– Бесстыдная! Неблагодарная! – завизжала баронесса, сжимая кулаки.
Незнакомец презрительным взглядом потребовал молчания и сказал, обращаясь к Валерии:
– Извините меня. Положение, в котором я нахожусь, требует величайшей осмотрительности, и я был бы виноват перед хозяевами, принявшими меня на правах гостя, поступил бы неосновательно и несправедливо, если бы объявил себя вашим защитником, не узнав, в чем вы обвиняете ваших родственников и опекунов.
– Я не побоюсь громко и перед самими притеснителями моими поименовать все нанесенные мне обиды,– вскричала Валерия.– Итак, слушайте все,– продолжала она, подходя к решетке, отделявшей нижнюю часть галереи от верхней.– Слушайте все, дворяне и недворяне, оруженосцы, воины, наемники и вассалы, слушайте все, что скажу я! Я, Валерия де Латур, обвиняю барона Эмерика де Монбрёна и супругу его, донью Маргериту, в том, что они несправедливо удерживают в своем владении мое наследственное имение, замок Латур со всеми его угодьями, имение, следующее мне как по дяде, Жоффруа де Латуру, павшему в сражении при Пуатье, так и по сыну его, Гийому де Латуру, еще в малолетстве пропавшему без вести при взятии Шаларского монастыря. Далее, я обвиняю владетеля замка Монбрён и супругу его в том, что они меня держат против моей воли в своем замке и не позволяют выехать за ограду укреплений даже тогда, когда я могу сделать это без всякой опасности. Наконец, обвиняю их в том, что они не раз употребляли разные угрозы и насилия, чтобы заставить меня подписать акт отречения от всех моих прав на наследственное имение, и если среди всех обитателей замка Монбрён есть хоть один свободный человек, который может утверждать противное сказанному мной, то пускай выходит вперед и смело говорит.
Продолжительный ропот последовал за этими словами. Все вассалы оставили столы и бросились к решетке и ведущим к ней ступенькам, чтобы лучше расслышать, что происходит в верхней части залы, над которой возвышался украшенный гербами балдахин.
– Закончила ли ты наконец, дорогая племянница? – произнес барон глухим голосом, выдававшим гнев, подавляемый силой воли, но готовый каждую минуту прорваться.
Баронесса не могла взять себя в руки.
– Презренная, подлая сволочь! – завопила она, обратившись к вассалам.– Проклятое хамское племя! И вы позволяете издеваться над вашими добрыми господами! Вы не усмирите дерзкую клеветницу, не вырвете змеиный язык, произносящий подобную хулу!
Эти последние слова, может быть, вызвали бы у трепещущих слуг барона какое-то движение души, но могущественный и грозный голос сира де Кашана прозвучал с такой силой, что покрыл собой все другие голоса:
– Никто да не осмелится тронуться с места или сделать хоть малейшее движение, могущее испугать благородную девицу, отдавшуюся под мою защиту. Иначе, клянусь Господом Богом, распятым на кресте, и святым Ивом (мы знаем, что это была самая торжественная клятва сира де Кашана),– тот, кто ослушается меня, умрет от моей собственной руки.
Раскаты грозного голоса устрашили всех присутствующих. В чертах и повадках незнакомца было столько беспощадной отваги и вместе с тем столько величия, что ни один из воинов Монбрёна не смел поднять на него глаз. Какое-то темное чувство говорило всем, что тот, кто так смело говорил в настоящую минуту, видно, издавна привык к беспрекословному повиновению. В зале воцарилась совершенная тишина.
– Сир де Монбрён,– продолжал Кашан несколько спокойнее,– не хочу осуждать вас, не выслушав вашего оправдания. Вы знаете теперь, в чем обвиняет вас Валерия де Латур. Отвечайте же, во всем согласно с истиной и чистой совестью.
– Вы мне не судья,– гордо отвечал барон,– никто не вправе требовать у меня отчета в моих поступках. Кровь и смерть! Мессир, не испытывайте мое долготерпение, и так уж оно сегодня длилось дольше, чем сам я мог ожидать. Послушайте, не выводите меня из границ благоразумия. Если я позволил этой сумасшедшей девчонке разыграть до конца ее смешную, ни на что не похожую комедию, то сделал это единственно в угоду вам, желая избежать всякого повода к новой ссоре. Но берегитесь, мессир, не раздражайте моей желчи! Она кипит!
– Так вы ничего больше не имеете возразить на обвинение защищаемой мной девушки? – спросил сир де Кашан с улыбкой презрения.
