Всю дорогу до Библоса они молчали. Зато все радиостанции Ливана, а за ними и «Радио Монте-Карло» без умолку сообщали все новые и новые детали гибели Абу Асафа, рассказывали о нем и о его недолгой жизни, о том, что он происходил из знатного рода палестинских шейхов, что оставил после себя красавицу жену и двух малолетних сыновей. Говорилось, что в последние годы он старался стать посредником между противоборствующими в Ливане сторонами — христианами и мусульманами — и даже преуспел в этом. Во всяком случае, радиостанции и тех и других говорили о погибшем с уважением и теплотой и задавали вопрос: а кому выгодна сегодня гибель Абу Асафа.
— Абу Асаф... Абу Асаф... Абу Асаф... — неслось из радиоприемника на любой волне, на какую бы ни настраивала Фелиция. И перед ее мысленным взором опять и опять появлялся этот европеизированный красавец араб с открытым правильным лицом и дружелюбной обаятельной улыбкой. Всякий раз, когда они встречались у своих машин, он чуть склонял голову и прикрывал в знак приветствия миндалевидные свои глаза. И весь он был воплощением джентльменства. Порою ей даже казалось, что она влюбляется в него, но она сейчас же спешила напомнить себе, что он враг ее Народа, один из тех, кто воплотил в себе вековое Зло, преследующее ее Народ па протяжении всей его истории. И ненависть черной волной захлестывала ее сердце, глушила разум, зубы ее стискивались, и она мысленно представляла, как взрывчатка, заложенная в ее «фольксвагене», скоро разметет кровавыми кусками тело этого журнального красавца.
Впереди, над широкой, похожей на взлетную полосу, лентой шоссе, на кронштейне осветительного металлического столба висел люминесцентный указатель со стрелкой, указывающей на съезд влево: «Жбейль».
Это было современное название Библоса, самого древнего из живущих сегодня на нашей земле городов. Всего лишь около тридцати километров отделяло этот маленький живописный городок от Бейрута, но здесь уже был совсем иной мир — мир тишины и покоя, глубокий тыл гражданской войны.
Узкая извилистая улочка вывела их к морю, к крохотной бухточке, защищенной дугою, некогда высокой, а теперь полуразрушенной дамбы. Позеленевшие от наросших водорослей глыбы ракушечника расступались, открывая выход в открытое море. И там, словно в прорези прицела, виднелась на голубом просторе неподвижная белая яхта, на корме которой полоскался в порывах ветра бело-голубой израильский флаг.
Яхта ждала их.
— Вот так, господин писатель. Всю жизнь мы бежали от революции и думали, что спрятались от нее наконец-то здесь, в Бейруте, а она докатилась и сюда — людей убивают среди бела дня прямо на улицах. А здесь, у меня? Вы только посмотрите...
Маленький, похожий на обезьянку старичок метался по тесной квадратной комнате, заставленной высокими книжными шкафами. На шкафах до самого потолка громоздились книжные полки — вереницы книг в серо-голубых кустарных переплетах. Такие же переплеты виднелись и за пыльными, давно не протиравшимися стеклами книжных шкафов, ветхих, испещренных ходами жуков-древоточцев. Белесый от времени неуклюжий стол, придавленный потерявшими от времени цвет тяжелыми переплетами русских эмигрантских периодических изданий, занимал середину комнаты. Здесь же пылились большие амбарные книги с каллиграфически выведенными надписями — «Библиотека русского технического объединения. Бейрут». Орфография была еще дореволюционной.
В комнате было сыро, пахло плесенью, бумажной пылью. По серому потолку тянулись бурые пятна протечек, давно вылинявшие обои неопрятными лохмотьями свисали с плохо оштукатуренных серых стен там, где они не были прикрыты тяжелыми книжными шкафами.
