Париж, среда, {17} мая 1848.
Все прошло как нельзя лучше \ ибо они столь глупы, что, невзирая на многочисленные ошибки, допущенные палатой депутатов, она одержала верх. Нет ни раненых, ни убитых — все совершенно спокойны. Национальная гвардия и народ преисполнены наинежнейших чувств друг к другу. Все главари бунтарей схвачены, и в боевую готовность приведено столько войск, что на некоторое время можно совершенно успокоиться. Надеюсь, в субботу мы увидимся. В конце концов все сложилось к лучшему. Я присутствовал при драматичнейших сценах, весьма меня заинтересовавших; я Вам о них расскажу.
27 июня 1848.
Нынче утром я вернулся домой 1 после короткой четырехдневной кампании, где, не подвергаясь никакой опасности, я мог увидеть все ужасы, творящиеся теперь в стране. Но, несмотря на переполняющую меня боль, я прежде всего чувствую глупость этой нации. Ей нет равных. И я не знаю, возможно ли когда-нибудь вырвать ее из того состояния дикого варварства, какому она так самозабвенно предается. Надеюсь, брат Ваш в добром здравии. Не думаю, чтобы его часть была вовлечена в серьезпые действия. Однако мы с ног валимся от усталости, да к тому же все четыре дня не спали. Не слишком верьте тому, что говорится в газетах о жертвах, разрушениях и пр. Третьего дня я прошел по улице Сент-Антуан; от пушечных выстрелов вылетели стекла из окон и витрины многих магазинов пострадали; разгром, впрочем, не столь велик, как я представлял себе и как мне его описывали. Вот самое любопытное из того, что я видел. Спешу рассказать это Вам, прежде чем пойти спать: 1) Тюрьма де ля Форс уже много часов охраняется национальной гвардией и окружена мятежниками. Они заявили гвардейцам: «Не стреляйте в нас, и мы стрелять не будем. Охраняйте заключенных». 2) Я вошел в дом, стоящий па углу площади Бастилии, чтобы оттуда наблюдать бой; гвардейцы только что перед тем открыли огонь по мятежникам. Я спросил жителей: «Многих из вас взяли?» — «А чего нас брать, мы ведь не воры». Добавьте к тому, что я отвел в Аббатство женщину* отрубавшую солдатам голову кухонным ножом, и мужчину с красными от крови руками, который, вспоров живот раненому, мыл в ране руки. Можете Вы понять сию великую нацию? Верно лишь то, что мы катимся ко всем чертям!
Когда Вы вернетесь? Воевать нам осталось еще не более чем месяца полтора.
Париж, 2 июля 1848.
Мне необходимо видеть Вас, чтобы прийти немного в себя после грустных событий последней недели, и я с живейшим удовольствием узнал о намерении Вашем вернуться ранее, чем я предполагал. Париж спокоен, -и так продлится еще довольно долго. Я не думаю, чтобы гражданская война, вернее, война классовая окончилась, но новая, такая же страшная битва кажется мне невероятной. Для этого понадобилось бы бесчисленное множество обстоятельств, сочетание которых не может повториться. По возвращении Вы не найдете уже следов тех мерзостей, какие, вероятно, рисует Вам воображение. Стараниями стекольщиков и маляров большая часть разрушений уже восстановлена. Однако ж боюсь, что к Вашему приезду лица у всех у нас будут вытянутые и еще более печальные, чем в пору Вашего отъезда. Что поделаешь?Ь Такова нынешняя форма правления и надобно к ней привыкать. Мало-помалу мы перестанем думать о завтрашнем дне и почувствуем себя вполне счастливыми, когда, просыпаясь утром, будем знать, что вечер нам предстоит мирный. В сущности больше всего мне не хватает в Париже Вас, и если б Вы были здесь, я, верно, был бы доволен всем остальным. Вот уж три дня, как снова заладил дождь. Покуда я с полнейшею беззаботностью гляжу на его пелену, однако совсем не хотелось бы, чтобы он затянулся надолго. О возвращении своем Вы пишете столь неопределенно, что я решительно не понимаю, на что рассчитывать, а Вы знаете, как важно мне знать точно, сколько времени продлится чистилище. Прощаясь, Вы говорили о полутора месяцах, а нынче пишете, что вернетесь раньше? Что значит раньше? Вот это мне очень хотелось бы знать. Поясните также, какое развитие получили неприятные дела, которые помешали Вам присутствовать на моих именинах *, отмеченных соответствующим числом пушечных выстрелов2. Прощайте; мне необходимо почаще получать от Вас письма, дабы держаться. А потому напишите поскорее и пришлите мне какой-нибудь сувенир. Я непременно думаю о Вас. Я думал о Вас, даже оглядывая брошенные дома на улице Сен-Антуан в то время, пока на площади Бастилии шли бои.
