Париж, суббота, 3 сентября 1859.
Я так боюсь, что в нынешнем году мы уже не встретимся по эту сторону Ахерона, и потому не хочу уезжать, не попрощавшись с Вами и не поставив Вас в известность о моих странствованиях. Отбываю я в понедельник, то есть послезавтра, прямо в Тарб1, где пробуду числа до 12-го, а то и до 15-го. Затем на несколько дней я возвращусь в Париж и вскорости выеду в Испанию. Верь я в предчувствия, я поостерегся бы перебираться через Пиренеи, но теперь отступать уже поздно, да и надобно навестить Мадрид, быть может, в последний раз 2. Слишком я уже стар и болен для того, чт^эбы предпринимать снова подобную экспедицию. И если бы я не почитал долгом совести попрощаться с ближайшими
своими друзьями, я никуда бы из своей норы не двинулся. Не могу сказать, чтобы я был болен, но нервы у меня в таком состоянии, которое хуже любой болезни; я не сплю, не ем и мучаюсь blue devils*. Утешает меня лишь то, что Вы веселитесь вовсю и заметно округляетесь среди Ваших гор и провинциалов.
Я выписал из Лондона «Мемуары княгини Дашковой» 3 и по сию пору оплакиваю те тридцать франков, которые за них заплатил. По возвращении из Тарба4 мне обещали дать роман, написанный по-малоросски 5 и переведенный на русский г. Тургеневым. Говорят, это шедевр, намного превосходящий «Дядю Тома»6. Кроме того, вышли «Письма принцессы Урсенской» 7, которые мне очень рекомендуют. Однако ж на меня эта дама наводит такой ужас, что я решительно не желаю их читать. Интересных же новинок я не знаю; сидя вечерами один, я начинал множество книг, но не нашел среди них ни одной, которую стоило разрезать. На днях я повстречал г. Абу 8 — он мил по-прежнему. И кое-что обещал мне. Сам он обосновался в Саверне 9 и день-деньской пропадает в лесах. Месяц назад он встретил в лесу престранное животное: передвигалось оно на четвереньках, одето было во фрак, обуто — в лакированные ботинки без каблуков; оказалось, что это — профессор риторики из Ангулема, который, переживая семейные неурядицы, отправился в Баден играть, за ничтожное время просадил все, что у него было, а возвращаясь лесами во Францию, заблудился и целую неделю ничегошеньки не ел. Абу принес или притащил его в деревню; там его напоили и дали чистое белье, что не помешало ему через неделю умереть. Видимо, если животное, именуемое человеком, оказывается на некоторое время в полнейшем одиночестве и достигает определенной степени физического истощения, видимо, говорю я, венец природы вновь становится на четвереньки. Абу уверяет, что впечатление существо это производит мерзейшее... Пишите мне на адрес г. Государственного министра в Тарб.
Прощайте. Надеюсь, что к Вам наступающая осень относится благосклоннее, нежели ко мне. Тут — холод, дождь и насыщенный электричеством воздух. Берегите себя, ешьте и спите, коли можете.
Париж, 15 сентября 1859.
Я хотел было написать Вам из Тарба, сразу по получении Вашего письма, но все был в бегах и хлопотах. Начались они с письма из Сен-Совёра \ куда мне пришлось съездить на день, после чего мне тут же нанесли ответный визит, приехав в дом господина Фульда, где поднялся страшный переполох, ибо госпожа Фульд должпа была импровизировать и ужин и обед, что отнюдь не просто в том городишке, откуда я только что вернулся. Ко всему прочему, нужно было разместить на ночь восемь человек, и я как член семьи вынужден был освободить свою комнату и
удалиться в гостиницу. Среди этой августейшей сумятицы -не могло быть и речи о том, чтобы найти клочок бумаги или перо. Выехал я 13-го, собираясь ночевать в Бордо, сюда же прибыл вчера к вечеру, вполне благополучно, если не считать потери ключей от дома, что среди прочих мелких неприятностей пожалуй все же самая ощутимая. Остается надеяться, что я найду ключи или уж, на крайний случай, найду слесаря. Касательно поездки моей в Испанию2, я согласуюсь с моим другом, который едет вместе со мною. Он член Кортесов; сессия их открывается 1 октября, вполне возможно, что мы выедем 25-го,— за -ним последнее слово. Мы доедем поездом до Марселя, а там морем отправимся в Аликанте...
