Раньше он очень любил ходить по театрам, по кафе-шантанам, а теперь он все это совершенно забросил...»
Балмашев был повешен ровно через месяц после своих выстрелов — день в день — 3 мая 1902 года в Шлиссельбурге. Эсеры заявили, что он выполнил решение их партии.
Но еще раньше, 14 февраля 1901 года, студент Петр Карпович явился на прием к министру народного просвещения Боголепову, стоявшему за постановлением об отдаче в солдаты участников студенческих волнений, и смертельно ранил его выстрелом из пистолета.
Зубатову сообщили, что, узнав о выстреле Карповича, Азеф громогласно и радостно заявил:
— Ну, кажется, террор начался!
Сергей Васильевич при очередной встрече и не подумал упрекнуть своего секретного сотрудника: эмоции их были схожи, и Азеф пока еще четко исполнял указания своего начальственного покровителя.
Показательно, что Петр Карпович был приговорен не к смертной казни, а к двадцати годам каторги, но сначала заключен в Шлиссельбургскую крепость. Затем попал под частичную амнистию и был отправлен на каторгу в Сибирь, откуда бежал за границу. Впоследствии вступил в ряды Боевой Организации Партии социалистов-революционеров и стал вместе с Савинковым ближайшим помощником самого Азефа.
Зубатов как бы предвидел, что Карпович в его общем с Азефом деле может еще и пригодиться, и — кто знает! — при том огромном влиянии, которое он имел в те годы не только в Москве и Петербурге, но и во всей империи, вполне мог облегчить участь начинающего террориста.
Обо всем этом мне стало известно уже потом, по мере того, как с помощью Никольского я все глубже и глубже входил в события, разворачивавшиеся на грани прошлого и нынешнего столетий.
... — И все же, дорогой Лев Александрович, я надеюсь познакомиться с вашими сокровищами еще при вашем живейшем участии и...
Я хотел произнести еще что-нибудь по-старомодному изысканно вежливое в стиле прожитой Никольским жизни, но Лев Александрович не дал мне договорить:
— Не спешите, господин писатель, не спешите. Не такое простое это дело. И к тому же чреватое...
Легкий стук в наружную дверь прервал его на полуфразе. Он встрепенулся, многозначительно взглянул на меня, сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда пистолет.
— Стрелять, надеюсь, вы умеете? — побелевшими губами прошептал он.
— Приходилось... на военном деле студентом, — таким же шепотом ответил я.
— Тогда... держите...
Он снял оружие с предохранителя и протянул его мне:
— Если поймете, что дело плохо, — стреляйте...
В дверь опять постучали, на этот раз громче и настойчивее.
— Один момент, месье, — крикнул в сторону двери Никольский, как будто бы знал того, кто стоит за дверыо...
Пистолет был большой, черный, неизвестной мне марки.
— Бельгийский браунинг, девятый калибр, четырнадцать зарядов, — почти беззвучной скороговоркой поспешил сообщить мне его данные Никольский и кивнул головою в сторону двери, ведущей между книжными стеллажами в бывшую до сего момента для меня недоступной соседнюю комнату.
— Дверь плотно за собою не закрывайте, — шепнул он мне напоследок, отправляясь к входной двери.
Я скользнул в соседнюю комнату и осторожно прикрыл за собою дверь так, чтобы у притолоки оставалась небольшая щель, сквозь которую мне виднелись часть стола и стул, обычно занимаемый Никольским.
На входной двери загремела цепочка, заскрежетал засов.
— Бонжур, господин Никольский, — донесся до меня низкий, хрипловатый голос. — Как видите, я точен...
— Входите, входите, месье... Простите, запамятовал ваше имечко, — заторопился в ответ Никольский.
— Дэви. Для вас — просто Дэви, — напомнил свое имя невидимый пока что мне пришелец.
— Да, да, именно месье Дэви... Так входите же, чего же мы стоим у двери...