Париж, 9 июля 1848.
Вы подобны Антею, который, коснувшись земли, черпает из нее силы. Не успели Вы прикоснуться к родному краю, как вновь обрели все прежние недостатки. Мило, однако ж, Вы ответили на мое письмо. Я просил
Вас сказать, сколько еще времени намереваетесь Вы питаться картофельной мукою; не так трудно, казалось бы, написать число, но Вы предпочли на трех страницах ходить вокруг да около, из чего я понимаю лишь, что Вы бы уже вернулись, когда бы не надумали остаться. Я вижу также, что время Вы проводите довольно приятно. И шарф госпожи *** был, как я и понимал, куплен не для того, чтобы делать из него реликвию. Вы должны были хотя бы уведомить меня, против кого Вы собираетесь при случае его использовать. Короче говоря, Вашим письмом я остался решительно недоволен. Дни тут у нас стоят долгие, жара вполне терпима, и все настолько спокойно, насколько можно желать, вернее надеяться при Республике. Все говорит за то, что передышка продлится довольно долго. С роспуском армии не медлят, и это приносит хорошие плоды. И любопытная происходит вещь: в мятежных предместьях отыскивается множество осведомителей, указывающих тайники и выдающих даже баррикадных предводителей. Вы знаете, сколь добрый знак, когда волки затевают грызню меж собою. Вчера я ездил в Сен-Жермен1 заказывать ужин для Общества библиофилов2. И нашел преспособного повара, к тому же с хорошо подвешенным языком. Он заявил, что зря, мол, клиенты питают иллюзии„ насчет артишоков а ля баричуль, и с полуслова понял, о каких блюдах идет речь, когда я стал перечислять ему самые фантастические названия. Великий человек сей обретается в павильоне, где родился Генрих IV3. Оттуда открывается самый живописный в мире вид. Пройдя два шага, вы оказываетесь в лесу, состоящем из громадных деревьев с чудеснейшим underwood *. И ни души, дабы всем этим наслаждаться! Конечно, чтобы добраться до прелестных этих мест, надобно потратить минут пятьдесят пять. Но разве невозможно поехать как-нибудь туда поужинать или пообедать с мадам...? Прощайте. И поскорее напишие,
Париж, понедельнику <i7> июля 1848.
Вы расчудесно все понимаете, когда того захотите, и прислали мне в точности то, о чем я просил Вас; неважно, что это — повтор! Разве не похожу я на незадачливого свергнутого короля? «Я всегда с живейшим удовольствием принимаю и пр.». Не могу выразить, в какой мере мне было приятно вновь почувствовать знакомый запах духов, тем более для меня пленительный, что помню я его так хорошо и у меня связано с ним столько воспоминаний. Наконец-то Вы решились произнести сакраментальное слово. Верно, прошел уже месяц, как Вы уехали, а уезжая, Вы, помнится, говорили о полутора месяцах, из чего можно было вывести, что через две недели я мог бы Вас увидеть; однако Вы тотчас принялись отсчитывать эти полтора месяца на свой манер,— то есть с того дня, как мне написали. Так же приблизительно ведет свои подсчеты дьявол, который, как Вам известно, складывает цифры совсем иначе, нежели добрые
христиане. Назовите же день; возьмемте срок самый отдаленный, какой только я могу Вам дать, ну хотя бы 15 августа. Весьма мирно провели мы день 14 июля 73, несмотря на зловещие предсказания. Истина, если возможно определить ее при том правительстве, какое, на наше счастие, нынче нами правит, истина заключается в том, что вероятность спокойной жизни непонятным образом у нас возросла. Понадобились многие годы на подготовку и четыре месяца на вооружение, чтобы разразились события 23—26 июня 2. Повторение кровавой сей трагедии представляется мне невероятным, по меньшей мере до тех пор, пока нынешние условия коренным образом не изменятся. Меж тем какой-то мелкий заговор, какие-то убийства и даже бунты вполне еще возможны. Нам понадобится еще, быть может, лет пятьдесят на то, чтобы усовершенствоваться: одним — в искусстве строить баррикады, другим — в искусстве разрушать их. А нынче Париж наводнен легко перевозимыми и весьма мощными гаубицами и мортирами, заряженными гранатами. Они представляют собою свежий и, как говорится, довольно веский довод. Но хватит оХе|мха *. Вы и вообразить себе не можете, какую радость доставите мне, приняв приглашение позавтракать с леди ***.
