— Верхом на лошади? Простые люди — как мы с тобой? Когда же это было?
— Не знаю. Это было чем-то вроде спорта. Думаю, теперь больше никто не ездит верхом. Да и лошадей больше нет, во всяком случае в наших местах, разве только в Камп-Авениде.
Камп-Авенидой назывался военный городок к северу от Свитуотера. Ходили слухи, что на случай перебоев с горючим там начали разводить лошадей и используют их при подавлении беспорядков в городе, которые начались в последние годы.
— Солдаты верхом на лошадях? Я видела однажды такое в кино.
— Ну да, как в кино! — вздохнул он устало.
Иногда ее наивность и полная неосведомленность о самых элементарных вещах и удручали и раздражали его. Сам он постепенно перестал читать газеты: они становились все тоньше (нехватка бумаги), а статьи в них — все более пустыми и стереотипными; выражая интересы издателей, они были не чем иным, как спекуляцией на предрассудках обывателя, однако при желании из них можно было все-таки извлечь кое-какие факты и увязать их друг с другом.
— Ботфорты! — бормотала Лиза.— Ведь это просто замечательно...
Они шли бок о бок по самому берегу. Бой отставал; он то находил какие-то интересные для него вещи, то кричал им, что устал и хочет «домой». Он уже воспринимал фургон как свой дом. День был тихий и ясный. Невысокие волны легко набегали на грязный каменистый берег, оставляя за собой тонкие зеленовато-розовые полоски пены.
Аллану вдруг пришла в голову одна мысль; он опустился к самой воде, сел на корточки, зачерпнул полную пригоршню, поднес ко рту, понюхал и осторожно попробовал. Она ничем не пахла, на вкус была чуть кисловатой и почти несоленой. Воду в Райской бухте в основном испортили ядовитые отходы Сарагоссы. Нечистоты из Свитуотера проходили через очистные сооружения, которые, так же как и запрет сливать в море ядовитые отходы производства, начали действовать слишком поздно, когда вода в бухте была уже непригодна для жизни и заражена, а кроме того, от нее исходило ужасное зловоние. С годами вода очистилась, но оставалась «мертвой» и останется такой навсегда; никакие законы не могут повернуть вспять смертоносные процессы, вызванные тысячами тонн ядовитого шлама, спущенного в бухту заводами и фабриками.
— Ты сможешь стирать здесь белье,— сказал Аллан. Лиза сморщила нос.
— В этих нечистотах? — сказала она.
— Здесь больше нет нечистот, только химикалии.
— В чем же я буду стирать?
— Мы найдем тебе какую-нибудь лоханку или ушат...
И тут ему пришла в голову еще одна возможность стирать. Неподалеку из воды поднималось какое-то приземистое бетонное сооружение с плоской поверхностью в два-три метра шириной, основательно разрушенное ветром и влагой,— недостроенный мол или, быть может, фундамент причала. В нескольких местах от него отломились огромные куски, которые лежали поодаль словно скалы с отшлифованными временем склонами, уходящими в воду.
— Там ты сможешь отбить белье чисто-начисто,— сказал Аллан, указывая на бетонное сооружение.
— Это как?
— А так, как делают на островах Южных морей. Там кладут белье на камни вреке и бьют по нему палками, пока вся грязь не отойдет.
— Острова Южных морей? Где это?
— Где-то очень далеко. Я видел однажды по телевидению, как они стирают. Мы можем не хуже. Это будет как бы возвращение к природе.
— А как же стиральный порошок?
Аллан только пожал плечами. Он действительно видел однажды старый документальный фильм об островах Южных морей. На Аллана фильм произвел большое впечатление. С тех пор он и начал мечтать о такой жизни, вдали от города, на лоне природы. Во всяком случае, о чем-то подобном, мирном и идиллическом, об общении с милыми, доброжелательными людьми, которые все время поют и каждое их движение излучает радость и гармонию. И среди них ему не будет одиноко и страшно, как тогда, в чуждой и враждебной обстановке мотеля, хозяйка которого изъяснялась на непонятном диалекте, в деревне, где были четко обозначены места парковки машин, всюду торчали рекламные шиты, а кошки, злобные и коварные кошки, играли в высокой траве в свои жестокие игры,— эта картина врезалась ему в память как символ своенравия и дикости «природы», той самой дикости, которая сегодня утром, когда он лежал с Лизой на одеяле под лучами полуденного солнца, чуть было не подчинила себе его действия и помыслы. Аллан физически ощущал ее присутствие, хотя здешняя «природа» была им близка, поскольку слагалась из тех же элементов, что и их собственное существование; это была их «природа». И тем не менее дикость затаилась где-то совсем неподалеку, в засаде, и надо быть все время начеку...
— Но ведь это ужасно трудно! — воскликнула Лиза.
Прищурив глаза, она смерила неодобрительным взглядом остатки бетонного причала, по обеим сторонам которого колыхались черные водоросли.
— Ну, не труднее, чем тащить грязное белье за пять кварталов в прачечную, полчаса стоять в очереди, дышать паром и вонью, ждать, пока автомат выстирает белье, потом ждать, пока оно высушится в барабане, и только после этого тащить его домой...
— Но будет ли белье чистым?
— Думаю, что да. Во всяком случае, давай попробуем.
