Разговаривая со мною, он, похоже, обретал потерянное было почему-то спокойствие.
— Кстати...
Он слегка откашлялся, словно что-то хотел мне сказать, но не решался. И все-таки преодолел колебания.
— Я хотел бы с вами встретиться, господин писатель. Это очень (он подчеркнул голосом слово «очень»), очень важно.
И опять в его словах я уловил все то же странное возбуждение.
— Сейчас? Прямо сейчас? Хорошо, я сейчас же сажусь в машину и еду к вам, — отозвался я, вдруг инстинктивно почувствовав, что моему собеседнику грозит опасность.
Он помедлил, что-то мысленно взвешивая и принимая решение. Потом неуверенно выдохнул:
— Да нет, господин писатель... Сейчас, пожалуй, беспокоить вас не стану. А вот завтра... Завтра я буду с утра ждать у себя, не возражаете?
— Дакор (согласен), — отозвался я почему-то по-французски и решил уточнить:
— С утра... это для вас как? В какое время?
— Ну... — помедлил он, что-то прикидывая, — скажем, часов в одиннадцать. Только мне до этого надо будет на некоторое время отлучиться, кое-куда сходить, так что, если немного запоздаю, вы уж не обессудьте, господин писатель, дождитесь, обязательно дождитесь...
И, явно чтобы заинтересовать меня, добавил, почти перейдя на шепот:
— Хочу все-таки решить вопрос о кое-каких интересующих вас бумажках.
Меня обдало жаром: неужели же, неужели...
— Но я могу прибыть к вам уже минут через пятнадцать!— вырвалось у меня. — Улицы пустые, и стрельбы... не слышно.
— Лучше завтра, господин писатель, — последовал его вежливый, но твердый отказ. — Я сейчас буду занят... очень занят. Поймите меня правильно, господин писатель, да и вам рисковать не стоит... И не волнуйтесь, все будет хорошо. Итак, до завтра? — В последней его фразе промелькнула было неуверенность, но он сейчас же справился с нею: — Значит, до завтра, господин писатель. Завтра я непременно жду вас. До завтра...
В трубке щелкнуло, послышались гудки отбоя, а я все стоял, держа ее в руке и не решаясь почему-то положить на рычажки аппарата.
Сомнений не было: Никольский все-таки решил дать мне возможность познакомиться с его коллекцией, познакомиться с нею поплотнее, несерьезнее. За те недели, которые прошли со дня нашего первого разговора об Азе-фе за ужином в кафе на набережной и моего неожиданного представления баронессе Миллер, Никольский, видимо, убедился, что я всерьез загорелся делом его жизни, и решил наконец допустить меня к этому делу, если не на правах партнера, то по крайней мере на правах доверенного лица. Мне казалось, что за спиной у меня выросли крылья, сердце бешено билось от охватившего меня восторга. Завтра! Скорее бы пронеслось это время — до завтра. Казалось, никогда в жизни я не сталкивался с такой удачей, с которой столкнулся сейчас!
В эту ночь я долго не мог уснуть, голова моя была свежей и чистой, словно я выпил подряд несколько чашечек настоящего арабского кофе — кофе по-бедуински, который готовился до двадцати часов, превращаясь при медленном выпаривании в чистейший экстракт кофеина. И всю ночь, до самого рассвета, я ворочался с боку на бок, то и дело зажигая ночник и поглядывая на будильник.
С первыми проблесками наступающего утра я уже был на ногах. И странно: не было ни тяжести в голове, ни ощущения физической разбитости, ничего того, что обычно является обязательным результатом бессонницы. Я был полон приближением радостной, огромнейшей удачи, такой, которая должна была наполнить мою жизнь чуть ли не новым смыслом.
Стенографистка, принимавшая в это утро мой обязательный (отработка!) информационный материал для нашей газеты, то и дело просила меня диктовать помедленнее.
— Что ты гонишь сегодня, словно опаздываешь на поезд? — разозлилась она па меня в конце концов. — Или опять ваш район под обстрелом и надо спускаться в подвал?
— Спешу на свидание! —ответил я.
— Ого! — только и вырвалось у нее, но уговаривать меня «работать потише» она уже не стала.
В десять часов я был уже во дворе, у машины, мне вдруг стало казаться, что она может почему-то не завестись и до дома Никольского мне придется добираться каким-нибудь другим, случайным транспортом.
Но двигатель завелся, как говорится, с пол-оборота, и я некоторое время сидел в кабине, прогревая его, как хороший хозяин, и поглядывая на часы, вмонтированные в приборный щиток. Время, как обычно бывает в подобных случаях, тянулось медленно. Было еще только четверть одиннадцатого, а на то, чтобы добраться до библиотеки Никольского, хватило бы и пятнадцати минут.
«Ладно, — решил я, не в силах дольше бороться с самим собою, — поеду. Мало ли что может случиться в пути, пропорю колесо или окажусь в пробке, машина — дело ненадежное. А так — приеду пораньше, подожду у дома... полчаса или сколько там понадобится».
И, приняв такое решение, я выехал сквозь арку, вы-водящую со двора на улицу, и отправился ставшим мне привычным за последние недели путем, стараясь не слишком спешить, чтобы убить имевшееся у меня в за-пасе время.
И все же на улице, у крутого тупика, в конце которого жил Никольский, я оказался уже минут через десять. Улица, как обычно, была пустынна. Под колесами похрустывали толстые, в свежей листве, ветви эвкалиптов, тянувшихся вдоль проезжей части. Ветви были явно срезаны пулями, и это свидетельствовало, что в районе недавно произошла очередная перестрелка между христианами и мусульманами. И, осторожно переваливая через увядающую зелень завалов, я вдруг почувствовал какую-то подспудную, неосознанную тревогу.