Париж, суббота, 5 августа 1848.
Снова заговорили о том, что стреляют, но я нисколько в то не верю. Меж тем нынче вечером друг мой г. Минье1 прогуливался с мадемуазель Дон 2 по садику, что перед домом г. Тьера 3. Пуля бесшумно пролетела откуда-то сверху и ударила в дом, возле окна госпожи Тьер; однако ж, коль скоро у всякой пули есть своя цель, сия избрала себе мясистое местечко двенадцатилетней девочки, сидевшей за оградою садика. Пулю весьма аккуратно извлекли, так что у девочки останется лишь маленький шрам. Но вот кому она предназначалась? Минье? Невероятно. Мадемуазель Дон? Совершенно исключено. Госпожи Тьер не было дома73 самого Тьера тоже. Выстрела никто не слышал, однако пуля была для винтовки, а для духовых ружей используются пули много меньшего калибра. Что до меня, мне думается, это — глупая, как и все происходящее73 попытка республиканцев запугать врага. И я полагаю, что опасаться мы можем только таких пуль. Генерал Кавеньяк4 сказал: «Сначала убьют меня; за мною последует Ламорисьер5; за ним — Бедо6, ну а потом явится герцог Исли7, который все и выметет». Не представляется ли Вам это в некоторой степени пророчеством? Никто не верит, что мы вмешаемся в итальянские дела. Республика окажется немного трусливее монархии. Разве что для отвода глаз изобразит попытку вмешаться — в надежде получить отсрочку и, созвав народ, составить массу протоколов. Одного из друзей моих, возвращавшегося из Италии, обчистили римские добровольцы; они явно предпочитают иметь дело с путешественниками и не трогать хорватов8. Друг мой полагает, что заставить итальянцев воевать невозможно, исключая, пожалуй, пьемонтцев, но они ведь не могут поспеть всюду.
Хоть я и много пишу Вам о политике, надеюсь, что намерения Ваши от того не изменятся. В морском ведомстве идут большие приготовления к перевозке шестисот человек из тех господ, что были схвачены в июне; это будет первый транспорт 9. Я недалек от мысли, что в день его отправки несколько тысяч заплаканных вдов явятся к дверям Национального собрания; однако ж новые бунты... в это не верится. Отложите в сторону Ваш новогреческий, которым Вы напрасно тешили самолюбие свое, ибо он сыграет с Вами ту же шутку, что и со мной, изучить его я так и не сумел, зато греческий из-за него забыл начисто. Вы же, к удивлению моему, сумели хоть что-то понять из этой тарабарщины. Впрочем, пройдет несколько времени, и он отомрет. В Афинах уже говорят по-гречески, и, если так будет продолжаться, новогреческий останется в ходу лишь у черни. Начиная с 1841 года, при короле Отоне 10, в Греции не слыхали больше ни единого турецкого слова из тех, что употребимы столь часто в^роф^юо74 г. Форьеля и. Переводил ли я Вам прелестнейшую балладу о том, как грек возвращается домой после долгого отсутствия, и жена не узнает его? Подобно Пенелопе, она расспрашивает его о доме; он безошибочно отвечает ей на все вопросы, но она, продолжая сомневаться, требует новых доказательств, получает их и наконец узнает мужа. Пересказывая Вам эту историю, я полагаюсь на догадливость Вашу. Прощайте; жду от Вас весточки.
