И, постаравшись изобразить на своем обеспокоенном лице вежливую улыбку, он поспешил к выходу. Теперь мы с консулом были одни.
— Ну и натворил ты дел, братец, — сурово обернулся он ко мне. — Аднан говорит, что там у вас происходило настоящее сражение. Отвез тебя среди ночи в госпиталь и сразу к нам, в посольство. Там, говорит, вашего русского, кажется, убили, но, похоже, что и он кого-то успел подстрелить. Так что случилось все-таки?
— Это что? Допрос? — возмутился я взятым им тоном.
— Не допрос, а дружеский расспрос, — смягчился он. — Снятие показаний будет уже в Москве. А пока я, как консул, как представитель нашего государства, должен узнать у тебя, что все-таки произошло вчерашней ночью? Или ты не признаешь за мною это право?
— Почему же? Это твоя работа, — согласился с ним я.
— Ну, ладно, не обижайся, — примирительно продолжал он. — Представляешь, какой у нас в посольстве переполох? Не знаем, что и думать. То ли это начало террористических актов против наших граждан в Ливане, то ли просто бандитское нападение грабителей. Согласись, что это разные вещи, и реагировать на них надо по-разному. Ты-то что-нибудь по этому поводу сказать можешь?
— Бандитское нападение грабителей, — выбрал я один из предложенных им вариантов. — Решили пощупать иностранца, знают, что западники, живущие здесь, люди богатенькие...
— Западники, но не советские граждане, — поправил он. — И это всем хорошо известно. Наша зарплата куда ниже зарплаты среднего ливанца, об этом тебе скажет любой местный лавочник.
— Ничего, — не сдержал я усмешки, — наши граждане и при такой зарплате довольно успешно, ухитряются кое-что поднакопить, не так ли?
— Н-да, — задумчиво согласился со мною консул. — Ухитряются...
— Кстати, — словно только сейчас что-то вспомнив, оживился вдруг он. — У тебя же в квартире был сейф. Ты еще передал мне на всякий случай дубликаты ключей от него. Ты его никуда не убрал из квартиры?
— Куда? — удивился я.
— Ну, не знаю — куда... Может, отправил на фирму — замок ремонтировать или еще что-нибудь?
— Никуда я его не отправлял. И замок его работал так, как надо...
— Значит, унесли грабители. Сейфа в твоей квартире мы не нашли. Зато нашли вот это...
Он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал оттуда браунинг Никольского:
— Ты стрелял из этой штуковины, — теперь он не спрашивал, он утверждал. — Мы нашли в коридоре четыре расстрелянные гильзы. Где ты достал оружие и кто тебе разрешил это?
Я издевательски рассмеялся:
— Миша, не прикидывайся дурачком. Ты же прекрасно знаешь, что оружие в Бейруте можно купить на любом углу. Было бы желание и деньги. А при разгуле бандитизма в городе смешно спрашивать у кого-нибудь разрешение на покупку пистолета. Вы в посольстве мне все равно не разрешили бы это сделать.
— Конечно, нет! — отрезал он и решил сменить тему.
— То, что ты нарушил правила поведения советских граждан за границей, тебе, я вижу, ясно. Но, может быть, все-таки расскажешь, что произошло в твоей квартире?
— Расскажу, — согласился, видя, что консул начинает злиться.
— Спал в коридоре, я всегда там сплю во время обстрелов. Проснулся от грохота, кто-то выбил входную дверь и ввалился в квартиру. Кто там, спрашивать спросоня не стал и...
— Открыл пальбу, — докончил он мою фразу. — А если ты кого-нибудь убил? Что прикажешь нам с тобою тогда делать?
— Если бы убили меня, все было бы гораздо проще. Пошли бы, как водится в таких случаях, в американское посольство, приобрели бы там за символическую плату в один доллар цинковый гроб — у них ведь такие гробы числятся в списках необходимого инвентаря, и отправили бы меня, как полагается, самолетом Аэрофлота... А теперь и не знаю, что тебе посоветовать. Но... если вы не нашли в моей квартире трупы, значит, я никого и не убил. Не так ли?
— Ну и язычок у тебя! — неожиданно рассмеялся консул. — А вообще — считай, что легко отделался. Три пули в плечо, болевой шок и потеря крови. Досрочный отъезд в Союз в связи с бандитским нападением и необходимостью лечения. Понял?
Слова его звучали как решение суда.
— Что ж, достаточно гуманно, — оценил я их по достоинству, а про себя подумал: знай наши посольские о бумагах Никольского, о телефонном звонке дамы из мафии и о том, в какую историю я ввязался, так легко я бы не отделался. Теперь же... что ж! Роман об Азефе я буду дописывать в Москве в не столь, как в Бейруте, нервной обстановке. Тем более, что полечу в Союз тем же самолетом, что и дипкурьеры, везущие коллекцию Никольского Васе Кондрашину.
