— Опять же напоминаю, я не коронованная особа, я не какой-нибудь высокопоставленный чиновник, чтобы «принимать» людей. Товарищ Савинков член нашей партии и имеет полное право входить к ее руководителям без доклада, — рассердился Гоц. — Где же он?
Чернов молча шагнул к двери, но Гоц остановил его:
— И ты тоже... не сердись на меня. Нездоровится, вот и капризничаю. Расскажи-ка лучше, как он здесь оказался...
— Очень просто, — опять стал накаляться Чернов. — Явился сегодня ко мне на квартиру, говорит, что приехал вчера поздно вечером, переночевал в гостинице, а с утра прямо ко мне. В Петербурге, говорит, дело развалилось, хотя поначалу шло вроде бы неплохо — отряд вышел на Плеве...
— Ладно, зови, пусть лучше сам нам все и расскажет, — остановил его Гоц, — не будем терять время на пересказы.
...План покушения на Плеве Азеф продумал до деталей, разделив отряд на три части — у каждого была своя задача. Прежде всего необходимо было точно установить распорядок дня министра: когда и в какое время он выезжает, когда и каким путем ездит к царю для доклада, когда возвращается. Это поручалось группе, условно именуемой «извозчики». Члены группы обзавелись лошадьми, сбруей, пролетками и даже для полнейшего вхождения в свои роли поселились на постоялых извозчичьих дворах. В ту же группу входили «торговцы мелким товаром вразнос», «продавцы газет» и т. п. У всех у них была одна задача — выслеживание Плеве. Другая часть отряда занималась «техникой» — изготовление взрывчатки и бомб. И, наконец, «исполнители».
— Если не будет провокации, Плеве будет убит! — таково было напутствие Азефа боевикам, отправляющимся в Петербург из-за границы.
Сам «генерал ВО», занятый, по его словам, важными партийными делами, обещал приехать следом — в декабре, чтобы в случае необходимости внести в действия руководимого Савинковым отряда необходимые коррективы. Атаковать карету Плеве намечалось бомбами, то есть повторить сценарий убийства в 1881 году Александра II Освободителя.
Шли первые недели «похода». «Наблюдатели» действовали довольно успешно — Плеве, как говорится, вписывался ими «во время и пространство», но Савинков нервничал...
... — От Ивана Николаевича не было ни вестей, ни указаний, — волнуясь, рассказывал он Гоцу и Чернову, сидя на стуле посреди кабинета вождя Партии социалистов-революционеров: — Мы работали в полной неизвестности — Иван Николаевич и сам не приезжал, и не отвечал на наши письма, и никого от себя не присылал. Похоже, что в чем-то случился провал, что-то пошло не так, как мы ожидали. Потом мы обнаружили — или нам показалось, — что за нами следят...
— И нервы не выдержали? — участливо подсказал ему Гоц.
— Не выдержали, — побледнев, признался Савинков.
— И вы распустили по своей воле отряд и бежали сюда, в Женеву! — мрачно констатировал Чернов. — Бежали, спасая свою шкуру...
Савинков опустил голову, уставил взгляд в пол.
— И этим вы показали, что у вас нет мужества! Мужества инициативы, мужества самостоятельного решения, мужества самостоятельной мысли, если уж говорить прямо! — клеймил его Чернов, любуясь (в душе) тем, как это красиво у него получается.
— Спокойнее, Виктор, спокойнее, — мягко вмешался в разнос Гоц и тут же предложил, видя, что Чернов не намерен выходить из роли сурового обвинителя: — Я думаю, мы сейчас Павла Ивановича... Я не ошибся, товарищ Савинков, так ведь вас называют в партии? ...отпустим отдохнуть, собраться с мыслями. А сами пока свяжемся с Иваном Николаевичем, выясним, в чем дело. Насколько мне известно, он жив-здоров, и ничего с ним не случилось. Так что, товарищ Савинков, побудьте пока в Женеве, держитесь к нам поближе, но постарайтесь пока никому из товарищей на глаза не показываться. А мы постараемся выяснить, что все же произошло... Я уверен, что тут какое-то недоразумение...