133
Париж, 12 августа 1848.
Солнечная погода кончается, а через каких-нибудь несколько дней подступит и вовсе холодная пора, столь мне ненавистная. Не могу выразить, как я на Вас зол. К тому же сезон абрикосов и слив почти уже прошел, а я заранее предвкушал, как буду лакомиться ими в Вашем обществе. Я уверен вполне, что, захоти Вы на самом деле вернуться в Париж, Вы были бы уже тут. Я ужасно скучаю и испытываю громаднейшее желание отправиться куда-нибудь, не дожидаясь Вас. Все, что могу я сделать,— это дать вам срок до трех часов 25-го числа и ни часу более. У нас царит полнейшее спокойствие. Поговаривают, правда, о бупте, который намерен устроить г. Ледрхо \ протестуя против следствия; но вряд ли это разрастется во что-либо серьезное. Первейшим условием для вооруженного столкновения должно быть наличие пороха и ружей у обеих сторон. Нынче же все сосредоточено в одних руках. Третьего дня, на годовом экзамене, лучшую оценку получил мальчуган по имени Леруа. Другие мальчишки кричали: «Vive ie roi!» «Да здравствует король!».
Генерал Кавеньяк, не знаю уж по какой причине присутствовавший на церемонии, хохотал от души. Но когда тот же мальчуган выиграл и другой приз, крики сделались столь нестерпимо громкими, что генерал, потеряв всяческое самообладание, принялся с таким остервенением дергать себя за бороду, v точно хотел вырвать ее с корнем. Прощайте; я страшно сердит на Вас; напишите мне поскорее.
Париж, 20 августа 1848~
Я начинаю думать, что в нынешнем году не увижу Вас вовсе. Тут снова заговорили о бунтах, да к тому же холера может еще более осложнить обстоятельства. Говорят, она уже в Лондоне. И наверняка в Берлине. Последние дни все ждут открытого столкновения. Предполагают, что к стрельбе могут привести споры вокруг следствия1. Я же # упорно держусь своего мнения и покуда в такую вероятность не верю; однако поддержки почти ни в ком не нахожу. Положение, в сущности, весьма запутанное. Оно как две капли воды походит на ситуацию в Риме времен заговора Катилины2. Одно только — Цицерона не хватает. Что же до исхода возмущений, я не сомневаюсь в победе правого дела. Впрочем, в этом не сомневается никто; однако ж, имея дело с безумцами, нельзя надеяться на разумные действия,— хотя, быть может, я и ошибаюсь,, думая, что неуверенность в успехе помешает вспыхнуть мятежу. Ну, доживем до будущей недели и поглядим. В среду должны начаться прения; следствие, как представляется мне, показало главное: глубочайшие разногласия среди самих республиканцев. Стало очевидно, что там не найти и двух людей, которые придерживались бы одинакового мнения. Досаднее всего то, что у гражданина Прудона 3 внушительное число последователей, и листки его тысячами распродаются в предместьях. Все это весьма печально; однако, что бы ни произошло, нам долго еще предстоит существовать в подобных условиях и надобно к ним привыкать. Но все же самое важное для меня — знать, приедете ли Вы 25-го. Если суждено быть бою, он будет проигран или выигран именно в этот день. А потому не стройте никаких планов, вернее, постарайтесь устроить все так, чтобы присутствовать при нашей победе или погребении 25-го числа. И еще одно меня печалит: жара кончается, хорошая погода проходит, и к возвращению Вашему персиков уже совсем не останется. Листья начинают желтеть и падать. И я уже предвижу все скверности, какие несут нам обыкновенно холода и дожди, которые кажутся мне куда серьезнее и неотвратимее, нежели бунт. Последние несколько дней я чувствую себя скверно, потому, возможно, мне так и грустно. Нет нужды говорить Вам, как я был бы раздосадован, если бы мне пришлось умереть, так и не дожив до обеда нашего в Сен-Жермен, который, надеюсь, все же состоится. Прощайте; поскорее напишите мне. Не следовало бы Вам дразнить людей, да еще так издалека.
Париж, 23 августа 1848.
