— Братия и сестры! Христос воскрес! Принята богом искупительная жертва за грехи наши!
С благоговением смотрел на отца Сергия Митрюшин. Переоблаченный в светлую ризу, священник стал более красив и величествен.
«А ведь я сидел с ним за одним столом», — шевельнулась по-мальчишески тщеславная мысль. С радостью выздоровевшего больного вслушивался Карп Данилыч в слова отца Сергия. Он искал в них и забытье, и путеводную звезду, и ключ от ларца с ответами на жгучие вопросы. Он хотел продолжения крестного хода.
Но священник повел другой дорогой:
— Красуется весна, оживляя природу, земля, питая вверенные ей семена, произрастает их. Но нет радости, скорбен лик земли. Буйные ветры веют над ней. За этими ветрами не видно, как древа развертывают листву и, расцветая, благоухают сады… Неверие, голод, смерть шествуют средь нас. И это принесли те, кто отошел от веры христовой… Но скажем врагам нашим: «Страха вашего не убоимся, неже смутимся. Хоть бы вы и снова собрались с силами, снова побеждены будете, еко с нами бог…» Будем же мужественны, как мужественна семья царская, упрятанная антихристами в темницу… Еще недолго терпеть нам муки от вонзившихся в тело наше зубов хищника…
Карп Данилыч уже плохо слышал проповедь. Она рвалась в сознании на отдельные фразы и слова, которые жгли и били. И от обманутого ожидания стало еще горше и тяжелее.
Задыхаясь, он повернулся к выходу. Но сзади, в спину, в затылок, хлестал железный голос отца Сергия:
— …Так выполним же свой христианский долг, откликнемся на зов воскресшего из мертвых спасителя нашего и исполним его святую волю!
В притворе скопилось столько народа, что Карп Данилыч никогда бы. не выбрался на воздух, если бы не кончилась служба. Его дружным потоком вынесло из храма.
У ворот он остановился передохнуть.
— Христос воскресе, Карп Данилыч!
Митрюшин повернулся. Широко улыбаясь, к нему подошел Субботин.
Они обнялись и троекратно поцеловались.
— Не держи на меня обиду, — сказал Дементий Ильич. — Погорячился я…
— Забыл уж…
— Вот и ладно. Будем, значит, вместе?
— Видно, так.
— А ты слышал, что на торфоразработках творится? — перешел на шепот Субботин. — Народ поднялся, большевиков и советчиков — к столбу, горит кругом…
Непроизвольно, словно ощупывая, вдохнули ночной воздух. И правда, пахнуло гарью. Но то был запах свечей.
— Да, — закончил Дементий Ильич, — по всему видать, и нам подниматься?!
Субботину хотелось узнать, где отлеживается младший Митрюшин, но подошла Глафира. Субботин знал: там, где Михаил, — там Трифоновский. А за спиной этого каторжанина три десятка отпетых людей. В нынешней обстановке могли бы пригодиться. Ведь говорил Герман Георгиевич Лавлинский: «Воевать с большевиками в белых перчатках бессмысленно и глупо. Рыцарские манеры в обращении с ними смешны и нелепы. У нас благородная цель…»
— Жизнь наша простая, но мудрая. Скучает душа на земле и желает небесного… Вот и сестру нашу Серафиму господь призвал в свои обители. — Мать Алевтина повернулась к образам и перекрестилась. Монахини торопливо последовали ее примеру. — В час отхода к господу сестры Серафимы я была в ее келье, поведала она в полном сознании видение свое… «Читала я, матушка, — сказала сестра Серафима, — в дни сии Апокалипсис святого апостола и тайнозрителя Иоанна Богослова. И возжелала душа моя увидеть, доколе же господу угодно будет терпеть беззакония мира. И была я в духе и се вижу: восходит от востока на небе звезда великая и пресветлая. И был цвет ее как цвет крови. Вокруг же той звезды в спутниках ее были звезды также цвета кровавого. Но не дошла звезда до своего запада. И устрашилось сердце мое, и был глас мне: „Се звезда Руси православной. Насилием будет изгнан господь из души каждого русского“. И не кончила сестра речи своей, прервала ее и заплакала. Потом восклонила главу свою, молвила: „Конец мира близок! Ибо наступило предсказанное в писании отступление от веры. Ныне настоящий антихрист народился в мире“».
Мать Алевтина сделала паузу и выдержала ее ровно столько, чтобы монахини смогли почувствовать смысл сказанного, но чтобы не спало напряжение и не ослабло внимание.
— Испугалась и удивилась я, — продолжала игуменья. — Но инокиня-старица вновь повторила последнюю фразу. И сегодня вижу я пророчество сестры нашей воочию. Новая власть не велит православным восславить воскресение Христово, заставляет забыть о господе боге, бесконечно трудиться на дымных фабриках и заводах. Антихристы призывают рушить и грабить церкви… Не грозный ли набат звучит во все колокола и зовет нас спасти народ православный? Да, сестры, это набат! Он призывает нас встать на защиту народа православного, исполнить обязанности перед богом… После нонешней обедни идите в народ, по деревням и селам, в казармы к рабочим, рассказывайте всем о предсмертном знамении сестры Серафимы. Говорите люду, чтобы и мыслями и делами был положен конец кощунству власти антихристовой.