И я услышал шаркающие шаги Никольского, направляющегося к своему привычному за столом месту. Гость шел следом, и шаг его был тверд и четок, шаг уверенного в себе, решительного человека. Теперь мне было видно, как Никольский, по-стариковски осторожно, усаживается на свой стул. И почти сразу он исчез из поля моего зрения.
Фигура широкоплечего человека, оказавшаяся между мною и Никольским, лишила меня возможности видеть происходящее. Человек был среднего роста, коротко, по-боксерски острижен, тонкая кожаная куртка черного цвета плотно облегала его мускулистый, почти как у культуриста, торс, линялые голубые джинсы обтягивали сильные, короткие для такого торса ноги.
«В случае чего придется стрелять в спину», — почему-то пришла мне в голову кровожадная мысль. Не знаю почему, но этот человек, лица которого я до сих пор так и не видел, уже вызывал у меня враждебность.
— Ну так что, господин Никольский, вы обдумали наше предложение? — прогудел с хрипотцой человек, на-звавший себя именем Дэви. — Сделка хорошая. Обеспечит до конца ваших дней жизнь где-нибудь в Италии или в Ницце, где так хорошо приживаются ваши соотечественники. Или в каком-нибудь тихом пансионате в Швейцарии. Неплохо ведь, а?
Он говорил ровным и в то же время снисходительно завлекающим голосом уверенного в неотразимости своего товара коммивояжера.
Никольский закашлялся, словно выигрывая время для обдумывания ответа.
— А если ваше предложение меня не устраивает? — голосом опытного коммерсанта наконец спросил он. — Если я считаю, что цена моей коллекции намного выше, чем вы мне предлагаете? В конце концов — это бизнес, месье Дэви, не так ли? Вы назначаете свою цену, я — свою.
— Господин Никольский, то, о чем мы с вами уже говорили и говорим сейчас, это не бизнес, это политика. А в политике, кроме торговли, в ходу и куда более решительные средства...
Дэви угрожал откровенно, уверенный в беззащитности сидящего перед ним старика. Я поднял доверенный мне Никольским бельгийский браунинг. Сделай сейчас Дэви шаг к Никольскому, и я выскочил бы из-за скрывающей меня двери, но Дэви не двигался, словно врос своими сильными короткими ногами в давно не мытый пол библиотеки.
— И все же я советую вам подумать еще раз, — твердо почти отчеканил он и вдруг смягчил тон: — В самом деле, Лев Александрович, неужели вы действительно хотите, чтобы коллекция исторических документов, которую вы собирали всю жизнь, оказалась бы в... как вы в молодости называли эту страну... ах, да, в Совдепии, в стране жидов и комиссаров, у тех, кто лишил вас Родины, вашей любимой России. У тех, чьих правителей вы ненавидели всю вашу жизнь... Ну что вам теперь эта страна, тем более сейчас, когда все в ней рушится, все разваливается...
— Молчать! — хлестанул меня по ушам яростный до визга голос Никольского. — Вон отсюда, жеребячья порода! И не трожь Россию, сукин ты сын, беспородный кочевник!
Меня как пружиной выбросило из-за двери, и я упер ствол пистолета в спину остолбеневшего от неожиданности Дэви.
— Не стреляйте, господин писатель, не стреляйте! — поспешил остановить меня Никольский и сейчас же, вскочив из-за стола, подступил к Дэви.
— А ну, брысь отсюда, мазурик! И чтоб ноги твоей больше здесь не было. А тем, на кого работаешь, скажи: Никольский Россией не торгует. И ссориться с ее правителями не значит ссориться с ее народом, с Родиной, ну!
Я надавил стволом пистолета — и Дэви покорно, не оглядываясь и сразу как-то обмякнув, пошел впереди меня к выходу из квартиры. Он обернулся лишь за порогом, на лестничной клетке, и несколько секунд не сводил с меня, стоявшего с направленным на него пистолетом, полного жгучей ненависти взгляда.