– И то была женщина?
– Женщина – красивая, с глазами василиска.
– И ты можешь назвать ее имя?
– Не могу… не знаю… Но я ее видела.
– Здесь, в женском доме?
– Должно быть, здесь. Больше негде.
Тогда Монтуемтауи предложил заседавшим с ним судьям: не предъявить ли пред лицо этой допрашиваемой всех женщин дома фараона? Все изъявили согласие.
Решение это тотчас же было объявлено в женском доме высочайшим именем фараона, и Бокакамону приказано было вводить в палату верховного суда поодиночке сначала ближайших рабынь, имевших право ночевать в женском доме, а потом почетных женщин и девиц.
Эта поголовная очная ставка не привела, однако, ни к чему. В некоторые лица вступавших в палату суда женщин, особенно в молодые и красивые лица, Херсе всматривалась пристально, настойчиво, как бы пожирая их глазами; но потом в отчаянии повторяла: «Нет, нет… не та… не то лицо… не те глаза…»
От одного лица она долго не могла оторвать глаз – от прекрасного лица Аталы, к которой заметно охладел Пентаур с той минуты, как увидел Лаодику. Атала была бледнее обыкновенного, когда предстала пред судилищем; глаза ее были заплаканы, и она, казалось, избегала взгляда старой негритянки. Херсе вздрогнула, когда увидела ее, и отступила назад. Она давно замечала, как недружелюбно Атала смотрела на обожаемую ею дочь Приама. Чутьем женщины старая негритянка угадала, что Атала ревнует Лаодику к Пентауру, и сама стала недолюбливать гордую дочь Таинахтты. И вот обе эти женщины с глазу на глаз перед страшным судилищем… Не она ли убийца? Не у нее ли глаза василиска, что отпечатались в мертвых зрачках несчастной дочери Приама?.. Лицо прекрасное, но не доброе, такое, какое поразило ее в мертвых зрачках… Херсе вспомнила эти безжизненные, остекленелые, когда-то прекрасные глаза, вспомнила это мертвое юное личико, вспомнила счастливое детство Лаодики, потом печальную судьбу ее родного города, ее семьи, свою неволю, с которою она давно сжилась…
– О боги! Помогите мне! – простонала она.
– Ну, что же? Говори! – напомнил Монтуемтауи.
– Кажется… она… кажется, – прошептала допрашиваемая.
– «Кажется» не имеет силы утверждения: говори без «кажется», – повторил Монтуемтауи.
– Не знаю… не знаю… О боги!
– Атала, дочь Таинахтты, может удалиться от лица суда, – сказал Монтуемтауи. – Так и запиши показание допрашиваемой: не дано обвинения, – обратился он к писцу палаты суда.
Атала, заметно шатаясь, удалилась. Херсе провожала ее долгим, каким-то растерянным взглядом.
По окончании поголовной очной ставки вызваны были к допросу одна за другой рабыни Арза и Неху, первыми нашедшие предательский меч в саду. Но и от них не узнали ничего более, кроме того, что было уже известно.
Со своей стороны Бокакамон с помощником своим Аххибсетом допросили всех женщин дома: не заметили ли они ночью, чтобы кто-либо ходил в саду или около помещения троянской царевны; но и это ни к чему не привело: все спали по своим местам, и никто ночью в неурочный час не бродил по саду.
Тогда стали призывать к допросу привратников женского дома: кто сторожил в эту ночь ворота дома и не было ли впущено в дом постороннее лицо.
И тут все под страшною клятвой подтвердили, что никто из посторонних, не только мужчин, но и женщин, ни в эту ночь, ни днем и никогда, – никто не входил в женский дом, в это недосягаемое для постороннего глаза святилище богини Сохет.
Где же искать преступника?
Когда следователи остались одни после произведенных ими допросов, Монтуемтауи взял в руки меч преступления, лежащий перед ним на столе.
– Живые люди ничего нам не открыли, – сказал он, глядя на меч. – Так все откроет это мертвое железо.
– Правда, правда, – подтвердили прочие следователи. – Допросим железо.
– Это – меч редкой работы, дорогой меч, – сказал медленно Монтуемтауи, – он будет дважды, сугубо красноречив в опытных руках: во-первых, это редкий меч; он неегипетского изделия; таких я не видал в земле фараонов; да и божество на рукоятке меча – неегипетское; я полагаю, что это – финикийское божество, из северной страны Рутен; это – богиня Астарта, как мне кажется; это – один язык нашего меча; во-вторых, такое драгоценное оружие могло принадлежать только богатому, знатному лицу, которое бывало в походах, если не само, то его отец, его предки; но, быть может, меч этот куплен и в Египте – у кого? – это второй и самый красноречивый язык.
– Хвала твоей мудрости! – воскликнули следователи. – У тебя глаза и ум бога Хормаху.
– Как же мы допросим это железо? – продолжал риторически Монтуемтауи. – Как развяжем ему язык? А вот как: вызовем сюда, пред лицо судных божеств, всех продавцов оружия и всех оружейных мастеров города Фив – они развяжут язык железу.
Мнение председателя было принято, и на другой день все оружейники Фив были вызваны в суд.
Меч долго переходил из рук в руки, но ни один продавец не мог сказать, чтоб это дорогое оружие было куплено у него или сделано в Фивах: такого меча в столице Египта никто не видал… Только один старый мастер долго рассматривал клинок и рукоятку меча и, по-видимому, что-то соображал.
– Это меч финикийской работы, – сказал он наконец. – Рукоятка его изображает богиню Астарту.
– Так я и говорил, – заметил Монтуемтауи. – Но как он попал сюда?
– Он куплен или в Мемфисе, или в Цоан-Танисе; последнее вероятнее, – отвечал старый мастер. – В Цоан-Танисе я сам видел такие мечи.
На основании этого показания решено было тотчас же отправить носителя опахала Каро в Мемфис и в Цоан-Танис. Там он должен был предъявить роковой меч всем продавцам оружия и узнать, кому и когда был продан финикийский меч.
В Цоан-Танисе Каро действительно напал на след того, что ему поручено было разыскать. Один оружейник этого города узнал предъявленный ему меч. Он сказал, что это дорогое оружие досталось ему по наследству от отца и хранилось в его лавке вместе с прочим оружием, но что несколько месяцев назад зашел к нему молодой египтянин и, увидав меч, который ему очень понравился, купил его за весьма дорогую цену.
– Кто же был этот молодой египтянин? – спросил Каро с затаенной радостью, которую боялся обнаружить перед продавцом. – Он здешний? Из Цоан-Таниса?
– Нет, господин, он приезжий и, как я узнал, отправлялся отсюда в Фивы, – отвечал торговец.
– А имя его? – спросил снова Каро.
– Имени его, господин, я не спрашивал; знаю только, что он купил здесь на рынке двух рабынь – одну молоденькую, а другую старуху из племени куш.
– А молодая из какого племени?
– Этого не умею сказать, господин; а говорили, будто она из царского рода.
– А какая она из себя?
– Очень красивая и с золотистыми волосами; говорили, будто она привезена из-за «Зеленого моря».
– А какой из себя египтянин, который купил ее?