— Третьего дня я приходил сюда, и все было в порядке, — сетовал старичок, поеживаясь в похожей на женскую грубошерстной кофте-самовязке и нервно перетирая хрусткие пальцы. — А сегодня — вот... — и он, шмыгнув носом, ткнул костяшкой указательного пальца в направлении облупленной входной двери. — Замок выбили и влезли...
— Неужели же кому-то здесь понадобились русские книги? — не сдержал я удивления.
— Да какие книги! — тяжело, с отчаянием вздохнул он. — Вот что им нужно было, — и он кивнул в сторону другой двери, полускрытой книжным шкафом так, что от нее оставалась лишь щель, в которую мог бы с трудом протиснуться, пожалуй, лишь такой тощий человек, как мой собеседник, Лев Александрович Никольский, хранитель Библиотеки русского технического общества в Бейруте, вернее, остатков того, что в тридцатых-сороковых годах было действительно Библиотекой колонии русских эмигрантов в Ливане, в те поры богатой и процветающей.
По прошествии нескольких десятилетий колония почти вымерла, а остатки библиотеки нашли последнее прибежище в двух жалких комнатенках полуразвалившегося, заброшенного старого особняка. Хозяева особняка, тоже из русских эмигрантов, давно уже затерялись где-то в просторах белого света, но интересы их в Бейруте продолжала представлять баронесса Миллер, старуха-миллионерша, известная в Бейруте изумительными бриллиантами и большим камнем в почке, о котором она любила поговорить на церковных праздниках, еще собиравших (на Рождество и Пасху) обломки Российской империи и их уже почти не говорящих по-русски детей, внуков и правнуков.
Родня баронессы Миллер давно перебралась в США и американизировалась, но сама баронесса решила завершить свой жизненный путь в Бейруте, к которому прилепилась сердцем еще в молодые свои годы, найдя здесь долгожданный покой после долгих метаний по Европе и Америкам. Доставляло ей удовольствие и положение богатой патронессы, благотворительницы своих обнищавших в Ливане земляков. Она помогала им устраиваться в дома для престарелых и инвалидов, брала их па пансион, выдавая пособия на бедность и оплачивая похороны.
Взяла она на свое содержание и библиотеку вместе с библиотекарем Львом Александровичем, выплачивая ему жалованье в дополнение к тем жалким грошам, которые поступали в его пользу от немногих еще заглядывающих в его комнатушку книгочеев — русских старичков и старушек.
Я узнал об этой библиотеке от своих коллег, советских журналистов, работавших в Бейруте и делающих регулярные взносы за пользование библиотекой. Нам же, кстати, Никольский потихоньку продавал из своей библиотеки и кое-какие книги, не видя в этом никакого греха, так как считал, что библиотека все равно доживает свои последние дни, а так он хоть какие-то книги передаст в хорошие руки.
Узнав, что я не только журналист, но и литератор, Никольский стал выделять меня особо и обращаться ко мне не иначе, как «господин писатель», литературу он искренне любил.
Может быть, поэтому как-то в минуту нахлынувшей на этого одинокого человека откровенности Никольский открыл свою давнюю страсть — коллекционирование православных икон и старинных документов. И вторая комната библиотеки, даже не комната, а полутемный чулан с зарешеченным крохотным окошечком, служила хранилищем для того, что он считал ценнейшими сокровищами.
Честно говоря, я ничего не понимаю в иконах, и когда старый библиотекарь однажды допустил меня в свою сокровищницу, я лишь полюбовался его коллекцией, без окладов развешанной по стенам, и сказал несколько ничего не значащих вежливых фраз, чтобы не прослыть полным невеждой и не обмануть возлагавшихся на «господина писателя» ожиданий.
Здесь же, в комнатушке-чулане, я обратил внимание па старую, застеленную грубым серым одеялом железную койку и тумбочку с чайником и несколькими тарелками. На давно не мытом каменном полу, у самой койки, стоял старый, видавший виды телефонный аппарат.
Никольский, судя по всему, иногда здесь и ночевал.
