Прошло около двадцати минут после моего возвращения к себе, когда в дверь постучали, и вошел полковник Хьюз. Это был добродушный на вид человек лет сорока с хвостиком, с сединой на висках, обожженный каким-то явно не здешним солнцем.
— Дорогой сэр, — без предисловий начал он, — это в высшей степени ужасное дело!
— Несомненно, — подтвердил я. — Садитесь, пожалуйста.
— Спасибо, — он сел и взглянул мне прямо в глаза. — Полицейские, — продолжал он, — невероятно подозрительный народ. И зачастую безо всякого повода. Я сожалею, что вы оказались втянуты в это дело, потому что, по моему мнению, вы именно тот человек, каким представляетесь. Позвольте добавить, что если вам когда-либо потребуется друг, я буду в вашем распоряжении…
Я был тронут и поблагодарил его от всей души. Его тон был таким доброжелательным, что, сам того не желая, я рассказал ему всю историю: об Арчи и его письме, о том, как я влюбился в садик, о поразительном открытии, что капитан никогда не слышал о своем кузене, и о том неприятном положении, в котором я из-за этого очутился. Полковник откинулся на спинку стула и прищурился.
— Мне кажется, — сказал он, — что ни один человек, передающий незапечатанное рекомендательное письмо, не удержится, чтобы не узнать, какими достоинствами его там наградили. Такова уж человеческая натура… Я сам нередко так поступал. Поэтому я рискну спросить…
— Да, — признался я. — Письмо не было запечатано, и я прочел его. С учетом его цели, оно показалось мне слишком длинным. Там оказалось много хвалебных слов обо мне… Слишком много, если вспомнить, что наше знакомство с Энрайтом было очень кратким. Еще я помню, что Арчи сообщил, как долго он находится в Интерлакене, и уточнил, что намеревается приехать в Лондон в самом начале августа, к первому числу.
— Первого августа… — повторил полковник. — Значит, завтра. А теперь… если вам не трудно, — что все-таки случилось вчера?
Я снова изложил события того трагического вечера: ссору, грузную фигуру в холле, бегство через редко открываемые ворота.
— Мой друг, — вставая и собираясь уходить, сказал полковник Хьюз, — все нити трагедии тянутся далеко. Некоторые в Индию, некоторые в страну, которую я не стану называть. Честно признаюсь, что это дело чрезвычайно интересует меня не только как друга капитана. У меня просьба: наш разговор должен остаться между нами. Полиция, конечно, действует с самыми добрыми намерениями, но все же иногда ошибается. Я правильно понял, что у вас есть те номера „Мейл“, где помещены те странные сообщения?
— Они у меня в письменном столе.
Я достал газеты и показал их полковнику.
— Думаю, если позволите, я заберу их, — сказал он. — И прошу вас никому не упоминать о моем коротком визите. Мы еще встретимся. До свиданья.
И он ушел, унося газеты со странными сообщениями для Рангуна.
Не знаю почему, но его визит удивительным образом воодушевил меня. Впервые после семи часов прошлого вечера я вздохнул свободно.
Вот так, дорогая леди, которая любит тайны, обстоит дело к вечеру последнего дня июля тысяча девятьсот четырнадцатого года.
Я отправлю вам это письмо сегодня же вечером. Это третье мое письмо к вам, и с ним я посылаю вам втрое больше своих мечтаний, чем в первом. Потому что эти мечтания живут во мне не только по ночам, когда над садом стоит луна, но и при ярком свете дня.
Да, я чрезвычайно воодушевлен. И только теперь понял, что, если не считать чашки кофе из дрожащих рук Уолтерса, я не заглядывал в „Симпсон“, чтобы перекусить, со вчерашнего вечера. Так что сейчас я собираюсь пообедать. И начну с грейпфрута. Я понял, что вдруг полюбил грейпфрут.
Как ни банально, но факт: что касается вкусов, то у нас много общего!
Третье письмо от корреспондента из колонки розыска усилило в душе молодой пригожей женщины напряжение и взволнованность, созданные вторым посланием. После его получения субботним утром она долго сидела, размышляя над загадочными событиями в Адельфи-Террас. Первое сообщение о том, что капитан Индийской армии Фрейзер-Фриер убит ножом в сердце, поразило ее так, словно она потеряла старого доброго друга. Она страстно желала, чтобы убийца был схвачен, и все время пыталась понять значение белых астр, булавки со скарабеем и гамбургской шляпы.
