– Где отец? Где моя Хену? – снова говорил тот же знакомый голос.
– О боги! Это он! Это мой сын! – проговорил старый Пенхи и бросился к двери. – Это твой отец, дитя, – он воротился из подземного царства!
Пенхи быстро отворил дверь. Там, в соседней комнате, стоял Адирома.
– Адирома! Сын мой! Ты ли это! – воскликнул Пенхи, протягивая руки.
– Отец мой! Отец! Я опять тебя вижу!
И отец и сын бросились друг к другу в объятия. Одна Хену стояла в каком-то оцепенении, словно забытая. Но в это мгновение в комнату с радостным визгом влетела собака Шази и бросилась лизать лицо девочки.
– Хену! Дитя мое! – нагнулся к ней Адирома, освободившись от отца. – Ты не узнаешь меня? Я твой отец! Какая ты большая выросла! О Гатор! Она у меня красавица!
Девочка, пораженная неожиданностью, совершенно растерялась. Давно освоившись с мыслью, что ее отец погиб в море, что его давно нет на свете, привыкнув думать о нем как о каком-то нетленном духе, превращенном, как ей казалось, в орла или в ястреба, она не могла теперь сразу освоиться с мыслью, что этот большой мужчина, который обнимает и целует ее, и есть ее отец. Она представляла его себе каким-то божеством, не похожим на людей и потому как бы чуждым ей, и вдруг он – сильный, высокий, красивый мужчина.
А между тем Адирома поднял ее и, держа под мышки, то подносил к себе ее раскрасневшееся личико, то отдалял.
– Девочка! Красавица! Вылитая мать! Моя Хену, моя крошка! – повторял он.
Эта пламенная нежность сообщилась девочке. Хену радостно обхватила шею отца.
– Так ты мой отец? Да, отец? Ах, как я люблю отцов! – лепетала она.
– Отцов! – невольно рассмеялись и Адирома и Пенхи.
– Отца! Тебя люблю! И деда люблю!
– Вот она и права, говоря, что любит «отцов»: она любит тебя, своего отца, и меня, твоего отца, – поспешил поправить свою внучку Пенхи.
Старая, сморщенная Атор стояла в дверях, и слезы умиления текли по ее смуглым щекам. Из-за нее выглядывали другие рабыни: их всех трогала эта нежная семейная сцена – трогала до слез. Каждая из них, может быть, думала, что если б и ей удалось когда-либо воротиться на далекую родину, куда-нибудь в горную Ливию, или в милую приморскую Финикию, или в знойную Нубию, то, быть может, и их встретили бы родные такими радостными слезами… Но где уж бедным рабыням думать о возврате! Они все здесь, в неволе, в стовратных Фивах, сложат свои кости и рабынями перейдут в подземное царство.
Только дворовая собака Шази была довольна и счастлива за всех: она раньше всех, раньше даже старой Атор узнала бывшего своего господина, который столько лет пропадал где-то. Она узнала его по глазам. Вот почему теперь она суетилась и бегала от одного к другому.
– Но, дитя, дай же нам поговорить, – сказал Пенхи внучке, которая теперь поместилась на коленях у отца и не позволяла ему шевельнуться.
– Слушай, сам бог Апис глядел мне в глаза, – болтала она.
– Ой ли? И ты не испугалась? – улыбнулся Адирома.
– Сначала испугалась, а потом нет.
– Да постой же, сиди смирно, дай отцу слово сказать, – говорил Пенхи, стараясь унять расходившуюся внучку. – Ну, расскажи, что с тобой было, как ты спасся от смерти, где находился все эти почти десять лет? – спрашивал он сына.
– Боги были милостивы ко мне, – отвечал Адирома, лаская голову девочки.
Он рассказал все, что нам уже известно, а потом прибавил:
– В Мемфисе по воле богов я встретился с почтенным Имери, жрецом бога Хормаху, а также с почтенными Пилокой и Инини, с которыми и прибыл сюда на корабле «Восход в Мемфисе», и они познакомили меня со всем, – на слове «всем» он сделал ударение, – что происходило в мое отсутствие в Египте и в Фивах и что совершается теперь… О великий Амон-Горус!
Пенхи, ничего не сказав, велел старой Атор и другим рабыням приготовить ужин для дорогого гостя.
– А где теперь Лаодика? – спросила Хену. – Ах, как бы я хотела ее видеть!
– Она теперь, милая дочка, должна быть уже в доме царицы, в женской палате, – отвечал Адирома.
– Бедная Дидона! – продолжала болтать девочка. – Зачем же она сожгла себя?
– С печали по Энею, девочка.
– Вот глупенькая! Я б никогда не сожгла себя.
И дед и отец рассмеялись. Они видели, что пока Хену не уснула, она не даст поговорить им о деле. Она болтала без умолку; но о том, что считала она секретом, о том, что они с дедом для чего-то лепили из воска фигуры богов, фараона и царевичей, – она отцу даже не заикнулась. И Пенхи хорошо знал с этой стороны свою умненькую внучку: то, что велят ей хранить в тайне, она никому не выдаст.
– А кто лучше – Дидона или Лаодика? – спросила она, соображая что-то.
– Лаодика лучше, – отвечал Адирома. – Лаодику я знал такой же маленькой, как ты.
– А какие у нее волосы? Черные, курчавые?
– Нет, милая дочка, у Лаодики волосы золотистые.
– Как золото? Вот прелесть! А у Дидоны?
– У Дидоны черные, как у тебя.
– Пхе! Я не люблю черные.
И опять она рассмешила и деда и отца. Последний начал гладить и целовать ее.
– А вот я так люблю черные, такие, как у тебя, – говорил Адирома, перебирая курчавые пряди своей девочки.
– А глаза какие у Лаодики? – спрашивала Хену.
– Такие же хорошенькие, как у тебя.
– А знаешь, когда я упала на колени перед Аписом и он поглядел мне в глаза, так все сказали, что я священная девочка.