Аллану очень хотелось увидеть, как Лиза стирает белье на причале. Для него это была мирная идиллия на лоне природы.
Ход его мыслей внезапно прервал радостный возглас Боя. Малыш подбежал к родителям, размахивая каким-то непонятным предметом, который он нашел. Им пришлось остановиться, чтобы взглянуть, что это такое. Оказалось, что это голова куклы с длинными золотистыми волосами; она смотрела на них, моргая глазами на расплющенном лице, с которого вода начисто смыла все черты.
— Какая красивая! — восхищенно кричал Бой. — Красивая! Красивая!
Он держал голову за отливающие золотом волосы и размахивал ею из стороны в сторону.
Эта картина поразила Аллана до глубины души — с тех пор как они прибыли сюда, жизнь снова стала представляться ему в виде картин. К нему вернулись картины! Он почти забыл их, много лет он жил без картин, и вот они снова стали возвращаться к нему, одна за другой или несколько сразу, вперемежку, беспорядочно. Желтые синтетические волосы... Парики матери, развешанные на колышках возле зеркала в золоченой раме, в спальне, в их трехкомнатной квартире, заставленной мебелью. Моложавая в свои тридцать девять лет, она была на одиннадцать лет моложе отца. Тщеславие, недовольство, упреки: «Я изо всех сил стараюсь не потерять форму, сохранить для тебя свою красоту, а ты...», руки на округлых бедрах, затянутых в узкую, слишком короткую юбку, огненного цвета волосы. «Жить в этой берлоге и даром терять лучшие годы жизни...» Работа на полставки в отделе тканей большого магазина: «Чтобы только не сидеть дома!..» Сигареты, декольтированные платья, косметика и водный массаж, разгрузочные дни. Она снабжала Аллана просветительной литературой по вопросам секса («Чтобы ты не стал таким, как твой отец...»). Подкрашенные глаза, подкрашенные губы и неизменная копна жестких, сверкающих лаком волос самых невероятных оттенков.
А потом это же нервное лицо в ссадинах и синяках, отливающие металлическим блеском волосы слиплись от запекшейся крови. Его родители погибли в автомобильной катастрофе, когда ему было восемнадцать лет, погибли при массовом столкновении машин на Автостраде в воскресные часы пик; по иронии судьбы это случилось на том самом месте, куда они так часто брали его с собой, чтобы посмотреть на эти ужасные массовые столкновения, которые происходили почти каждое воскресенье, особенно осенью, когда туман густыми клубами выползает из бухты. Узнав о несчастье, Аллан отчетливо увидел их раздавленными и изуродованными среди обломков машины, превратившейся в груду дымящегося, покрытого черной окалиной металла, как это бывало на месте других катастроф, когда отец сажал его к себе на плечо, чтобы Аллан мог заглянуть через головы толпы, которая всегда собиралась на месте происшествия. Некоторые делали снимки. Некоторые закусывали принесенными с собой бутербродами. Аллан любил драматические ситуации, которые возникали во время этих импровизированных вылазок к месту катастрофы, любил, когда его оттесняли назад полицейские в кожаных форменных куртках и шлемах, разъезжавшие в огромных автомобилях. А вечером они всем семейством сидели перед телевизором и смотрели репортаж о том, что видели своими глазами.
В тот вечер, когда погибли его родители, он тоже смотрел программу новостей, но это столкновение считалось небольшим, и о нем было сказано всего несколько слов. Тем не менее картина сверкающих лаком маминых волос, слипшихся от крови среди обугленных обломков машины, зажатой между искореженными остовами других машин, долго еще возникала перед его внутренним взором так же ясно и отчетливо, как ее парики, которые все еще висели возле зеркала.
— Нельзя, Бой, ты же промокнешь! — закричала Аиза.
Малыш неожиданно сбросил башмаки и восторженно зашлепал по воде.
— Сию минуту иди сюда!
Лиза снова повысила голос. Роль матери постоянно ставила ее в конфликтные ситуации. Больше всего ей хотелось забыть об этом, забыть, что возле нее находится малыш, который ежечасно и ежеминутно требует внимания и заботы. Она была слишком молода, ей и себя-то нелегко было защищать от посягательств окружающего мира. Она еще не вышла из того возраста, когда человек болезненно занят самим собой — это его право и даже долг, иначе он не убережет свою личность. Однако у нее был ребенок, и, поскольку она привыкла упрекать себя в эгоизме, нечистая совесть порой толкала ее на крайности, и в тех случаях, когда у Лизы хватало сил взять на себя роль матери, она доводила свою опеку до абсурда. Она даже настояла на том, чтобы кормить ребенка грудью, чего молодые матери почти никогда не делали; между тем с самого начала было ясно, что у нее не хватит молока. В результате малыш рос худеньким и слабеньким, днем и ночью плакал от голода, еще больше раздражая ее... и она еще больше упрекала себя за жестокосердие и эгоизм.
— Сейчас же выходи из воды! Слышишь?
— Пусть играет,— попытался успокоить ее Аллан.
— Но он же промокнет!
И снова Лиза растерялась в совершенно новой для нее ситуации: они ни разу еще не были с Боем на берегу и он никогда не залезал в воду.
— Пусть немного промокнет, это не вредно. Здесь очень хорошо...
Голова куклы с раздавленным лицом и отливающими золотом волосами снова валялась на берегу.