– Ничего. Сегодня мы разговаривали по дороге, я сообщил вам все свои планы. Хороши они или нет, я твердо решил привести их в исполнение и не намерен отступить ни на волос.
– Если так,– возразил сир де Кашан с тем же величественным спокойствием,– то утверждаю, что мадемуазель де Латур права в своих жалобах и обвинениях, и объявляю себя защитником ее против всех и каждого. На этом основании, мессир, требую от вас, чтобы вы тотчас же возвратили ей личную свободу.
– Итак, мессир, вы мне объявляете войну, здесь, у моего стола, перед лицом моих вассалов, под этим кровом, где приняли вас как гостя и друга? Клянусь Богом, вам, благородным французам, видно, мало известны священные правила гостеприимства.
Сир де Кашан, как он и сам объявил уже барону, действовал лучше мечом, чем языком. Он не считал себя, и в самом деле не был, большим законником. Прямой упрек барона смутил его, но он тотчас оправился и ответил:
– Правила вежливости так же высоко ценятся у нас, как и в вашей Аквитании. Что же касается благородства и прямодушия, то рыцарям Франции во всем просвещенном христианстве не у кого учиться. Пусть положение мое, как гостя, ни в чем не изменяет ваших против меня намерений. Правда, я сидел за вашим столом, но не пил вашего вина, не ел вашего хлеба, и, следовательно, вражда наша друг к другу могла оставаться на дне сердец. Мы еще не обменялись рукопожатием в знак примирения, а перемирие кончается завтра, в ранний час утра. Теперь же, барон, знайте, что дело этой благородной девушки стало моим собственным делом и что с той минуты, как я оставлю ваш замок, я употреблю все средства, чтобы принудить вас возвратить племяннице личную свободу и все наследственное имение, следующее ей по законам, которое вы удерживаете несправедливо, как корыстолюбивый опекун, не боясь ни совести, ни гнева Божия. Затем, независимо от всего этого, мой прежний вызов на жизнь и смерть остается во всей своей силе.
Барон побледнел от бешенства, и глаза его засверкали свирепой злостью.
– Клянусь всемогущим Творцом! – вскричал он вне себя.– Такая дерзость превосходит все! Как? Осмелиться прекословить первому барону Аквитании в его собственном замке? Откуда же взялся этот дерзкий бродяга, поносящий нас вопреки всем законам гостеприимства? Мы обманулись! Он не может быть ни рыцарем, ни дворянином. Вассалы Монбрёна! Схватите этого наглеца, свяжите и бросьте в глубочайшую преисподнюю, какая отыщется в моем замке, вместе с этой змеей, наделавшей здесь столько зла!
Эти слова в один миг произвели страшную тревогу. В полуосвещенной галерее, занимаемой вассалами, поднялся ужасный шум. Каждый желал отличиться. Кто был вооружен, тот обнажил свой меч или нож, а безоружные схватили старые алебарды, топоры, палицы и другие орудия, украшавшие стены залы. Вся толпа с ревом и криком бросилась к балюстраде, отделявшей ее от господ, и баронесса знаками и движением рук поощряла предприимчивость своих озверевших служителей.
При этом движении сир де Кашан не обнаружил ни страха, ни волнения. Он отступил только к стене и прислонился к столу, чтобы не дать возможности окружить себя. Потом спокойно, с улыбкой на лице, как будто дело касалось совсем не его, опустил руку к поясу, ища свой кинжал.
– Остановитесь! Во имя Бога и святого Дионисия! – вскричал трубадур, бросаясь к рыцарю и закрывая его своим собственным телом.– Никто из вас, если не ищет себе смерти, не должен поднять руку на высокого гостя! Он …
Но голос трубадура потерялся в возрастающем шуме.
– Остановитесь! – вскричала в свою очередь Валерия де Латур, бросаясь навстречу вассалам, начинавшим уже перелезать через решетку.– Дядюшка, ради бога, опомнитесь, не берите на свою душу такого черного дела! Вспомните о совести, чести и святости гостеприимства! Я одна виновна во враждебном столкновении двух благородных рыцарей, накажите же одну меня. Сир де Кашан, возвращаю вам вашу клятву. Предоставьте меня моей участи, и пусть погибну я одна! Да не прольется из-за меня христианская кровь! Дядюшка! Отдаюсь в полную власть вашу, но пощадите вашего гостя.
Видя Валерию на коленях, вассалы почтительно остановились.
