Милейшему Леониду Александровичу это не казалось, и он был отпущен с благодарностью — по старой памяти развеяться после расчетливого и скупердяйного Парижа в привычной ему веселой петербургской богеме.
С Азефом Зубатов был по-деловому сух и тут же вытряс из него все, что Евно было известно о Серафиме Клитчоглу, ее отряде и ее планах. Оказалось, что те несколько часов, которые инженер Раскин провел в столице после приезда, даром им потеряны не были. Через отряд Савинкова, видевший в боевиках Клитчоглу не конкурентов, а боевых товарищей, он добыл нужные Департаменту имена, адреса, явки и пароли. И теперь, как понял Зубатов, был намерен, умыв руки, со стороны наблюдать за арестами.
Однако Зубатов смотрел на дело по-иному.
— Вы забыли, Евгений Филиппович, что я привык работать чисто, вырубать крамолу под корень. И Серафиме Клитчоглу дадим несколько деньков на дозревание, — объявил он свое решение Азефу.
— А Плеве? А Вячеслав Константинович? — раздосадованно напомнил ему Азеф, думая о том, что надо скорее, как можно скорее проинспектировать группу Савинкова и убраться, пока не поздно, за границу.
— Я ценю ваше беспокойство о жизни его высокопревосходительства, — с оттенком издевательства успокоил его Зубатов. — но это уж, дорогой Евгений Филиппович, наша забота. Столь высокую государственную персону мы охраним в любом случае. Вам же следует встретиться с мадам Клитчоглу лично, побеседовать, по-подробнее порасспросить, словом, поработать, выбрать все — до последней крошки, —- что за ней стоит. Словом, отработать должок, который за вами набрался в последние месяцы вашей заграничной жизни. Так как же? Договорились?
Азеф хмуро молчал, понимая, что оказался в ловушке.
— Хорошо, — наконец выдохнул он. — Только одно непременное условие.
— Какие еще условия могут быть между друзьями? — демонстративно обиделся Зубатов. — Помилуйте, Евгений Филиппович...
— А условие такое, — стоял на своем Азеф, — я встречусь с мадам Клитчоглу, покажу ее вашим филерам, узнаю от нее все, что можно узнать, но арестовывать ее вы будете подальше от меня... Например, когда отъеду в Москву — я хотел бы там хорошенько кутнуть, отдохнуть, развеяться — широко, по-московски.
— А разве мы вас когда-нибудь подводили под провал? Вспомните, наоборот, сколько раз вас предостерегали. Так будет и теперь. Договорились?
Расставание было с холодком, без взаимных симпатий. И уже через несколько минут после ухода Азефа Зубатов вызвал самого Евстратия Павловича Медникова, лучшего сыщика Департамента, ведавшего в нем всем «наружным наблюдением». Медникову он поручил «присмотреть» за инженером Раскиным — самому, лично, не привлекая никого из филеров охранного отделения.
Начав службу в полиции простым московским городовым, талантливый Евстратий дослужился до должности заведующего отрядом филеров Московского охранного отделения, а после того, как покровитель и ценитель его своеобразного таланта Зубатов был переведен в столицу и стал заведующим Особым отделом Департамента, перебрался вместе с ним в Петербург.
Зубатов верил ему, как самому себе, и поручал только самые ответственные дела.
— Не сомневайтесь, Сергей Васильевич, — заверил покровителя Медников. — Господин этот нам давно известен. Ловок, бестия, но уж постараемся...
А еще через несколько минут Зубатов был уже в кабинете директора Департамента.
— Ну и как он там, ваш «корнет Отлетаев»? — шутливо поинтересовался Лопухин. Однако, по мере того, как узнавал от Зубатова о боевиках Серафимы Клитчоглу, лицо Лопухина все больше мрачнело.
— Не нравится мне этот ваш инженер Раскин, впрочем, как и господин Ратаев. Похоже, что они хорошо спелись, два сапога пара.
— Можно сказать и так, — согласился Зубатов. — Тут я осторожненько поговорил с Раскиным, проверил, какие сведения он передавал за границей Ратаеву, и сравнил с тем, что Ратаев докладывал нам. И...
— Что — и? — насторожился Лопухин.
— Не все сообщает нам Леонид Александрович, не все, — почти выдохнул Сергей Васильевич. — То ли двойную игру ведет, то ли обиды на нас вымещает.
Лопухин покачал головой и задумался.
— Убирать надо его, мерзавца, пока он совсем к террористам не перекинулся, — решил он после некоторого раздумья дальнейшую судьбу Ратаева.
Серафима Клитчоглу была арестована еще до того, как Азеф отправился в Москву «кутить и снимать напряжение», следом за ней по наводке инженера Раскина были взяты и все ее боевики. Плеве доложили о блестящем успехе в предотвращении готовящегося теракта, впрочем, он и без того был бесконечно уверен в своей безопасности.
Зато Зубатову пришлось выдержать шумное объяснение с Азефом. Евгений Филиппович кричал, топал ногами и мерзко матерился, обвиняя его в «нелояльности», в создании невозможных условий для работы и даже в преднамеренном предательстве!