Вы повели себя до крайности неучтиво, не удосужившись ответить мне ранее. Последнее письмо мое было, видимо, слишком мрачно. Ныне же я вижу вещи если не в розовом, то в светло-сером свете. Этот цвет — •самый веселый из всех, допускаемых Республикой. Меня, помимо моей воли, убедили было в неизбежности вооруженного столкновения; но теперь я снова в него не верю, а если и верю, то полагаю, что произойдет это через некоторое время. Так же реально представляю я себе, как Вы погибаете от холода на берегах вашего моря. Чувствую я себя все еще •скверно —не ем и не сплю; однако же худшая из бед та, что я нестерпимо скучаю. А ведь занятие у меня есть, и я не зеваю день-деньской от безделья; но, отчего бы явление это ни возникло, оно всегда крайне неприятно. Что же до Вас, я не понимаю, какие дела задерживают Вас в Б<улони>, и не нахожу иного объяснения пребыванию Вашему средь тамошних дикарей, как то, что Вы вскружили кому-то голову и необыкновенно этим гордитесь. Ну и достанется же Вам от меня, когда Вы вернетесь. Произойдет это в пятницу или в понедельник? Я полагаю, что было бы неосторожно ждать дальше. Прощайте; оставляю Вас, дабы пойти послушать Вашего любимца г. Минье \ выступающего нынче в Академии нравственных и политических наук2. Вот увидите: следствие пройдет без выстрелов; касательно же скандала — время бежит так быстро, что о нем все уже успели позабыть.
Базель, 10 октября 18(48).
Давно уже я собирался написать Вам и не знаю, как случилось, что до сих пор не написал. Прежде всего я жил в местах столь пустынных и диких1, что трудно было поверить, будто туда добиралась почта, да к тому же мне приходилось выделывать такие акробатические трюки, объезжая готические вогезские замки, что вечерами не оставалось сил взяться за перо. Когда я уезжал, погода стояла ужасающая, но потом, к поездке моей в Эльзас, она улучшилась, и это дало мне возможность в полной мере насладиться горами, лесами и воздухом, который никогда не загрязнял угольный дым и не тревожили звуки жирондистских песен 2. Путешествуя по этим диким уголкам, я испытывал живейшее удовольствие и часто думал, как можно жить в других местах. Леса тут стоят совсем еще зеленые и полны восхитительных запахов, напоминающих мне о наших прогулках. Наконец-то я попал в страну, которая может служить идеальной моделью республики, где нет ни таможенников, пи жандармов и где кровати мне по росту,— удобство, какого не сыщешь в Эльзасе. День я тут отдыхаю. А завтра поеду во Фрейбург осматривать собор и тотчас проверю, так же ли хороши там статуи, как скульптуры Эрвина де Стейнбаха3 в Страсбурге. Из Страсбурга я выеду 12-го и 14-го буду в Париже. Надеюсь застать там и Вас» Нет нужды говорить Вам, в какой мере я буду этому рад. Однако ж Вам сие не номе-шает поступить по Вашему разумению. Прощайте; при Вашей лени Вы должны благодарить меня за то, что я написал Вам так поздно, ибо теперь Вы избавлены от необходимости отвечать.
Париж, суббота, <18) ноября 1848.
Зол я на Вас до крайности, ибо испытывал настоятельнейшую потребность увидеться с Вами; все это время я хворал, да и сейчас чувствую себя препаршиво, а оттого и мрачное настроение — что хуже всего. Час, проведенный подле Вас, и то оказал бы на меня целительнейшее воздействие. А Вы даже не взяли на себя труд сказать мне что-нибудь ласковое, как говорили прежде, даже если и замышляли что-нибудь недоброе. И сколь бы ни были справедливы мои упреки, в конечном счете приходится все Вам прощать; а как бы хотелось, чтобы сами Вы хоть что-то для этого сделали. Не придумаете ли Вы для меня что-нибудь fineza **, дабы вознаградить за те страдания, какие я претерпевал целых две недели. А найти это adequate 75 76* вознаграждение я предоставляю Вам самой.