Недолгое путешествие это по Пиренеям придало мне бодрости. В Баньерес я принял ванну, что помогло за два дня привести мою нервную систему в состояние такого покоя, какого я не испытывал последние двадцать лет. Доктор, к которому я попал там,— мой давний друг, он очень уговаривал меня в будущем году пройти курс ванн. Он ручается, что после них я словно заново появлюсь на свет. Я не слишком в это верю, но попробовать стоит.
В Сен-Совёре Их Величества пребывали в добром здравии и превосходном настроении; чрезвычайно радовало меня, что никто из домочадцев ям не надоедал, предоставляя полнейшую свободу. Император купил там собаку, величиною немногим более осла, старинной пиренейской породы. Это красивейшее животное, которое взбирается на скалы с ловкостью верблюда. Я очень уже давно не бывал среди провинциалов. В Тарбе они выглядят довольно сносно и редкостно услужливы. Однако ж трудно себе представить, чтобы можно было провести с ними, скажем, целый месяц. Я ел там много ортоланов и запеченных в тесте перепелок, что, быть может, даже еще вкуснее. Вы ничего не пишете о здоровье Вашем. Полагаю, оно в полнейшем порядке. Прощайте.........
Я не уеду, не дав Вам знать о себе.
Париж, 20 сентября 1859.
Без сомнения какой-то злой дух то и дело мешается в наши дела. Я боюсь уехать, не повидав Вас. Пуститься в дорогу я решил 30-го с тем, чтобы 1-го быть в Байонне. Оказалось, что места до Мадрида в дилижансах и почтовых каретах раскуплены до 16 октября. Следовательно, ехать надобно морем, то есть пакетботом переправиться из Марселя в Аликанте. Если не возникнет какого-нибудь нового препятствия, 28-го вечером я буду в Марселе (в скобках помечаю, что это — день моего рож-. дения) и 29-го отправлюсь в путь. И хотя все нынешнее лето Вы изводили меня Вашими «если» и «нет», уверяю Вас, я весьма опечален тем, что не простился с Вами. После столь длительной разлуки расставаться снова почти так же надолго! Кто знает, будете ли Вы в Париже, когда я вернусь? Уезжаю я, одолеваемый всевозможными черными мыслями, но желаю, чтобы Вашу головку наполняли только розовые.
Короткая поездка в Тарб пошла мне во благо. Полагаю, что воздух в окрестностях Мадрида довершит мое выздоровление. И как всегда перед путешествием, на меня напала стихия работы по ночам, чего бы, верно, не случилось, оставайся я здесь. Вследствие этого я везу с собою в Мадрид запас бумаги. Вспомните обо мне 29-го сего месяца, ибо, по всей вероятности, в этот день я буду чувствовать себя очень худо, тогда как Вы с Вашей портнихою займетесь пересмотром осеннего Вашего гардероба. Лионский залив 1 по-прежнему отвратителен и возможно станет совсем непереносимым в пору равноденствия, придуманную на мою погй-бель. Однако к вещам приятным следует отнести то, что по прибытии в Аликанте можно пересесть па поезд и через день оказаться в Мадриде,— и это вместо того, чтобы три дня трястись в сквернейших каретах по Самым чудовищным рытвинам, какие только можно вообразить. Вполне вероятно, что у меня возникнут к Вам на время моего отсутствия некоторые поручения. Впрочем, мы еще успеем о том поговорить — я не люблю строить дальних планов, в особенности же совместных с Вами, ибо Вы, как Вам известно, бывает, их ломаете. Париж по возвращении Вашем будет еще совершенно безлюден. Кое-кто, я знаю, собирается уезжать, но возвращаться, насколько мне известно, кроме Вас, не собирается никто. Деревья все пожухли, персики вот-вот кончатся, а виноград сделался уже совсем безвкусным. Ежели у Вас там, в Дофине, бывали к столу ортоланы, Вам не доставит удовольствие дичь, какую Вы сумеете найти в Париже. Что же до меня, я избавился от греха чревоугодия, никогда более не испытываю чувства голода и не обращаю внимания на то, что ем. О Париже я сожалею лишь потому, что мог бы тут увидеть Вас. Потому этот город так меня и притягивает. Прощайте; Вы еще успеете написать мне сюда — я здесь пробуду до 27-го. Я представляю себе — подумайте о чем возмечтал!— как Вы преподнесете мне сюрприз и приедете 26-го.