Возможно, девушка с таким нетерпением ждала ареста преступника потому, что в этом деле был слишком опасно замешан ее красноречивый молодой друг. Друг, даже имени которого она не знала… Друг, с которым она и словом не обмолвилась. Однако ей уже чрезвычайно понравился Джеффри Уэст, такой, каким она его мимолетно увидела в ресторане и каким узнала по его письмам.
И вот теперь пришло третье письмо, и в нем он связывал шляпу, булавку и астры с колонкой в «Мейл», которая их практически объединила. По счастливой случайности, у нее тоже сохранились номера газеты за первые четыре дня недели. Он пошла в гостиную, раскопала эти номера и — вытаращила глаза от изумления! Потому что со страницы газеты за понедельник на нее действительно смотрело шифрованное сообщение для Рангуна относительно белых астр в саду Кентербери. В трех других номерах она тоже нашла сообщения, которые процитировал клубничный мужчина. Она глубоко задумалась и сидела так, пока не раздался сердитый стук в дверь ее голодного родителя, который целый час прождал ее внизу в вестибюле, чтобы вместе позавтракать.
— Давай, давай! — громогласно заявил конгрессмен, входя в комнату. — Ты что, собираешься просидеть весь день в мечтах? Если ты не хочешь есть, то я голоден, как волк.
Девушка торопливо извинилась и быстро собралась на завтрак. Составляя план на сегодняшний день, она решительно выбросила из головы все мысли об Адельфи-Террас. Как ей это удалось, можно было судить по речи, произнесенной ее отцом в тот вечер перед обедом.
— Мэриан, ты язык откусила, что ли? Молчишь целый день, как только что избранный конгрессмен. Если ты все время будешь ходить как во сне, мы пакуем чемоданы и отправляемся домой.
Девушка улыбнулась, погладила отца по плечу и пообещала исправиться. Но он тоже оказался в плохом настроении.
— Мне кажется, нам все равно пора уезжать, — продолжал он. — На мой взгляд, эта война разгорается, как пожар в прериях. Вчера кайзер отправился в Берлин. Наверняка он сегодня подпишет приказ о мобилизации. Тем более что на прошлой неделе котировки на берлинской и канадской Тихоокеанской биржах падали. Это значит, что, как они предполагают, Англия тоже вступит в войну.
Он смотрел в будущее без оптимизма. Видимо, в отличие от большинства американских конгрессменов, он хорошо разбирался в европейской политике. Впрочем, это легко объяснялось тем, что в отеле «Карлтон» он любил потолковать с чистильщиком обуви.
— Да, — произнес он с внезапной решимостью, — с утра в понедельник я иду в пароходную контору.
При этих словах у его дочери упало сердце. Ей представилась безрадостная картина того, как она поднимается на борт парохода, отплывающего из Ливерпуля или Саутгемптона, оставив тайну, которая занимала все ее мысли, нераскрытой. Ей ловко удалось направить мысли отца на тему еды. Она сказала, что в «Симпсоне» на Стрэнде, по слухам, можно прекрасно пообедать. Хорошо бы туда прогуляться. Она предложила короткий маршрут через Адельфи-Террас. Оказалось, что ей всегда хотелось побывать в этом районе.
Когда они проходили по тихим улицам, она внимательно разглядывала мрачные фасады непривлекательных домов, пытаясь угадать, за которым из них скрывается чудесный, окутанный романтической тайной садик. Но дома мало отличались друг от друга, разве что перед одним из них она заметила ожидающее кого-то такси.
После обеда конгрессмен высказался в пользу мюзик-холла в противовес тому, что он назвал «напыщенной, как здешнее чаепитие, английской пьесой». И победил. Ближе к полуночи, когда они ехали обратно к «Карлтону», на улицах уже рекламировались специальные выпуски газет. В Германии объявлена мобилизация!
Ложась спать, девушка из Техаса пыталась угадать, какой сюрприз ждет ее в утреннем послании. И вот что там оказалось.
«ДОРОГАЯ ДОЧЬ СЕНАТА. Или конгресса? Я пока не могу решить. Но, безусловно, ваш отец сидит в том или другом августейшем органе. Разумеется, в то время, когда не находится у себя дома в Техасе или не любуется Европой глазами своей дочери. Стоило мне только разок взглянуть на него — и все стало ясно.
