«Полагаю, что формальная ответственность за поимку или непоимку Азефа падает на новый ЦК, выбранный на 5-м съезде партии, в чем он (Зензинов. — Е. К.) представит отчет лишь полномочному партийному собранию».
Из этого можно сделать вывод, что Чернов упрекает Юрьева (Зензинова) в неудаче операции по захвату Азефа, который действительно оказался для эсеров неуловимым, хотя они и договорились о помощи в охоте на него даже с Карлом Либкнехтом.
Правда, неутомимому Бурцеву однажды все-таки удалось встретиться с Азефом и побеседовать с ним в одном из германских кафе.
Азеф не питал, судя по рассказу Бурцева, ни обиды, ни злобы к своему разоблачителю.
— Эх, Владимир Львович, — говорил он Бурцеву с искренним сожалением:
— А ведь если бы вы меня не разоблачили, я бы все равно наверняка бы убил царя,..
Сообщил ли Бурцев эсерам, гоняющимся по всей Европе за тенью «генерала БО» какие-нибудь данные, выводящие на след провокатора? Вряд ли! Ведь Азеф — Александр Неймайер — продолжал спокойно жить и процветать в Берлине до самого начала первой мировой войны, когда он был арестован германской полицией по подозрению в шпионаже в пользу России и оказался в тюрьме. Правда, ему довольно скоро удалось доказать немцам, что он всю жизнь боролся против русского правительства.
Тогда ему был предложен перевод из-за решетки в лагерь для интернированных российских подданных. Однако германская бюрократия требовала, чтобы он был помещен в лагерь под его настоящей фамилией...
Азеф предпочел остаться в тюрьме, тем более, что условия ему были созданы за решеткой более чем сносные: свидания и переписка с госпожой Н., которой он писал любовные письма, густо сдобренные отводящим душу матом (в латинском написании), возможность покидать камеру и гулять по берлинским улицам. А к концу войны он и вообще перебрался в тюремную больницу, откуда руководил коммерческой деятельностью госпожи Н., открывшей корсетную мастерскую и занявшейся по его подсказкам биржевыми операциями. Судя по некоторым предположениям, помогал он советами и подсказками и германским спецслужбам. Во всяком случае, после освобождения в конце 1917 года из заключения он был взят на работу в министерство иностранных дел Германии...
— Герр Неймайер? — сидящая за столиком в начале больничного коридора сестра милосердия подняла взгляд на стоящую перед ней красивую, хорошо одетую даму. — Он очень плох, фрау, но если вы его близкая родственница, то...
— Я его жена, фрейлейн.
— Тогда позвольте я провожу вас к нему...
Войдя в палату, госпожа Н. брезгливо подернула носом — в небольшой неуютной комнате с голыми, крашенными белой масляной краской стенами пахло тем специфически больничным запахом, который трудно описать словами — нечто химическое в смеси с тяжелым, спертым воздухом и запахом человеческого тела.
Посреди палаты стояла высокая железная кровать, крашенная все той же белой больничной краской, а на ней возвышалась человеческая груда, прикрытая серым казенным одеялом.
Азеф был без сознания. Госпожа Н. тихо смотрела на его желтое оплывшее лицо с дряблыми отечными мешками под плотно закрытыми глазами и нервно нюхала крепко надушенный платок, пытаясь спастись от запаха смерти, который, казалось ей, наполнял сейчас все вокруг.
Неожиданно веки умирающего дрогнули и тяжело приоткрылись. Взгляд мутных глаз остановился на холеном лице госпожи Н.
— Ты? — почти простонал Азеф. — Хорошо, что ты пришла.
— Как ты себя чувствуешь, милый? — Госпожа Н. постаралась вложить в этот вопрос всю нежность, которую ей удалось найти в своей душе.
— Как идут дела... в твоей мастерской? — с трудом, морщась от боли, процедил сквозь зубы Азеф.
— Идут, — выдохнула госпожа Н., поднося к глазам платок.