Савинков встал. И в глазах его Гоц увидел тоску и смятение, смешанные со жгучим стыдом.
Когда дверь за Савинковым закрылась, Чернов, сидевший все это время на диване рядом с письменным столом, вскочил и забегал по кабинету:
— Ты слишком добр, Михаил, слишком либерален! От таких, как Савинков, надо избавляться сразу же, как только они срывают поручение партии. А уж из Боевой Организации гнать его надо немедленно, дезертир всегда останется дезертиром, дурным и заразительным примером для окружающих. И ты как хочешь, но я буду настаивать на этом, пусть только выяснится, что произошло с Иваном Николаевичем...
— И все же, — задумчиво заговорил Гоц, — сердцем чувствую: в Савинкове что-то есть... может быть, даже — гениальное. Вот сейчас наши глаза встретились... И знаешь, я почему-то сравнил его про себя с надломленной скрипкой Страдивариуса. А помнишь, как он пришел к нам прошлым летом? Как просился в террор? Тогда и ты поверил в него.
Смертельно больной Гоц оказался куда более дальновидящим, чем Виктор Чернов, настаивавший на немедленном исключении Савинкова из ВО как труса и дезертира. Позор, пережитый Савинковым в конце девятьсот третьего — начале девятьсот четвертого года, имел большое значение для ужесточения и укрепления его характера.
Владимир Михайлович Зензинов, впоследствии видный член ПСР и член ее ЦК, еще будучи «простым боевиком», получившим блестящее философское образование в Германии, вспоминал о периоде становления личности Савинкова, того Савинкова, которого мы знаем сегодня:
«...C удивлением, с недоумением мы услышали от Савинкова, что его категорическим императивом является воля Боевой Организации. Напрасно мы ему доказывали, что воля более или менее случайных лиц не может сделаться для человеческого сознания нравственным законом, что с философской точки зрения это безграмотно, а с моральной — ужасно. Савинков стоял на своем».
Волю ВО в те годы для Савинкова выражал ее единоличный руководитель Азеф, который, по словам одного из современников, покорил Савинкова «полным отсутствием внутренних колебаний и разъедающих душу сомнений». Вообще же из видных боевиков того времени влиянию «генерала ВО» не поддавался лишь Макс Швейцер. Тот же современник, говоря о роли Азефа в формировании личности Савинкова, подчеркивал, что «понятие» чести у Савинкова было чисто офицерское, — и оно входило важным составным элементом в ту психологию «революционных кавалергардов», которую внедрял в ВО Азеф и которая наиболее яркое выражение получила в настроениях Савинкова.
Новый начальник, Леонид Александрович Ратаев Азефу понравился сразу же. В своей уютной, по-холостяцки безалаберной парижской квартире он встретил Азефа, как старого знакомого. Впрочем, они и были старыми знакомыми — еще по Петербургу, который Леониду Александровичу пришлось оставить отнюдь не по своей воле, за границу его выставил — с глаз долой! — сам Плеве.
Дело в том, что Вячеслав Константинович фон Плеве, его высокопревосходительство министр внутренних дел Российской империи был службист. Еще при Александре II, будучи товарищем прокурора во Владимирской губернии, а затем в Туле, он обратил на себя этим внимание начальства. Но взлет его карьеры начался после того, когда он сумел попасться на глаза и понравиться самому императору, когда тот приезжал в Переславль-Залесский на поклон праху Александра Невского. Повышения по службе пошли одно за другим: прокурор Вологодского окружного суда, товарищ прокурора Варшавской судебной палаты, прокурор столичной судебной палаты, директор Департамента полиции, сенатор, товарищ министра внутренних дел, другие высокие посты и должности и, наконец, с 1902 года, после убийства Синягина, министр!