Мадрид *, 21 октября 1859.
Я был безмерно счастлив, получив Вашу записку и в особенности милый Ваш сувенир. Сюда я приехал вконец разбитым — и не по вине моря, которое настроено было довольно благодушно, а из-за всевозможных неприятностей и мелкой суеты, какие возникают обыкновенно перед самым отъездом. Ваше письмо, прибывшее в Мадрид раньше меня, усердием друзей моих на несколько дней затерялось, и вернуть его по назначению оказалось делом непростым. Здесь за это время произошли большие изменения. Дамы, которых я помню стройными, как веретено, превратились в слоних, ибо в мадридском климате полнеют, как нигде. Так что готовьтесь к тому, что и я на треть раздамся вширь. Правда, я совсем ничего не ем и чувствую себя неважно; холод стоит собачий, время от времени принимается дождь, солнце проглядывает редко, и днем я почти все время провожу в Карабанчеле. По вечерам мы бываем в Опере, где упадок царит полнейший. А нынче утром я приехал в Мадрид на заседание Академии с тем, чтобы завтра вновь возвратиться в деревню. Нравы тут заметно изменились, и политический курс вместе с парламентской системой как нельзя более исказили самобытную физиономию старушки Испании. Говорят все сейчас только о войне 2. Честь нации требует отмщения, и всеобщий в связи с этим энтузиазм напоминает времена крестовых походов. Бытует мнение, что англичане не только с неудовольствием относятся к африканской экспедиции, но даже собираются помешать ей. И это удваивает военный пыл. Армейские чины жаждут осадить Гибралтар, взяв перед тем Танжер. Однако ж это не мешает тому, что на бирже спекулируют вовсю, и меркантилизм возрос невероятно со времен моего последнего визита сюда. Вот вам еще одно веяние из Франции, весьма гибельное для этой страны. В понедельник ходил на бой быков, от которого не получил почти никакого удовольствия. К несчастью, я слишком рано познал безупречную красоту и потому после Монтеса 3 не могу видеть вырождающихся его преемников. И животные выродились так же, как люди. Боевые быки превратились в племенных, и спектакль стал слишком смахивать на бойню. Я взял с собою своего слугу, потрясенного в той мере, в какой и положено дебютанту,— целых два дня после боя он в рот не брал мяса. Единственное, что произвело на меня прежнее впечатление,— это музей \ Каждая встреча со знакомой картиною казалась мне свиданием со старым другом! Хоть они не меняются! На той неделе собираюсь поехать в Ламанчу посетить прежний зам к императрицы 5. Оттуда проеду в Толедо и покопаюсь в старых книгах на распродаже, о которой мне сообщили; в Мадрид возвращусь в конце месяца Сколько могу, пытаюсь изыскать возможность вернуться в Париж i 15 ноября.
Прощайте.
Канны, 3 января I860,
Желаю, чтобы он стал для Вас добрым и счастливым. И очень хотелось бы поделиться с Вами погодою, какая у нас стоит. Покуда я Вам пишу, окна у меня все распахнуты, и это при том, что дует довольно сильный северный ветер, покрывший все море веселыми барашками. Спасибо за книги. Кажется, они понравились, так как я получил любезнейшее письмо от Ольги *. Полагаю, что, уступая моим настояниям, Вы немало тому способствовали. В будущем году выбирать будет труднее, ибо список нравоучительной литературы Вы, верно, уже исчерпали. Пишу я Вам в весьма неудобной позе. Три дня тому, рисуя на берегу моря, я подхватил люмбаго, который свалился на меня, точно бомба, без всякого предупреждения. Тут меня всего и скрючило, несмотря на то, что я усиленно натираюсь зверобоем. Солнце — панацея для меня от всех бед, ш я целыми днями пользуюсь его живительными лучами. У нас тут обретается барон де Бюнсен2 с двумя дочерьми; ноги у обеих длиннющие, как у цапли, но щиколотки — толщиною с геркулесову дубину; одна из дочек, правда, превосходно поет. Барон — человек довольно умный и знает все новости, о которых Вы пишете слишком коротко. Он мне рассказал о полнейшей несостоятельности конгресса3, что ничуть меня не удивило. Я прочитал брошюру аббата <Дюпанлу> 4, написанную, как мне показалось, скорее коряво, нежели зло. Все у него так шито белыми нитками, что в Риме его, верно, почитают просто сорванцом, а уж там-то хватает и тонкости, и здравого смысла. Тамошние святые отцы вести интригу умеют. Наши же, верные национальному инстинкту, только бесцельно трезвонят, да все невпопад. Сильно насмешило меня его позерство — и уход в катакомбы, и стоицизм мученика, с каким взирает он на предлагаемые ему деньги; вот увидите, в конце концов он еще станет их требовать.
Расскажу Вам одну милейшую местную историйку. Некоего фермера из окрестностей Грасса нашли мертвым в овраге, куда он ночью свалился или был сброшен. Другой фермер пришел к приятелю моему и заявил, что этого человека убил-де он. «Как? И зачем?» — «А затем, что он наслал порчу на моих баранов. Тогда я пошел к моему пастуху, и он дал мне три иголки; я бросил их в горшок с кипящей водой и сказал над горшком заклинание, которому он меня выучил. Вот тот и помер в ту •самую ночь, когда я поставил горшок на огонь». Не приходится удивляться, что в Грассе, на Соборной площади, сожгли мои книги 5.
Во вторник на той неделе я собираюсь, несмотря на местные обычаи,, поехать на несколько дней в эти края. Меня уверяют, что там множество разнообразнейших памятников и восхитительные горы. Я привезу Вам оттуда душистой акации, если Вы все еще любите ее запах. Прощайте, любезный друг, я совсем скрючился, написав Вам эти три страницы. А все потому, что пишу лежа, опершись на локоть, и малейшее движение отдается у меня в спине. Еще раз прощайте. И еще раз благодарю Вас за книги....................-
Канны, 22 января 1860.
Ваше письмо я нашел, возвратившись из-за города, а вернее сказать, из деревни, где я провел неделю близ вечных снегов. И хотя плато расположено очень высоко, от холода я не страдал. Меня окружали там прекрасные скалы, водопады, пропасти; я видел громадную пещеру с подземным озером, протяженность которой никому не известна, она вполне может служить обиталищем альпийским гномам и чертям; есть там и другая большая пещера, в три километра длиною, где для меня устроили фейерверк. Словом, я провел целую неделю, наслаждаясь первозданной природою. Но оттуда я вывез мучительнейшие боли и теперь, вот уже два дня, лежу только на боку, не в силах ни спать, ни есть. Машина, я вижу, совсем испортилась и гроша ломаного теперь не стоит. Надеюсь, Вы не испытываете более ничего подобного и приступы лихорадки уже Вас не мучают. Раз Вы об этом не пишете, я полагаю, что Вы из-
лечились вполне. Днем я пытаюсь притерпеться к боли, и это неплохо мне удается, но ночью силы покидают меня и страдаю я невообразимо.
Вы не сообщили, во что обошлись Вам высоконравственные книги, которые Вы посылали барышням де Лагрене \ Хотелось бы думать, что Вы не преступили рамок благоразумия, присущего Вам во всех торговых делах. Возможно вскоре мне придется попросить Вас еще об одном одолжении.
На днях мне дали прочесть памфлет моего собрата Вилльмена 2, оказавшийся верхом пошлости. Когда пытаешься написать книгу против иезуитов, когда громогласно защищаешь свободу совести от всемогущества церкви, смешно вдруг петь «осанну» и приводить в оправдание столь хилые аргументы. Сдается мне, что мир решительно потерял рассудок; и только наш император, подобно средневековому пастуху, завораживает волков звуками волшебной флейты. Из Парижа мне написали — и вполне серьезно, что Французская Академия, впитавшая в себя за последние несколько лет дух вольтерианства, собирается избрать в -свои члены аббата Лакордера3, протестуя тем самым против диктата папы. По сути дела все это мне глубоко безразлично. Им ведь никогда не удается заставить меня слушать их проповеди, так что пусть себе и в Академию избирают хоть всю эту братию подряд.
Прощайте.
Канны, 4 февраля 1860.