Слыхали ли Вы пушку 1 и напугала ли она Вас? При первых трех выстрелах я решил, что Республику собрались разгромить. И лишь на четвертом понял, что происходит. У Вас все еще лежит для меня греческая книга. Боюсь, как бы Вы не испортили свой эллинизм новогреческою тарабарщиной. Меж тем, думается мне, что в этом томике есть очаровательные вещи. Я же нынче начал новую работу, также историческую 76.
Лондон *, 1 июня 1850.
Я не писал Вам раньше потому только, что, проделывая в день по десять лье, засыпал, стоило мне сесть за стол. Ничего значительного о путешествии рассказать не могу, кроме того разве, что по отдельности англичане глупы ужасно, но все вместе представляют собою народ, поистине достойный восхищения. Они делают максимум того, что можно сделать, имея деньги, здравый смысл и терпение, однако ж в искусстве понимают не больше моего кота. Здесь нынче находятся непальские принцы, в которых Вы бы мигом влюбились. Они носят плоские тюрбаны, обшитые по краям крупными висячими изумрудами; а сами все — атлас, кашемир, золото и жемчуг! Кожа у них цвета кофе с капелькою молока. Словом, выглядят они вполне сносно, да к тому же, говорят, не лишены ума.
Тут письмо мое было прервано неожиданным визитом, и я сумел «собраться с мыслями лишь сегодня, 2 июня, в воскресный день. Мы направляемся в Хэмптоп-Корт77 78, стремясь избежать искушения покончить с собой, которое всегда появляется у нас в Lord’s day !*. Вчера я ужинал с одним епиехшпом и dean78* — к концу ужина они сделали из меня законченного социалиста. Епископ принадлежит к той школе, какую немцы именуют рационалистической; он и не думает верить в то, что проповедует, и благодаря своему переднику из черной гроденапль каждый год кладет себе в карман пять-шесть тысяч ливров, а время проводит за чтением греческих книг. Вообще же у меня насморк, да такой, что отнимает последние душевные силы. Под тем предлогом, что на дворе — июнь, меня подставляют под губительные сквозняки. Все женщины кажутся мне вылепленными из воска. Они носят bustles (турнюры) таких необъятных размеров, что одна дама занимает собою всю ширину тротуара Риджент-стрит 3. Вчерашнее утро я провел в новой Палате общин4, которая поражает своей уродливостью. Мы просто не представляем себе, что можно натворить при полнейшем отсутствии вкуса и наличии двух миллионов фунтов стерлингов. Я боюсь превратиться в законченного социалиста, лакомясь необыкновенно вкусными блюдами за ужином, который подают на плоских серебряных тарелках, и наблюдая людей, выигрывающих по четырнадцать тысяч фунтов стерлингов на скачках в Эпсоме5. Однако ж пока здесь и намека нет на возможность революции. Угодливость бедняков поражает наши демократические умы. И что ни день видишь тому все новые примеры. Весь вопрос в том, не чувствуют ли они себя счастливее. Напишите мне в Линкольн6, до востребованья. Думаю, что Линкольн находится в Линкольншире, но поклясться в том не могу.
Солсбери, суббота, 15 июня 1850.