И вот теперь... Объяснять мне ничего было не нужно. Хлипкая белая дверь, ведущая в чулан, взломана профессионально — несколько щепочек да вмятины на дверной раме — вот и все следы, что были оставлены взломщиком.
— Иконы? — почему-то решил я.
Библиотекарь отрицательно качнул головой.
— Взяли что-нибудь ценное? Лев Александрович, да не молчите же!
Он поднял лицо, морщинистое, обтянутое серой, в старческих коричневых пятнах кожей, и вдруг уголки его тонких синеватых губ дрогнули и растянулись в торжествующей улыбке:
— Не взяли, господин писатель. Ничего не взяли!
— Так это же здорово! — обрадовался я за старика. — Значит, дело не в книгах и не в иконах. Просто кто-то польстился па пустующий особняк и решил проверить, нельзя ли в нем чем-нибудь поживиться. Наверняка взломщик искал что-нибудь более, на его взгляд, ценное. И ничего не нашел. Сюда, я думаю, уже больше никто не полезет... Вам теперь бояться нечего.
Я говорил все это со всей убежденностью, чтобы успокоить взволнованного, продолжающего с хрустом перетирать высохшие пальцы Никольского, и чувствовал, что говорю в пустоту. Улыбка, еще несколько мгновений бывшая на его губах, вдруг исчезла, его пергаментные, лишенные ресниц веки мелко подрагивали...
— Более ценное, — вдруг повторил он мои слова раз и потом еще раз, растягивая, вслушиваясь в каждый произнесенный звук. — Более ценное...
Словно очнувшись, он вдруг вскинул на меня заискрившиеся глаза и вызывающе прищурился:
— Вы, господин писатель, наверное, считаете, что более ценное — это золото, серебро, камни? Что ни за чем другим ворам приходить сюда не было нужды?
Его дребезжащий старческий голос окреп от гнева. Я начал было убеждать его, что совсем так не считаю, но он отвернулся и, словно не слыша моих слов, задумался.
— Который час, господин писатель, не подскажете ли? — робко спросил он через несколько мгновений и указал взглядом на запястье своей левой руки — часов там не было. — Отдал в ремонт вот уже как две недели... И все не готовы, — почему-то стал объяснять он. — Вы ведь знаете, господин писатель, настоящие-то мастера из Ливана разбежались кто куда. Остались одни мазурики... вроде тех, кто залез в нашу библиотеку...
Он говорил все это, словно оправдывался, и я понял, что никаких часов он никому в ремонт не отдавал и что вообще часов у него нет, а если и были, то он их давно продал и проел.
— Без четверти пять, — ответил я.
— Ого! — заторопился он. — Пора закрывать библиотеку. Сегодня уже никто не придет, а мне еще нужно занести книги баронессе Миллер. Звонила, хочет почитать что-нибудь светлое. Тургенева к примеру.
Он кивнул на лежащую перед ним на столе небольшую стопку книг, перевязанную красивой атласной лентой.
— Вы, конечно же, на машине, господин писатель? — просительно продолжал он.
— Я подвезу вас, — кивнул я.
— Спасибо, — искренне обрадовался он. — Буду премного благодарен. Раньше бы, годика два-три назад, я и сам бы добежал. Здесь недалеко. А теперь вот ноги что-то сдавать стали. Да и то! Восьмой десяток заканчиваю, считайте — свое отбегал...
Мы выехали на предвечернюю набережную и поехали вдоль нее, мимо только еще зажигающихся реклам ресторанов и кафе.
Бейрут не желал отказываться от вечерней жизни, несмотря на гражданскую войну, рейды израильтян и взрывы машин-ловушек. По набережной двигались навстречу друг, другу потоки гуляющих, собравшихся сюда со всего города, чтобы подышать бодрящим морским воздухом.
— И ничего ведь не боятся, — вдруг высказал Никольский мысль, которая и мне пришла в голову при виде нарядных, веселых людей, беспечно прогуливающихся вдоль рядов торговцев мороженым, кофе и прохладительными напитками.