Вы вогнали меня в полнейшее смущение, напомнив о дне Святой Евлалии 4,— я о нем и думать забыл. В самом деле, это не то 11-го, не то 12-го. Я с величайшей признательностью принимаю Ваше любезное предложение, но я не большой знаток византийских поделок и боюсь, как бы такая вещицД не оказалась для моей кузины слишком броской. Надобно помнить, что она совсем не выходит и одевается согласно своему почтеннейшему возрасту. Быть может, Вы имеете в виду серебряные с чернью серьги или булавки, какие делают на Кавказе, как, впрочем, и в других местах. В конце концов, я даю Вам полнейшую свободу, но при соблюдении следующих условий: 1) вещица должна быть не слишком броской, не слишком новомодной и не слишком легковесной; 2) она должна стоить не многим более ста франков, но выглядеть дороже; 3) и наконец, это не должно Вам причинить слишком больших хлопот. Я уверен, что поручение мое Вы исполните с присущей Вам тщательностью и скромностью, и заранее от души благодарю Вас. Я теперь только вдруг понял одну вещь — я ведь никогда не поздравлял Вас с днем ангела. Когда это? И главное, какое Вы носите полное имя? Мне кажется, оно должно быть либо лютеранским, либо и вовсе еретическим. Но кто святая Ваша покровительница, евангелистка или баптистка? И когда ее праздник? Вы догадываетесь, что я хочу Вам сделать сюрприз, а это, разумеется, дело нелегкое.
Я лежу сейчас у себя на диване, совсем больной. Стоит мне сесть, как бок начинает жечь так, словно к нему приложили горячий утюг. Доктор Мор 2 советует мне натираться болеутоляющей мазью, однако ж и она нисколько не помогает.
Я жду двух друзей3 своих, которые должны приехать сюда на недельку, и умираю со страху, как бы не испортилась погода. Сейчас солнышко светит восхитительно, но нынче — исключительный год, и полагаться нельзя ни на что. Вчера поднялся такой ледяной ветер, что, казалось, он дует прямиком из Сибири. Я, равно как и Вы, нахожу, что положение в политике сложилось презанятное. Ярость некоторых людей наполняет радостью мою душу. Прощайте; в будущем месяце я снова Вас увижу. А покуда я — в меланхолии, болезни и скуке. Я теряю зрение и не могу больше рисовать, даже когда здоровье мне позволяет. Как, однако ж, грустно стареть!
Прощайте.
Канны, 21 февраля 1860.
Ко мне приехали погостить двое друзей *, и обязанности чичероне, связанные с долгими прогулками, отняли у меня все время и не позволили ответить Вам немедля. Впрочем, письмо от моей кузины 2 касательно византийских аграфов я получил лишь третьего дня. Передаю дословно ее оценку. Она находит, что аграфы прелестны, слишком прелестны для нее, я уж совсем ей не по возрасту. Однако ж, сочтя приговор чересчур суровым, она добавляет, что на днях заказывает платье специально под наши аграфы. Если Вы не удовлетворены вашим успехом, это лишь означает, что у Вас трудный характер.
