный крик. — Какой болезнью я больна? Триппером, сифилисом?
Латунный таз Кабашкина померк. Инструктор обогнул стол, подошел к двери и молча распахнул ее передо мной. Я оказалась в приемной. За моей спиной прожурчал его ласковый голос, обращенный к секретарше:
— Эллочка, просите следующего.
Однажды в культурной жизни Ленинграда произошло событие: приехала на гастроли французская певица Жюльетт Греко. Певица слыла рафинированной, поэтому Большой зал консерватории был набит интеллектуальной элитой.
Жюльетт Греко появилась в глухом закрытом черном платье, без единого украшения. Черные прямые волосы падали на плечи. Бледное, без следов косметики, лицо выглядело строгим и печальным. Она едва заметно поклонилась, выжидая, пока смолкнет буря аплодисментов.
Хриплый голос из репродуктора сказал: