Клифтон Честер подполз к ступенькам мельницы, оглянулся, проворно взобрался на нижнюю площадку. Отсюда так хорошо видно вокруг! Однако Честер помнил об осторожности. Он тронул плечом узкую дверь и с радостью и в то же время с легким холодком страха почувствовал, что она по-дается. Дверь заскрипела на ржавых петлях и впустила Клифтона в полутемное помещение, которое было освещено только щелями и четырехугольным люком вверху. Здесь уже давно не пахло мукой — пахло сыростью, травой, что росла внизу, мышами и старыми мешками. Деревянная лестница вела наверх, в люк. Клифтон, не раздумывая, полез по ней. Лестница имела всего восемь перекладин. Клифтон переступил три из них — и голова его оказалась над верхним помостом. Расставив локти, он уцепился за край люка и на всякий случай огляделся. Справа был постав с жерновами и над ними четырехугольный ковш. Слева Клифтон не успел ничего увидеть. Взгляд его уперся в черный глазок немецкого автомата. Клифтон увидел еще сапоги с коротенькими голенищами. Инстинкт самосохранения ослабил, разогнул локти, и Клифтон упал вниз. Он не знал, что там его ждет кое-что пострашнее. Еще когда летел, услышал снизу короткое:
— Хенде хох!
А когда упал на твердый помост и потянулся к карману, где был пистолет, увидел, что из-за столба целится в него еще один немец. Все было рассчитано с сугубо немецкой аккуратностью и точностью. Он попал в ловушку, как глупая мышь.
Верхний немец соскочил на помощь нижнему. Пистолет Клифтона отправился в глубокий солдатский карман.
— Кто такой? Что здесь делаешь?
Вопросы были лишними. Он прятался от немцев. Он имел оружие,— стало быть, вышел не на прогулку по старому каналу. Не дождаться им от него ни слова!
— Отведи его, Альфред,— сказал верхний солдат,— к унтеру Бюрсте. Он распорядится.
— А может, самим? — нижний выразительно чиркнул пальцем себе по шее.
— Нет, так не годится. Ты же слышал: всех задержанных расстреливать по приказу ближайшего командира. Веди! А я останусь здесь. Может, захвачу еще какого-нибудь голландца.
— По-моему, это не голландец,— сказал тот, которого звали Альфредом.
— А кто?
— Видишь, что на нем надето? Это пленный. Наверно, русский. Большевик? — спросил он Клифтона.
Англичанин молчал.
— Не я тебе говорил? — удовлетворенно проговорил солдат.— Такую птицу надо доставить гауптштурмфюреру.
— Далеко же он забрался,— сочувственно проговорил верхний.— Эй ты, рус! Откуда? Москва? Сталинград? Севастополь?
Клифтон усмехнулся: солдат выучил географию далекой восточной страны. Немцы хорошо запомнили города, где им «давали прикурить». Эсэсовец понял его усмешку.
— Ну, ну,— угрожающе буркнул он,— ты не очень! Тут тебе не Сталинград! Группенфюрер фон Кюммель шуток не любит! Веди его, Альфред, к унтеру.
— А может, к капитану?
— Хватит с него и унтера,— ишь усмехается!
— Ну пойдем,— Альфред подтолкнул Клифтона стволом автомата.
Англичанин бросил на него взгляд, полный ненависти. Он перегрыз бы горло этому эсэсовцу! Только подумать: быть так близко от ракеты и попасть в западню! Да еще завести в ловушку отряд. Клифтон был уверен, что Михаил ведет отряд по его следам и что второй эсэсовец с мельницы скосит их всех до одного, а если нет, то прибегут на выстрелы другие — и все погибло.
Они пошли по дну канала. Того самого канала, по которому Честеру хотелось как можно быстрее добраться до проклятых ракет. Слежавшийся ил скрипел под ногами. Вилась мелкая травка. Можно было смотреть только вверх, но там висело тяжелое осеннее небо. Впереди — узкое ущелье канала, мокрые песчаные бугры по берегам, хмурое небо, а позади сопенье эсэсовца, бряканье его автомата, топот сапог и время от времени резкое, тревожное: «Не оглядываться! Вперед! »
Если бы эсэсовец держался хоть немного ближе! Но солдат следил, чтобы между ним и арестованным все время было десятиметровое расстояние — не больше и не меньше.
Когда боец бежит в атаку и видит справа и слева от себя товарищей, слышит клич командира, он не думает о смерти. Но если нелепый случай отдаст тебя в руки врагов и поведут тебя на казнь среди молчанья и безлюдья...
Клифтону Честеру хотелось закричать. Дикий рев рвался из его груди. Английское упрямство боролось в нем с ледяным отчаянием. Он хотел бы задушить себя раньше, чем прорвутся из горла дикие, позорные звуки. Хотел — и не мог...
В Амстердаме больше воды, чем земли. Дома омываются там морем, как атоллы в океане. Дети играют не на тротуарах, а на шатких мостках, проложенных над зеленой водой каналов. Каждый амстердамец любит море, как свою душу. Эти люди вручают морю свою жизнь, на тесных кораблях уходят они во все концы земли.
Плавал когда-то за море и рыжеволосый Якоб Ван-Роот. Он вернулся оттуда опаленный солнцем, с потемневшей кожей, вернулся без фортуны в широком кармане матросской куртки и... без ноги. Дома Якоб достаточно быстро убедился, что инвалид — это человек, который был нужен обществу до тех пор, пока он не стал инвалидом. Безногий, он никого не интересовал. Он не знал, что такое пенсия. Несколько лет толкался Якоб в порту, пока наконец не удалось ему открыть маленький киоск, где он торговал марками, иллюстрированными журналами, табаком и трубками. И чем больше смотрел Якоб на изображения чужих стран на марках, чем чаще путешествовал по страницам чужих журналов, вслушивался в непонятные иностранные слова, тем чаще думал о том, что лучшей страной для него остается все-таки его родная Голландия. Голландия мудрого Эразма, гениального Рембрандта и неистового Ван-Гога. Голландия, где реки текут над головами жителей, а города лежат ниже моря, которое нависает над ними, как вечная угроза. Голландия, возникшая из пены морской, как мифическая богиня. Голландия, повернутая лицом к морю, к воде, которая дает ей жизнь, но всегда была ее опаснейшим врагом.
Не видел Якоб только одного. Пока Голландия боролась с морем, пока голландцы были повернуты лицом к воде, с суши надвигалась беда и над их маленькой страной навис враг, злой и вероломный.
И вот по улицам голландских городов, вымощенным красным кирпичом, промаршировали серо-зеленые фашистские полки. Возле молов Роттердама выстроились фашистские танки. По полям, засеянным тюльпанами, загарцевали мотоциклисты на зеленых «цундапах».
Голландии больше не было. Ее порты умерли. Ветряки не махали крыльями и не качали воду в каналы. Знаменитые черные тюльпаны обрамляли маленькую страну, как траурные ленты.
Якоб Ван-Роот закрыл свой киоск. Страны мира больше не присылали ему журналов, марки покрывались пылью, за продажу табака угрожал расстрел. Он сидел в комнате, смотрел в черную воду под стенами дома и ждал белокурую Анн, так похожую на покойную мать, такую же ласковую и задумчивую. До войны Анн работала на радио. Теперь радио-станция была в руках у фашистов. Его дочь не могла служить врагам. Она каждый день шла куда-то в город, возвращалась к вечеру, приносила старому отцу поесть и рассказывала ему новости. Новости были печальные. Голод, одиночество, аресты, расстрелы.
И настал вечер, когда Анн не пришла. Не было ее и на другой и на третий вечер. Через три дня к Якобу пришел какой-то юноша, подал ему толстую тетрадь и сказал:
— Анн арестована. Очевидно, ее расстреляют. Она просила передать вам тетрадь. Это ее дневник. Она записывала все, что делалось в Амстердаме при немцах. Мы не можем хранить эту тетрадь: каждый из нас не сегодня, так завтра пойдет следом за Анн. Дневник надо будет опубликовать после войны. По нему сделают фильмы и пьесы. Тысячи людей будут смотреть на страдания голландцев, плакать и про-клинать войну. Сберегите голос вашей дочери, вашей Анн, папаша Якоб.
Якоб сидел перед юношей, как обгорелый пень старого дерева, черный и неподвижный. Только красные волосы пылали на его склоненной голове и в душе поднимался неугасимый огонь ненависти.
Якоб пошел на восток. В маленьком Хогсварте жили родственники его покойной жены, он остановился у них. Это был глухой городок в дюнах, и никто не думал, что он понадобится врагу. Однако и Хогсварт вскоре наполнился фашистами. Дюны вокруг городка были объявлены зоной смерти. Каждого, кто выходил за черту города, расстреливали без суда.
Тогда Якоб придумал, как отомстить врагу. Когда-то его учили, что месть — радость богов. Теперь он знал: месть — это его радость.
Каждый вечер, как только темнело, Якоб шел в дюны. Он ковылял на своей деревяшке медленно и осторожно. В правой руке у него была тяжелая суковатая палица, подаренная ему индийским шкипером еще тогда, когда Якоб продавал марки и табак. На плече висела старая крепкая сума. В ней лежали силки и сети. Якоба привлекала не охота — его влекла возможность ходить по своей собственной земле, которую враги объявили зоной смерти. Он бросал вызов врагам каждый день, каждую ночь. Он играл со смертью, ковыляя на своей деревяшке неподалеку от фашистских часовых, смелый и ловкий, как гезы, что боролись когда-то с испанскими захватчиками.
Иногда Якоб не успевал к утру вернуться домой, и тогда он прятался в дюнах весь день. Он изучал тропки, по которым сновали эсэсовские патрули, так же старательно, как тайные тропы птиц и зверей. Он закалял свою ненависть, оттачивал свой гнев на твердом точиле терпения и осторожности, уверенный в том, что рано или поздно отплатит за смерть Анн, за муки голландцев.
Но когда однажды хмурым утром Якоб Ван-Роот увидел перед собой человека, которому надо было помочь, он не сразу отважился это сделать.
Страшно было нарушать привычное уединение, не хотелось прежде времени разматывать тяжкий клубок гнева.
Одноногий голландец стоял в кустах, почти не пригибаясь, и смотрел. А за поворотом старого канала — по его дну — шли двое людей. Сзади шел враг — это Якоб понял сразу. Впереди — какой-то незнакомец. Понурый и бессильный. Шел медленно, безразличный ко всему. Кто он? Француз, голландец или русский? Отважный боец или несчастный дезертир? Якоб долго смотрел на них. Мысли в его старой голове текли медленно, как песня островных жителей. Это были мысли человека, которому некуда спешить — вокруг безмятежность моря и неба. И жизнь его так же однообразна, как приливы и отливы соленых вод.
Двое приближались. Передний все ниже склонял голову, а задний все нахальнее размахивал оружием, и Якоб не выдержал.
Он съехал по крутому откосу на дно канавы, достал из сумы крепчайший силок, спрятал его петлю в траве и поскорее вернулся наверх, в кусты. Ждать, пока двое подойдут, было нетрудно. Ван-Роот научился этому искусству на охоте. Но когда под сапогами эсэсовца заскрипел ил, когда Якоб увидел серые щеки обреченного, он испугался: а вдруг враг минует силок? Хриплое дыхание вырывалось из его прокуренной груди. Глаза, которые никогда не изменяли ему, заволокло слезами. Неужели черный сапог не ступит в крепкую петлю? Рука Якоба, что держала конец силка, напряглась.
И фашист шагнул в круг, обведенный тонким волосяным шнуром. Он поставил свою ногу сразу всей ступней и налег на нее, чтобы крепче придавить голландскую землю.