Но Вашингтон далеко от Лондона, не правда ли? А именно Лондон интересует нас больше всего… Хотя электорат вашего отца может этого и не знать. Это по-настоящему чудесный, удивительный город, особенно если забыть, что вы здесь только турист. Я читаю в высшей степени захватывающие эссе о нем, написанные газетчиком, который отчаянно влюбился в него в семь лет — в том возрасте, когда весь этот великолепный город воплощался для него в лавочке на углу Хай-стрит, где продавалась жареная рыба. Вместе с ним я брожу глухими ночами по его темным, таинственным улочкам, где мы натыкаемся то на мусорный ящик, то на что-то романтическое. Когда-нибудь я, возможно, смогу показать вам этот Лондон, разумеется, оберегая от мусорных ящиков, если вы из тех, кому они не по душе. Но думаю все же, что вы не такая. Но я понимаю, что сейчас вы хотите услышать об Адельфи-Террас и покойном капитане Индийской армии.
Вчерашний день, после того как я обнаружил те сообщения в „Мейл“ и визита полковника Хьюза, прошел без происшествий. Ночью я отправил вам свое третье письмо, немного побродил, любуясь светом и мраком большого города, и отправился домой, где вышел на балкон, чтобы покурить, пока шесть миллионов обитателей лондонских домов изнемогали от духоты. Ничего не случилось. Я даже почувствовал себя немного разочарованным и немного обманутым, как тот, кто первый вечер проводит дома в тишине после целого ряда посещений волнующих спектаклей. Сегодня уже наступает первое августа, а вокруг все тихо и спокойно. Откровенно говоря, до сегодняшнего вечера дальнейшее развитие событий, связанных с гибелью Фрейзер-Фриера, не слишком меня беспокоило. Но, несомненно, это развитие выглядит странным, и мне нужно срочно восстановить их в памяти.
Я пообедал сегодня вечером в небольшом заведении в Сохо. Меня обслуживал итальянец, и я позабавился, отрабатывая на практике те знания, которые получил при прохождении курса „Итальянский за десять уроков“, чем гордился, как глупый мальчишка. Мы поговорили о Фьезоле, где он когда-то жил. Однажды я спустился из Фьезоле под гору во Флоренцию при свете луны. Мне запомнились бесконечные стены, на которых росли свежие, цветущие розы. Мне запомнились мрачный женский монастырь и две монашенки в серых одеждах, которые со звоном закрывали ворота. Мне запомнилось, как луч прожектора с военной базы, это око Марса, которое здесь, в Европе, никогда не смыкается, без устали плясал над рекой Арно и крышами домов. А еще цветы, которые качались надо мной, то и дело склоняясь и гладя меня по лицу. И мне приходило в голову, что в конце пути меня ждет Эдем, а не отель второго разряда. И мне представляется, что это путешествие можно повторить. Когда-нибудь… когда-нибудь…
Я обедал в Сохо. Возвращаясь в Адельфи-Террас уже в дымных и знойных августовских сумерках, я размышлял о том, что события, которые некоторым образом затронули и меня, наверно, сделали передышку. У своего дома я увидел ожидающее кого-то такси. Не обратив на это внимания, я просто вошел в мрачноватый холл и стал подниматься по знакомой лестнице.
Моя дверь оказалась открыта. В кабинете было темно, если не считать проникающего снаружи света лондонских фонарей. Едва я переступил порог комнаты, как моих ноздрей коснулся легкий, сладковатый аромат сирени. В нашем саду сирени нет, а если бы и была, то ее сезон давно прошел. Нет, этот аромат духов принесла сюда женщина — женщина, которая сидела за письменным столом и подняла голову при моем появлении.
— Прошу простить за вторжение, — произнесла она на том правильном, аккуратном английском, который отличает людей, учившихся языку по книгам. — Я пришла для небольшого разговора с вами… А потом я уйду.
Я не знал, что ей сказать. Просто стоял и таращился на нее, точно школьник.
— Хочу вам дать своего рода совет, — продолжала женщина. — Обычно мы не любим, когда нам дают советы. Тем менее, надеюсь, вы меня выслушаете.
Я снова обрел дар речи.
— Я вас слушаю, — по-дурацки ответил я. — Но сначала… Свет…