Проехав с полкилометра по пустынному, выщербленному пулями асфальтовому полотну, я вывернул на середину улицы, приготовившись с ходу влететь на крутой подъем нужного мне тупика. И тут моя нога инстинктивно вдавилась в педаль тормоза: с горки, по разбитой, ухабистой дороге прямо на меня летел темно-серый «мерседес», с красным номером такси. За рулем сидела женщина в темных очках, закрывающих большую часть лица. Голова ее была повязана черной, похожей на головной убор монахини, косынкой.
Рядом, прислонившись виском к стойке дверцы, как-то расслабленно и обмякнув сидел мужчина.
Серый «мерседес», не нажми мы— я и женщина в темных очках — на тормоза в самое последнее мгновение, наверняка бы врезался в мою машину. Увидев, что я остановился, женщина нажала на акселератор. «Мерседес», резко свернул прямо передо мною налево, едва не зацепив крылом мой бампер, и понесся по улице вниз, в сторону многоэтажных руин бывшего торгового центра, за которыми безмятежно голубело море.
На мгновение почти рядом со мною мелькнуло бледное лицо спутника отчаянной водительницы, голова его от толчка дернулась, падая на грудь, и я остолбенел, по-раженный: это был тот, именно тот человек, которого мы с Никольским несколько дней назад выставили из библиотеки!
Руки мои резко крутанули руль, и я, не обращая внимания ни на колдобины, ни на обломки камней, разом влетел в тупик, пронесся вверх по его крутизне и, резко затормозив перед каменным крыльцом, выскочил из машины, собираясь взбежать по его ступеням. Я уже занес было ногу на первую ступеньку и... отпрянул назад. Капли еще не успевшей потемнеть крови вели с верхних ступенек вниз, на желтый щебень, туда, где виднелись следы автомобильных протекторов. Там они сливались в небольшую алую лужицу с отпечатавшимся в ней следом рифленой подошвы полувоенного башмака.
И тут же пришла мысль: мужчина в «мерседесе» был ранен и истекал кровью, вот почему так гнала машину его спутница, сидевшая за рулем.
Не раздумывая дольше, я взбежал по ступеням. Дверь в библиотеку была распахнута настежь. На лестничной клетке перед нею была еще одна лужица крови.
Я шагнул к порогу, и дыхание у меня перехватило от ужаса. Посреди комнаты, у ножки своего стула, лежал Никольский лицом вниз, головой к двери. Его вытянутая вперед правая рука сжимала знакомый мне бельгийский браунинг. Из-под неподвижного тела еще текла кровь, образуя на полу продолговатую лужицу, в которой тускло высвечивалась латунь пустых гильз. Еще две гильзы валялись почти у самого порога.
Дверь в соседнюю, жилую, комнату была распахнута настежь, и сквозь нее был виден учиненный там разгром. Книги и какие-то бумаги, сброшенные со стеллажей, валялись грудами на полу, железная солдатская койка опрокинута, и рядом с нею торчали откинутые крышки двух старых чемоданов, из которых горой, словно тесто, уходящее из квашни, выпирали рубашки, белье, шерстяные свитеры и другие носильные вещи. И не нужно было быть сыщиком-профессионалом, чтобы понять: в комнате кто-то и что-то торопливо искал.
«Коллекцию! — сам собою нашелся ответ. — Ту самую, которую Никольский собирал всю жизнь, так берег и отказался кому-то продать! Коллекцию, поговорить о которой он пригласил меня вчера по телефону... Бедный Лев Александрович! Уже вчера, говоря со мною, он, видимо, знал о грозящей ему опасности. А может быть, именно из-за этой опасности и хотел что-нибудь предпринять с моей помощью. И вот я опоздал, нет, опоздали мы оба...»
Эх, не сидеть бы мне в машине во дворе своего дома, не играть в никому не нужную в Бейруте пунктуальность, приехать бы сюда хотя бы на пятнадцать минут пораньше, ведь убийцы (теперь я был уверен, что в «мерседесе» были именно убийцы Никольского!) столкнулись со мною нос к носу всего лишь несколько минут назад!
И сейчас же пришла мысль более разумная: «Ну, хорошо, приехал бы ты минут на пятнадцать пораньше, как раз тогда, когда, судя по всему, было выхвачено из карманов оружие. И что бы ты мог сделать? Ничего! Правда, похоже, что Никольский успел выстрелить первым». Но теперь это уже не имело никакого значения... Нет ни самого Льва Александровича Никольского, ни его коллекции, лишь крохотные кусочки которой он мне время от времени показывал за нашу короткую дружбу, возникшую так неожиданно и кончившуюся так трагически. Но теперь? Что мне делать? Срочно звать полицию, требовать, чтобы началось расследование и убийцы были арестованы?
Расследование? Кто будет в Бейруте искать убийц, в городе, где нет ни настоящей полиции, ни следователей, ни судей, где из местной тюрьмы случайно оказавшиеся там уголовники освобождаются своими вооруженными сообщниками чуть ли не каждую неделю!
Я все еще стоял в нерешительности, когда за моей спиной раздался слабый стон. Стонал Никольский.
Я кинулся к нему и увидел, что он пытается перевернуться с живота на спину. Лицо его было белым от потери крови, глаза полузакрыты.