– Так. Ты хорошо знаешь, Шевчук, только мямлишь. Солдат должен иметь в себе веселость, как орел. Садись. Теперь скажи, Овечкин: кого мы называем врагами унешними?
Разбитной орловец Овечкин, в голосе которого слышится слащавая скороговорка бывшего мелочного приказчика, отвечает быстро и щеголевато, захлебываясь от удовольствия:
– Внешними врагами мы называем все те самые государствия, с которыми нам приходится вести войну. Францюзы, немцы, атальянцы, турки, ивропейцы, инди…
– Годи, – обрывает его Сероштан, – этого уже в уставе не значится. Садись, Овечкин. А теперь скажет мне… Архипов! Кого мы называем врагами у-ну-трен-ни-ми?
Последние два слова он произносит особенно громко и веско, точно подчеркивая их, и бросает многозначительный взгляд в сторону вольноопределяющегося Маркусона.
Неуклюжий рябой Архипов упорно молчит, глядя в окно ротной школы. Дельный, умный и ловкий парень вне службы, он держит себя на занятиях совершенным идиотом. Очевидно, это происходит оттого, что его здоровый ум, привыкший наблюдать и обдумывать простые и ясные явления деревенского обихода, никак не может уловить связи между преподаваемой ему «словесностью» и действительной жизнью. Поэтому он не понимает и не может заучить самых простых вещей, к великому удивлению и негодованию своего взводного начальника.
– Н-ну! Долго я тебя буду ждать, пока ты соберешься? – начинает сердиться Сероштан.
– Нутренними врагами… врагами…
– Не знаешь? – грозно воскликнул Сероштан и двинулся было на Архипова, но, покосившись на офицера, только затряс головой и сделал Архипову страшные глаза. – Ну, слухай. Унутренними врагами мы называем усех сопротивляющихся закону. Например, кого?.. – Он встречает искательные глаза Овечкина. – Скажи хоть ты, Овечкин.
Овечкин вскакивает и радостно кричит:
– Так что бунтовщики, стюденты, конокрады, жиды и поляки!
Рядом занимается со своим взводом Шаповаленко. Расхаживая между скамейками, он певучим тонким голосом задает вопросы по солдатской памятке, которую держит в руках.
– Солтыс, что такое часовой?
Солтыс, литвин, давясь и тараща глаза от старания, выкрикивает:
– Часовой есть лицо неприкосновенное.
– Ну да, так, а еще?
– Часовой есть солдат, поставленный на какой-либо пост с оружием в руках.
– Правильно. Вижу, Солтыс, что ты уже начинаешь стараться. А для чего ты поставлен на пост, Пахоруков?
– Чтобы не спал, не дремал, не курил и ни от кого не принимал никаких вещей и подарков.
– А честь?
– И чтобы отдавал установленную честь господам проезжающим офицерам.
– Так. Садись.
Шаповаленко давно уже заметил ироническую улыбку вольноопределяющегося Фокина и потому выкрикивает с особенной строгостью:
– Вольный определяющий! Кто же так встает? Если начальство спрашивает, то вставать надо швидко, как пружина. Что есть знамя?
Вольноопределяющийся Фокин, с университетским значком на груди, стоит перед унтер-офицером в почтительной позе. Но его молодые серые глаза искрятся веселой насмешкой.
– Знамя есть священная воинская хоругвь, под которой…
– Брешете! – сердито обрывает его Шаповаленко и ударяет памяткой по ладони.
– Нет, я говорю верно, – упрямо, но спокойно говорит Фокин.
– Что-о?! Если начальство говорит нет, значит, нет!
– Посмотрите сами в уставе.
– Як я унтер-офицер, то я и устав знаю лучше вашего. Скаж-жите! Всякий вольный определяющий задается на макароны. А может, я сам захочу податься в юнкерское училище на обучение? Почему вы знаете? Что это такое за хоругь? хе-руг-ва! А отнюдь не хоругь. Свяченая воинская херугва, вроде как образ.
– Шаповаленко, не спорь, – вмешивается Ромашов. – Продолжай занятия.
– Слушаю, ваше благородие! – вытягивается Шаповаленко. – Только дозвольте вашему благородию доложить – все этот вольный определяющий умствуют.
– Ладно, ладно, дальше!
– Слушаю, вашбродь… Хлебников! Кто у нас командир корпуса?
Хлебников растерянными глазами глядит на унтер-офицера. Из его раскрытого рта вырывается, точно у осипшей вороны, одинокий шипящий звук.
– Раскачивайся! – злобно кричит на него унтер-офицер.
– Его…
– Ну, – его… Ну, что ж будет дальше?
Ромашов, который в эту минуту отвернулся в сторону, слышит, как Шаповаленко прибавляет пониженным тоном, хрипло:
– Вот погоди, я тебе после учения разглажу морду-то!
И так как Ромашов в эту секунду повертывается к нему, он произносит громко и равнодушно:
– Его высокопревосходительство… Ну, что ж ты, Хлебников, дальше!..
– Его… инфантерии… лентинант, – испуганно и отрывисто бормочет Хлебников.