Зубатов все это стерпел. Впрочем, инженер Раскин проходил уже не по его ведомству — из Охранного отделения и Особого отдела он ведь был уже передан в загранагентуру, Ратаеву, в совершенно другое ведомство Департамента полиции, с которым у Зубатова были свои счеты. А удержаться от соблазна «подставить» теперь уже чужого сотрудника Зубатов не смог. С этого момента служебные пути его и Азефа разошлись навсегда.
«Была без радости любовь, разлука будет без печали», — по своей привычке цитировать расхожие стихи мог бы сказать обо всем этом Сергей Васильевич, но лгать самому себе все же не стал — в работе с Азефом у него было немало «звездных часов»: сколько произведено арестов, сколько перехвачено транспортов нелегальной литературы, сколько раскрыто подпольных кружков и групп! А «томское дело», Аргунов, Гершуни и, наконец, внедрение с согласия фон Плеве своего секретного сотрудника в самую верхушку Партии социалистов-революционеров и ее Боевой Организации! Что и говорить, сделано немало, но времена меняются, и у Зубатова были теперь иные планы, куда более амбициозные — его теперь влекло в большую политику, он чувствовал себя переросшим должность начальника Особого отдела. И самые лестные отзывы начальства теперь не удовлетворяли его честолюбие, «...вся полицейская часть, — говорил Плеве, — то есть полицейское спокойствие государства, в руках Зубатова, на которого можно положиться».
Это было сказано после ареста группы Клитчоглу, но еще до того дня, когда тысячи рабочих, организованных Зубатовым, возлагали венки и участвовали в гигантском молебне у памятника царю-освободителю Александру II.
Да, у Зубатова были теперь новые, куда более грандиозные планы, а для их исполнения нужны были и новые люди.
И они нашлись — священник Георгий Гапон и один из вождей «Еврейской независимой рабочей партии» Григорий Шаевич...
...Я закрыл папку с цифрами 1902—1903, Никольский вел меня все дальше в наш, XX век, и я покорно следовал за ним по следам событий давних дней. Только теперь я начал понимать, в какое сложное и трудоемкое дело вовлек меня покойный Лев Александрович: нити этого дела то разбегались, тянулись в необозримые дали истории, то пересекались, сходились, стягивались в тугие узлы. Всплывали все новые и новые имена, события, факты, детали, и охватить их все было просто невозможно, что-то неминуемо ускользало, опровергало, исключало друг друга. Это была целая эпопея. И я уже порою подумывал — а не отказаться ли и мне от так легкомысленно взваленной себе на плечи непосильной ноши, бросал папки в сейф, запирал их подальше от самого себя, но через несколько дней не выдерживал — сейф притягивал, не отпускал, словно Никольский перед смертью успел наложить на меня свое заклятье и повелевал мною с того света.
Вот и теперь, проработав очередную папку, я — в который раз! — чувствовал, что близок к отчаянию. Надо было что-то делать, как-то отвлечься...
Я снял телефонную трубку и машинально набрал номер баронессы Миллер. Ответила служанка баронессы — по-английски, спросила, кто желает говорить с мадам. Я назвал себя и через несколько минут услышал ровный голос Марии Николаевны.
— Господин писатель, — с удовольствием констатировала она. — Очень, очень хорошо, что позвонили, а то я уж сама собиралась звонить вам.
— Что-нибудь случилось, Мария Николаевна?
Мне вдруг показалось, что в голосе ее я уловил тревожные нотки.
— Да как вам сказать...
Теперь в ее голосе была неуверенность.
... — Вроде бы ничего особенного, а что-то мне все эти дни как-то не по себе. И за вас мне боязно. Вы ведь дружили последнее время со Львом Александровичем, и коллекцию свою он вам завещал, не навела бы она на вас беды. Время-то, сами видите, какое сейчас неспокойное. Вот и полиция заключила: погиб Лев Александрович, отбиваясь от грабителей. Считали, мол, раз русский из первой эмиграции, значит, драгоценности должны быть — золото, камни, обязательно — миллионер. А ведь русские-то в эмиграции всякие бывают, сами знаете...
— Да, Лев Александрович миллионером не был, — согласился я с баронессой.
— А тут еще напасть, — продолжала она, словно не расслышала мою реплику. — Мэри у меня пропала, горничная, филиппинка. Да вы ее знаете — по дому тут она у меня помогала... Два дня назад, как ушла по каким-то своим делам — и до сих нор нет. Не знаю уж что и думать...
— Да, может быть, у подруг где-нибудь, вон ведь сколько филиппинок сейчас в Бейрут навербовалось, вся домашняя прислуга — филиппинки, встретила знакомую и застряла у нее, — решил я успокоить баронессу.
— Что вы, господин писатель! — обиделась она за горничную. — Мэри у меня — девушка серьезная, работящая. Да и плачу я ей... дай Бог, другим, и документы ее все у меня хранятся — паспорт, вид на жительство, контракт... А вот исчезла — и все тут.
— Объявится ваша Мэри, Мария Николаевна, объявится. Раз документы у вас, никуда ей не деться, без документов ее никто у вас не переманит...