По вступлении в должность он тут же принялся наводить порядок. И в унаследованном им министерстве, как говорится, полетели головы. В том числе и голова Ратаева, тянувшего лямку по ведомству министерства внутренних дел с 1882 года, а в Департаменте полиции с 1897 года, сначала чиновником особых поручений, а затем и начальником Особого отдела, то есть направлял политический сыск во всей империи. Естественно, что на него новый министр должен был обратить внимание — на одного из первых. Лопухин и Зубатов, продолжавшие оставаться в закостенелой в консерватизме полицейской среде «чужаками» и раньше других своих сослуживцев «принявших» нового министра, постарались представить Ратаева новому руководству таким, каким он был на самом деле.
— Да, — признавался он, — человек он опытный и знающий. За столько лет службы по сыскной части прошел огни, воды и медные трубы. Но...
И дальше перечислялись «но», отнюдь не украшающие Леонида Александровича: бонвиван, любитель красивой жизни, светский лев, театрал и кафешантанщик, дон-жуан и попросту — бабник, душу в дело не вкладывает — не до этого ему, занят собою и своими личными делишками.
«Корнет Отлетаев» — смачно влепил ему литературную кличку интеллигент Зубатов, а аристократ, потомок косожского князя Редеди Алексей Александрович Лопухин только брезгливо морщился при упоминании об этом своем подчиненном.
Когда же соответственно настроенный министр назвал господина Ратаева «пятном» на Департаменте, судьба «корнета Отлетаева» была решена: в те времена ссылали не только в Восточную Сибирь, но и в Париж. Там и оказался в должности заведующего заграничной агентурой Леонид Александрович, до крайности обиженный па своих коллег-интриганов в отдельности и на весь Департамент и все министерство во главе с Плеве в целом.
Впрочем, Париж, как известно, не оставляет в душе и сердце места для мрачных настроений и черных дум.
— Ба, ба, ба! Сам Евгений Филиппович! — распахнул навстречу Азефу объятия Ратаев.
Они обнялись и расцеловались как старинные друзья. Ратаев был в изысканном шелковом халате. Был полдень, за окном ярко сияло зимнее солнце, но Леонид Александрович явно только что встал. От него пахло кофе и коньяком, лосьоном и крепкими мужскими духами, волосы были еще мокры после утренней ванны.
Он провел гостя в комнату, служившую ему кабинетом. Ничто здесь не выдавало занятий хозяина. Легкомысленная, гнутая, позолоченная мебель, фривольные статуэтки на высоких изящных, красного дерева подставках, изящные козетки, кушетка с разбросанными по ней шелковыми подушечками, пуфики и ломберный столик с бутылкой шампанского посредине — все это подходило бы больше какому-нибудь богатому бездельнику, прожигателю жизни, чем той должности, которую доверили за границей Леониду Александровичу Ратаеву.
— Давненько же мы с вами не виделись, дорогой Евгений Филиппович! — добродушно посетовал Ратаев, усаживаясь за ломберный столик и отодвигая бутылку с его середины. — Да что же это вы стоите? В ногах, как говорят у нас на Руси, правды нет... Присаживайтесь, прошу...
Азеф посмотрел вокруг, прикидывая, куда бы поместить свое тяжелое тело, и, поколебавшись, осторожно опустился на край кушетки.
— Не беспокойтесь, выдержит, — заметив его колебания, озорно подмигнул Ратаев. — Кушетка рассчитана на двоих, а француженки бывают такие помпончики, такие пышечки, что, я вам скажу, пальчики оближешь.
И чмокнул пухлыми алыми губами, прищелкнув при этом пальцами.
— А как в отношении шампанского? — и он опять озорно подмигнул Азефу.
— Избави Бог! — скривился тот. — Терпеть не могу эту кислятину, да и здоровье...
И он приложил пухлую руку к своему внушительному животу, упакованному в просторный шерстяной жилет.
— А я уж... извините...
Ратаев встал, подошел к изящной, сверкающей хрусталем горке, достал оттуда высокий бокал и вернулся на место.