Я по-прежнему более или менее в том же состоянии, иными словами, чувствую себя довольно паршиво. С одной стороны — насморк, с другой — ревматические боли в сердце, чрезвычайно странные и неудобные, ибо ходить они мне не мешают и беспокоят лишь, когда я сижу. Вот во что обходятся занятия рисунком на берегу моря после захода солнца. Погода у нас оставляет желать лучшего. Солнца хватает вполне, но воздух холодный, а по утрам и вечерам иной раз задувает вдруг с Альп пренеприятнейший ветер. Никогда еще я не видел на них столько снега — от основания до вершины. Нынче утром снег ?ыпал на горе Эсте-рель и даже несколько снежинок упало на площадь перед моими окнами. Это — вещь, неслыханная в Каннах; даже старики ничего подобного припомнить не могут. Единственным для меня утешением служит то, что Вам там, на Севере, много хуже. Газеты, где сообщается, что температура 10° ниже нуля, что в Лионе и {$аленсии выпал снег высотою в три фута и пр. и пр., повергают меня в дрожь. Меж тем мне предстоит покинуть сей оазис и отправляться коченеть в Париж. В путь я думаю пуститься на той неделе, но коль скоро по дороге мне придется еще останавливаться и осматривать памятники, я не успею возвратиться к заседанию, где будет присутствовать император, и которое из-за моего отсутствия, несомненно, много потеряет. Приеду я, по всей вероятности, 3 или 4 марта и надеюсь Вас застать в добром здравии. Не извольте сомневаться — свидание с Вами доставит мне подлинную радость. Пишите* в Марсель, до востребованья. Возможно, на день-два я съезжу в Ниццу, дабы составить собственное мнение о присоединении 86, а потом вернусь сюда укладывать чемоданы. Вы не прислали мне счета, боюсь, он окажется весьма внушительным, но каков бы ни был в аграфах металл, выглядят они дорого. Я, однако ж, надеюсь привезти кое-что, что позволит мне* все оплатить87, не распродавая книги. К слову сказать, нет ли у Вас моего «Путешествия в Азию» г. де Гобино87? Мы тут перевернули весь дом, но так этой книги и не нашли. Если она у Вас, сохраните ее. Третьего дня я водил моих друзей к Гарданнскому мосту — это естественный моет* между скалами на самом конце мыса Эстерель. Через небольшое отверстие Вы попадаете в грот и, выбравшись оттуда через другое отверстие, оказываетесь в открытом море. В тот день в море словно бес вселился, и грот напоминал бурлящий котел. Матросы побоялись рисковать, и нам осталось лишь походить у обрыва. Картина была восхитительнейшая и по колориту, и по экспрессии. Прощайте; берегите себя и не слишком часто выходите вечерами.
Парижг
воскресенье вечером, 11 марта 1860.
Ваш парижский воздух слишком тяжел для меня, да к тому же я постоянно мучаюсь мигренью. Я никого еще не видел и по вечерам не решаюсь выходить. Мне кажется, что наносить визиты в десять часов вечера — вещь, решительно из ряда вон выходящая.
Мне по-прежнему неизвестна судьба книги друга моего г. де Гоби-но а - она так и осталась на Вашей совести. Посоветуйте, что почитать. Мне это очень теперь нужно. В Каннах я прочел один из романов Буль-вера 2: «What will he do with it?» ** Сочинение это мне показалось до» крайности стариковским. Попадаются там, однако ж, кое-какие приятные сценки и весьма верные мысли о морали. Что же до героя и героини, они превосходят все, дозволенное в жанре буффонады. Куда более меня позабавило творение г. де Бюнсена 86 о возникновении христианства, а говоря точнее, обо всем понемногу. Но называется это «Christianity and Mankind2* и содержит в себе семь томов, от семисот до восьмисот страниц каждый. Г. де Бюнсен мнит себя ревностнейшим христианином и пинком ноги разделывается и с Ветхим и с Новым заветом.
Мне «казали, будто на одном из последних маскарадов появилась дама, имевшая смелость надеть костюм 1806 года, без кринолина, и будто бы впечатление это произвело громаднейшее.
Париж 4 апреля 1860.
Вчера мы ощутили первые признаки возвращения весны. Это тотчас придало мне силы, и я почувствовал себя так, будто снова родился. Мне даже показалось, что я вдыхаю воздух Канн. А нынче уже опять серо и темно. Мне так нужно было бы Ваше присутствие, дабы терпеливо сносить тяготы жизни. Она же, по-моему, что ни день, становится все тоскливее. И мир сделался слишком уж глуп. Всеобщее невежество, отличающее наш просвещенный век, как он сам себя величает, поистине поражает. Не осталось никого, кто хоть чуточку знал бы историю.
Надобно бы Вам прочесть речь Дюпена2; она сильно меня позабавила .........................
Так я и не мог отыскать Гобино и понимаю почему — как и Вы. Третьего дня у Потье3 я сам себе сделал подарок. Купил несколько превосходнейших старых книг и кое-что из современных, восхитительно изданных. Читали ли Вы «Голландские мемуары» 4, приписываемые госпоже де Лафайет? Они весьма занимательны. Когда Вы вернетесь, я дам их Вам под залог. Переплетена эта вещь у Бозонне5. Я заказал себе черное венецианское домино с кружевной baretta * или чем-то в этом роде, по рисунку, привезенному мною из Венеции,— я вам его показывал. С самого возвращения моего я проявляю в это злополучное время года необыкновенный интерес к погоде...............