— Не делай корсеты больших размеров. Наступают тяжелые, голодные времена... Дамы будут худеть... — Глаза его закрылись, потом приоткрылись опять: — Я сделал глупость, вложив все мои деньги в русские ценные бумаги, — прошептал он. — Война и революция обесценили их... Мы все потеряли. Все зря... Я опять нищ. Нищ, как в самом начале. Нищ...
Это был уже бред. Евно Фишелевич Азеф, «Великий провокатор», как назвал его один из известных в те годы политических журналистов, скончался от болезни почек в берлинской больнице в 4 часа пополудни 24 апреля 1918 года, пробыв на больничной койке всего несколько дней. Кончилась жизнь, которая была чернее самой черной ночи, залитая грязью и кровью.
26 апреля он был похоронен по второму разряду на кладбище в Вильмерсдорфе (Берлин). Кроме госпожи Н., за гробом никто не шел. На обнесенной оградой могиле не было поставлено ни памятника, ни даже могильного камня. Только две туи, куст шиповника, да табличка с кладбищенским номером — 446.
Госпожа Н., заботливо ухаживавшая за могилой, так объяснила это одному из русских эмигрантов, написавшему книгу об Азефе:
— Знаете, здесь сейчас так много русских, часто ходят и сюда... Вот видите, рядом тоже русские лежат. Кто-нибудь прочтет, вспомнит старое, — могут выйти неприятности... Лучше не надо...
Это было сказано весной 1925 года.
...Я поставил последнюю точку и задумался. Вот и окончен мой труд, выполнено обещание, данное Льву Александровичу Никольскому в далеком теперь от меня Бейруте. Работая над книгой, я окунулся в чужую жизнь и попытался пройти ее со ступеньки на ступеньку. Да, это была жизнь алчного мерзавца, и в то же время Азеф — фигура глубоко трагедийная, характер крупный, хоть и отрицательный...
С какой-то непонятной грустью я стал убирать с моего письменного стола конспекты документов Никольского, листки бумаги с выписками из архивов, книги, содержащие, как говорится на языке исследователя, «справочный аппарат». Их было много. И каждый из их авторов посильно помогал мне в моей работе. Если бы я писал научный труд, я перечислил бы в заключение каждого из них. И теперь говорю им всем, давно покинувшим нашу землю, самое искреннее спасибо за то, что они мне дали, за ту помощь, которую они, не зная уже об этом, оказали мне в моей работе.
...На моем столе зазвонил телефон, и я снял трубку:
— Господин Николаев? — услышал я голос пожилого человека, низкий, вкрадчивый, с характерным ближневосточным акцентом.
— Я вас слушаю.
— Я знаю, что вы работаете над книгой об Азефе, — продолжал мой невидимый собеседник. — Это ведь так?
— Я ее заканчиваю...
— В таком случае вы, вероятно, скоро уже не будете нуждаться в архиве покойного господина Никольского. Я точно знаю, что он у вас есть, не отказывайтесь.
— Да, есть, — на душе у меня стало тревожно, как тогда, в Бейруте, когда мне звонила женщина, назвавшаяся представительницей мафии.
— Видите ли, я — коллекционер, коллекционер и историк, занимающийся эсеровским движением в России начала XX века. А в Москву я приехал на международный семинар. Я готов предложить вам за коллекцию Никольского хорошие деньги.
— Все бумаги Никольского уже в государственном архиве. Вы опоздали, господин... историк.
— И все же подумайте, мистер Николаев. Подумайте.
В голосе говорящего проскользнула плохо скрытая угроза.
Я положил трубку.
Бейрут — Москва. 1985-1990 гг.
Коршунов Евгений Анатольевич
Писатель Евгении Коршунов начал сотрудничать с нашим издательством более двадцати лет назад. Его литературная биография открывается выходом в «Молодой гвардии» в 1971 году остросюжетного политического романа «Операция «Хамелеон» — первой части трилогии, которую сам автор называет «африканской».
Вторая часть трилогии — роман «И придет большой дождь» — вышла в «Молодой гвардии» в 1971 году, а третья, роман «Наемники»,— в 1982 году. В те же годы в других московских издательствах вышли и другие «африканские» книги Евгения Коршунова: роман «Гроза над лагуной» и публицистическое исследование «Псы воины... Кому они служат!» — о военном наемничестве.