Барон успел между тем опомниться, он понял, к каким неприятным последствиям может привести его нарушение рыцарского слова и правил гостеприимства, и, казалось, размышлял, какую бы можно извлечь выгоду из настоящего положения. Новые слова сира де Кашана опять пробудили все его бешенство.
– Клянусь Святой Девой! Этому не бывать, сударыня! – произнес незнакомец твердым голосом и без всякого волнения.– Вы не знаете, кому вы вверили свою защиту! Клятва, данная мной, свята, и никто не может возвратить мне ее. Не бойтесь за меня! Меня не испугают ни гнев этого разбойника-барона, ни ножи его челяди. Довольно одного имени моего, чтобы разогнать их, как детей.
– Твое имя! Но кто же ты такой, ты, упрямство которого доходит до безумия, а смелость – до невероятнейшей отваги?
Глубокое молчание воцарилось вокруг. Смелость незнакомца в присутствии двухсот рук, поднятых на него, свидетельствовала, что он был не из числа простых воинов.
– Кто я такой? – отвечал с улыбкой сир де Кашан.– Клянусь Господом Богом, распятым на кресте, пора наконец узнать вам это, сир де Монбрён! Если бы вы, благородный барон, или кто-нибудь из ваших вассалов в последние десять лет хоть один раз сразились за честное знамя Франции или в интересах Англии, вы не нуждались бы теперь в моем признании. Я – Бертран Дюгесклен.
Имя Дюгесклена, известное тогда во всей Европе, возбудило удивление и благоговение всех присутствующих. Если бы в зале явилось сверхъестественное существо в телесном образе, появление его не произвело бы большего впечатления на простых воинов и наемников Монбрёна, как присутствие первого полководца того времени. Оружие выпало из их рук, и те из них, которые стояли ближе к Дюгесклену, невольно приветствовали его почтительным поклоном. Сам барон изумился, а баронесса не смела поднять глаз на грозного полководца, так страшно прославленного стоустой молвой.
Трубадур, казалось, почувствовал живое беспокойство, когда незнакомец изменил своему инкогнито.
– Боже мой! – тихо сказал он.– Что вы сделали, благородный рыцарь? Вы себя и славу свою отдали в руки человека без чести и совести!
Дюгесклен успокоил его приветливым движением. В ту же минуту Валерия преклонила перед ним колени.
– Великий человек! – произнесла она с восторгом.– Сам Бог внушил мне мысль отдаться под покровительство самого знаменитого, самого великодушного рыцаря во всей Франции!
Наконец барон де Монбрён вышел из того остолбенения, в какое повергло его неожиданное объяснение гостя. Он выпрямился и, вместо того чтобы отдать должную честь любимому герою Франции, стал мерить его глазами с видом сомнения и презрения.
– Клянусь Христом распятым! – громко произнес он.– Мне кажется, что над нами вздумали посмеяться! Возможное ли дело, чтобы Бертран Дюгесклен был сегодня вечером в нашем замке, когда нам известно из верных рук, что вчера поутру он осадил замок Мальваль в Перигоре, в двадцати лье отсюда! Мальваль хорошо укреплен, имеет храбрый, многочисленный гарнизон, и известно всему свету, что эту крепость нельзя взять без предварительной осады, по крайней мере в продолжение дней восьми, даже если иметь не менее десяти тысяч воинов. Если же верить славе мэтра Бертрана, он не покинет места, пока не овладеет им.
– Последние слова ваши основательны,– отвечал со смехом Дюгесклен,– и известия ваши тоже верны; одни только предположения несколько ошибочны. В самом деле, вчера поутру двести моих воинов окружили замок Мальваль. Но вам не досказали, что вчера же, незадолго до вечерни, замок был взят, владелец его повешен на главной башне своей крепости, а остальной гарнизон, дав клятву верности королю Карлу Пятому, стал под белое знамя трех лилий.
Между вассалами послышался ропот одобрения. Монбрён мрачно огляделся.
– Вы можете так говорить, мессир,– возразил он,– но меня нелегко убедить в том, что бедный путешественник, встреченный мной поутру на большой дороге в сопровождении дюжины бродяг, говорящих на никому не понятном языке, тот самый храбрый рыцарь, который, как вы рассказываете, наделал вчера столько подвигов.
– Благородный барон,– сказал, выступив вперед, Жераль,– клянусь Богом…
– Молчи, лгун! – прервал его Монбрён.– Разве ты, неблагодарный мальчишка, не обманул меня уже раз насчет этого незнакомца? Не пройдет и часа, как я дам тебе приличную награду.