Илья не любил праздники. Охладел он к ним не сразу. «Козырные дни», как называл праздники отец, вносили в размеренную жизнь дома шальную удаль и веселье. Дементий Ильич вдруг вспоминал о сыне, мял и тискал его, подбрасывал к самому потолку. Потом опускал на скамью, гладил мягкие покорные волосы сына, доставал из кармана горсть карамели и кренделей. Илюша не любил сладости, но, давясь, глотал конфеты, лишь бы не огорчить отца. Илья неспешно, стараясь не расплескать радость, выходил на улицу, смотрел, как гуляли по улицам лавочники, конторщики и мастеровые, такие разные и в чем-то одинаковые, похожие на черных усатых тараканов, слушал, как во дворах, кабаках и чайных металась разгульная пляска с топотом сапог, переливами гармони, криками, руганью и похвальбой; следил жадными глазами, за теми, кто жил в бараках и казармах. Боязливый, готовый броситься назад по первому недоброму слову, переступал порог смрадных, тесных и бесконечно длинных коридоров. В тесных каморках, где чадные сумерки окутывали все, от сырого потолка до прогнившего пола, жили те, кто не торопился в церковь, не засиживался в кабаках. И казалось Илье, что фабричные «себе на уме», потому и нет у них радости ни от мудрого слова божьего, ни от отчаянного кабацкого веселья.
Но проходили праздники, закрывались окна, двери и сердца, неприветливо и скучно становилось вокруг.
Друзьями Илья обзаводился плохо: одни не нравились ему, другим — он, против третьих были родители. Одно утешение в досужие часы — свежий ветер в пойменных лугах, распахнутая жавороньим криком синь над головой. Летом седым овсом пенятся поля, горят малиновой кашкой. И не было Илье краше родительского наказа, чем собирать июльской порой луговую ромашку. Приносил ее домой большими охапками. Мать связывала цветы букетиками и сушила на чердаке. Осенью она устилала ими полки и полы кладовых и сараев. И вот тогда Илья жалел цветы: жертва казалась несоизмеримой — бросить под ноги голубое небо, широкое поле, теплое солнце и ласковый ветерок, затаившиеся в соцветиях, ради того, чтобы отпугивать мышей!
С годами тускнели праздники. Шума и веселья не убавилось, но потерялась первозданность и новизна. «Козырные дни» стали, как близнецы, походить один на другой.
И вот однажды на пасху…
Была она ранняя: даже ольха не успела зацвести. Март стоял холодный и тревожный. Где-то за тридевять земель, в далекой Маньчжурии, шла война. Субботины сидели за праздничным столом, обильно уставленным вином и закусками. Гостей было много. Говорили громко, перебивая друг друга. Каждый называл свою причину неудач на фронте и предлагал свой план скорой и окончательной победы. За криками и спорами не сразу услышали стук в ворота и лай собак. Дементий Ильич вышел. Вернулся скоро. Ахнул кулаком по столу, призывая к тишине.
— Тут кто-то говорил, что у нас солдат слабый пошел, хилый да трусливый. Я ж так думаю: мужик тогда силен да бесстрашен, когда знает, за что голову кладет. А кто есть солдат? Тот же мужик, только с ружьем.
Гости с недоумением переглянулись.
Дементий Ильич заметил это:
— Вы думаете, Субботин пьян или спятил! Нет! Не спятил! Вот глядите: там у ворот стоит мой должник. Хоть и немного должен, а все-таки. Просит, стало быть, долг отсрочить за-ради светлого дня. Как считаете, отсрочить?
— Гляди сам… Хозяин — барин… Ради такого праздника… Дай только поблажку… — посыпалось вразнобой.
— Так вот, — поднял руку Субботин. — Долг я ему могу вовсе простить, с меня не убудет. А за это… Ну-ка, подходи к окнам, счас вам театр покажу!
Все прилепились к стеклам. Нашелся уголок и для Ильи. То, что он увидел, поразило: мужик стянул с головы шапку, снял лапти и повесил на шею, а Дементий Ильич, пошатываясь и подмигивая зрителям, поднял ведро и окатил просителя водой. Потом достал из жилета часы, поднес к лицу мужика, постучал по стеклу пальцем, спрятал в карман и вразвалку пошел в дом.
Гости встретили его с шумным восторгом:
— Ну и выдал, Дементий Ильич!
— Ох у выдумщик!
— Повеселил так повеселил!.
— А зачем ты ему часы-то показывал? Али в награду за баню?
— Часы-то? — Субботин усмехнулся, сел за стол, налил полную стопку водки, опрокинул одним духом, смачно хрустнул соленым огурцом. — Часы-то? Не-е, не в награду, жирно будет. Я ему сказал: «Простоишь час — прощу долг».
— Не выдержит, — засомневался кто-то.