Савинков сдержал свое слово, хотя на партийном суде выступал против Бурцева яростнее всех других «обвинителей»: Чернова и Натансона.
Судьями же были выбраны люди авторитетные, уважаемые, умудренные опытом революционной борьбы и повидавшие на своем веку немало провокаторов.
Князь Петр Алексеевич Кропоткин, один из отцов анархизма, ученик Михаила Бакунина, пропагандист и ученый, познавший казематы Петропавловской крепости и опасности дерзкого побега из ее лазарета, активный участник революционного движения 70-х годов, славил ся трезвостью ума и жизненной мудростью.
Вера Николаевна Фигнер, бывшая народоволка и террористка, приговоренная царским судом к смертной казни, которая была заменена ей двадцатилетией каторгой и просидевшая все эти годы в шлиссельбургском каменном мешке.
Герман Александрович Лопатин, тоже познавший смертный приговор, замененный ему бессрочной каторгой и проведший в Шлиссельбурге восемнадцать лет, был выбран председательствующим.
Бурцев сразу же выразил полное доверие такому составу суда и заявил, что полностью подчиняется его решению, пусть даже оно будет смертным приговором. А что такое решение будет принято, если не удастся доказать, что Азеф провокатор, редактор «Былого» прекрасно понимал, но отступать не собирался. Он действительно шел в свой последний и решительный бой. Собственно, предстоящий суд должен был стать не судом над провокатором Азефом, а над его разоблачителем Бурцевым. Так понимали свою задачу и судьи, заявлявшие, что им «...предложено было заняться тем, чтобы выяснить, клеветник Бурцев или нет? И мало того, не только клеветник, но и человек, который легкомысленным образом распространяет клеветнически-злостные слухи относительно одного из самых выдающихся деятелей партии, одного из столпов ее. И вся... задача состояла в том, чтобы определить, действительно ли это было так или нет».
Вера Фигнер была настроена решительно.
— Вы знаете, Владимир Львович, — говорила она Бурцеву уже после начала суда, — что вы должны будете сделать, когда будет доказана неправильность ваших обвинений? Ведь вам останется только пустить себе пулю в лоб — за то зло, которое вы причинили делу революции.
Суд было решено проводить в Париже, и первое его заседание состоялось на квартире И. А. Рубеновича, бывшего народовольца, ставшего эсером, члена ЦК ПСР. В обстановке, в которой открылся суд, не было ничего торжественного или официального. И судьи, и обвиняемый, и обвинители — Чернов, Натансон и Савинков сидели все вместе, словно собрались для обычного товарищеского разговора или теоретического диспута.
«Слушание» открылось гневной речью Чернова, которая продолжалась почти четыре часа. Это был и блестящий панегирик Азефу, перечень всех его революционных заслуг и подвигов на ниве террора, в духе того, о чем так горячо говорил Бурцеву, стараясь не доводить дело до суда, Савинков. Чернов изливал на Бурцева потоки желчи, язвительно клеймил его, а в заключение обратился к суду от имени Партии социалистов-революционеров с требованием вынести приговор, обвиняющий Бурцева в злостной и преднамеренной клевете.
После речи Чернова слово было предоставлено Бурцеву. Владимир Львович принялся излагать имевшиеся в его распоряжении доказательства предательства Азефа. Он очень волновался, сбивался, путался в фактах.
Чернов и Натансон прерывали его откровенно злобными нападками, сбивали с мысли, оскорбляли. Особенно усердствовал Чернов.
Впоследствии Вера Фигнер вспоминала, что он «как ловкий следователь наступал на Бурцева и, можно сказать, преследовал его по пятам». Она же отмечала, что Бурцев ее «поражал отсутствием изворотливости, неумением отражать противника».
Бурцеву действительно приходилось туго. Обвинители не хотели слышать ничего того, что им не хотелось слышать. Все, что говорил Бурцев, с ходу отвергалось: героический образ Азефа в их глазах не мог быть запятнан. Признать его измену значило для них признать свое соучастие в этой измене.
Сам Азеф на суде присутствовать отказался, заявив, что это его морально разобьет. Этим же он объяснил и свои попытки вообще не допустить процесса. Именно такую цель преследовало и его письмо к Савинкову:
«...если бы еще можно было бы похерить суд над Бурцевым, то я скорее был бы против этого, чем за, но, конечно, не имел бы ничего, если бы вы там так решили это дело. Некоторые неудобства суда имеются».