Страна эта начинает надоедать мне. Меня утомляет вид палкообразных домов и столь же палкообразных их обитателей. Два дня я провел в Кембридже и Оксфорде, у высокочтимых отцов, и по зрелому размышлению решил, что капуцины лучше. В особенную ярость приводит меня Оксфорд. Один fellow1* имел нахальство пригласить меня к ужину. На столе стояло два серебряных блюда: на одном лежала рыбина, величиною в четыре вершка, на другом — баранья отбивная. Сервировка была изысканнейшая: картофель подавался на резном деревянном блюде. Но никогда еще я не был так голоден потом. Вот оно — лицемерие этих господ. Они любят показать иностранцам свою воздержанность и под тем предлогом, что главная еда для них — luncheon78*, они будто бы и не ужинают. Ветер пронизывает насквозь, и холод стоит собачий. Если бы в восемь часов вечера не было светло, как днем, можно было бы подумать, что на дворе — декабрь. Однако ж это не мешает дамам ходить с раскрытыми зонтиками от солнца. Я тут совершил промашку. Сунул полкроны господину во фраке, показывавшему мне собор, а потом спросил у него адрес джентльмена, к которому у меня было письмо от dean 379 80. Оказалось, что письмо адресовано ему. Вид у него был глупейт ший, равно как и у меня, но деньги он не вернул. Завтра я думаю осмотреть еще раз Стоун-Хэндж а вечером, если туман хоть немного рассеется, съезжу поужинать в Лондон. В понедельник или во вторник я выеду в Кентербери и в пятницу думаю быть в Париже. Очень бы мне хотелось, чтобы Вы оказались в Солсбери. Стоун-Хэндж поразил бы Вас. Прощайте: возвращаюсь в свою церковь. Письмо мое уйдет теперь Бог весть когда! Мне сейчас сказали, что по воскресеньям почта не работает. У меня ужасный насморк, я кашляю, а пить тут, кроме портвейна, нечего. Местные дамы тоже вставляют в платья обручи. А нет ничего смешнее англичанки в обруче. Да, кстати, что это за мисс Джюзбе-ри 2 — такая рыженькая, которая пишет романы? Тут как-то вечером я познакомился с ней, и она сказала, что всю жизнь мечтала о несбыточном счастье, то есть — о встрече со мною (привожу подлинные ее слова). Она написала роман под названием «Zoe». Вы столько читаете, расскажите, что это за особа, для которой сам я — ходячая книга. В зоологическом саду здесь живет маленький бегемотик, которого кормят рисовой кашей на молоке, В «Панче» 3 от 15-го числа помещен его портрет, сходства необыкновенного. Прощайте; постарайтесь вознаградить меня за трехнедельные скитания приятною прогулкой.
Париж, понедельнику <2) июня 1851.
Матушка моя чувствует себя много лучше, и я думаю, что вскоре она поправится окончательно. Обеспокоен я был до крайности —■ боялся воспаления легких. Благодарю Вас за внимание, какое Вы ей оказывали» Вчера я впервые за последнюю неделю выбрался из дому поглядеть на испанских танцовщиц, выступавших у принцессы Матильды1. Они показались мне весьма посредственными. А болеро, исполненное в зале Мабилль 2, потеряло всю свою неповторимость. К тому же сзади у них дыбились такие пышные турнюры, а спереди столько подложено было ваты, что повсеместные завоевания цивилизации стали очевидны вполне. Всего более позабавили меня двенадцатилетняя девочка и старая дуэнья — обе совершеннейшие дикарки, о каких можно только мечтать: никак не придут в себя от изумления, что очутились где-то за тридевять земель от tierra80 Иисусовой3. Только что получил Вашу подушечку; Вы решительно искуснейшая мастерица, а я никогда о том и не подозревал. И подбор ниток, и работа в равной мере восхитительны. Матушке моей также все понравилось чрезвычайно. Что же до символики, мне довольно было и начала объяснения, которое Вы столь любезно соблаговолили дать, для того чтобы домыслить остальное. Не знаю, как. и благодарить Вас,
Прилагаю Сент-Эвремона 4. Я совсем было потерял его, и мне понадобились необыкновенные усилия, чтобы вспомнить, где он. Вы поделитесь со мною впечатлениями от отца Канэя. По-моему, после него ничего нельзя читать из литературы XIX века.
Прощайте.
Париж, четверг вечером, 2 декабря 1851.
Сколько я могу судить, мы даем последний бой 4, но кто выйдет победителем? Если проиграет президент, мне кажется, что доблестным депутатам придется потесниться и уступить местечко Ледрю-Роллену2. Домой я возвращаюсь совершенно без сил, имея дело, как мне кажется, с одними сумасшедшими. Париж нынче такой, каким он был 24 февраля,—только на сей раз солдаты держат буржуа в страхе. Военные ^ говорят, что уверены в успехе, но Вы знаете, чего стоят дурацкие их предположения. Вот наша прогулка и отложилась...
Прощайте; напишите — и непременно,— участвуют ли Ваши в событиях.
Париж, 3 декабря 1851.
Ну что мне сказать Вам? Осведомлен я не более Вашего \ Очевидно одно: солдаты ходят со свирепыми лицами и на сей раз держат буржуа в страхе. Как бы там ни было, мы обошли рифы и несемся теперь невесть куда. Успокойтесь и скажите, когда могу я Вас увидеть.
24 марта 1852.