— К нему нельзя, он занятый, — ответила девица.
— Так ведь и я к нему не чаевничать.
— Подождите.
— Сколько ждать-то? — обиженно спросил Маякин.
Но девица не ответила. Ей тоже было обидно: за окном веселье, шум, гулянье, а ты сиди тут как проклятая. А эти все ходят, ходят… Она покосилась на невзрачного мужика, его полотняные штаны, заправленные в сапоги, мятый суконный пиджак, землистого цвета рубаху и отвернулась, с завистью подумала о Лизавете, которая свое в этом веселье не упустит.
— Сколько ждать-то? — опять повторил Ферапонт. И попросил: — Может, скажешь ему, что пришел, мол, Маякин из Демидова. Он знает.
К его удивлению, девица поднялась и пошла к Бирючкову. «Мается», — смекнул Ферапонт.
Из кабинета председателя громко раздалось: «Заходи, Маякин, заходи!»
У Бирючкова сидел средних лет седой мужчина со злыми глазами. У председателя было усталое, глубоко иссеченное ветвистыми морщинами лицо.
— Познакомьтесь. Кукушкин Никанор Дмитриевич, председатель фабкома лузгинской фабрики, член нашего исполкома. Большевик, — добавил Бирючков.
— Будем знакомы, — прогудел Ферапонт, с пристрастием разглядывая Кукушкина.
Тот энергично пожал руку и повернулся к Бирючкову, продолжая разговор.
— Я тебе еще раз говорю: Лавлинский это нарочно подстроил, чтобы всех нас дураками перед рабочими показать! Вот, дескать, смотрите, любуйтесь, кому фабрику доверяете: сразу неразбериха и путаница. Он меня, мерзавец, потому и на фабрику повел, чтобы я потом перед всеми… будто голый… Ладно, пойду. — Кукушкин поднялся. — Соберу партячейку, обсудим, что делать дальше.
— Вот это другой разговор. — Бирючков удовлетворенно кивнул, — Потолкуйте с народом, объясните ситуацию.
Никанор Дмитриевич ушел, они остались одни. Бирючков не торопил. Маякин не знал, с чего начать: слишком много всего накопилось в душе. Наконец распрямился.
— Ответь мне сразу: надолго Советской власти хватит или нет?
— Что? — Бирючков вскинул на него потемневшие глаза.
— Я говорю, — упрямо повторил Маякин, не отводя вопрошающего и взволнованного взгляда, — что ежели надолго, то почему не изничтожите всяких там… кто новой жизни поперек дороги стоит, а коли ненадолго, то чего тогда кашу заваривать?
— А почему ты Меня об этом спрашиваешь? У себя спроси, ты ведь тоже Советская власть.
— Коли знал, не стал бы тебя допытывать и лошадь за столько верст гонять, она ведь хоть и плохонькая, да своя… И не гляди на меня так. Был бы враг — не пришел. — Он полез за кисетом, стараясь унять волнение и дрожь в руках. С улицы доносились негромкие звуки. Они почти не нарушали комнатную тишину, вяжуще-неприятную. — Освободи меня, Тимофей Матвеевич!
— Я тебя не назначал и не выбирал!
— Да ты не злись, Тимофей Матвеевич, я ж для дела. Ну чего, спрашивается, держать бугая, коли в нем силы нету!
— Глупый пример. И вообще, я не так о тебе…
Маякин заторопился:
— Ты не думай, я завсегда… Я за Советскую власть чего хочешь!
— Что тут думать, когда и так все ясно, — сухо произнес Бирючков. — Пусть кто-то Советскую власть завоевывает, защищает, кровь за нее проливает, а я покуда не завалинке посижу! — и встал, заканчивая разговор.
— Нет, ты погоди, — почти просительно остановил Ферапонт. — Не о том речь, не о том… Тяжела ноша для моих плеч. Я ж крестьянин, мне бы пахать да сеять, а не командирствовать. И мужики привыкли ко мне, как к своему, к ровне, а тут на тебе, голова какой выискался! Да и не могу я им все тонкости объяснить об том, что происходит вокруг, потому что сам ровно слепой! Вот чую, нутром чую, что наша это власть, для мужика да для рабочего люда и что на первых порах завсегда в любом деле трудно бывает, а как сказать про то — не знаю, не умею. — Он притих на секунду, потом с непонятной злобой крикнул: — А ежели бы был на моем месте грамотный человек, образованный?
— Ты, я смотрю, думаешь, у нас семь пядей во лбу, — жесткое выражение покрасневших от напряжения и бессонницы глаз смягчилось. — Кукушкина видел? Есть у них на фабрике управляющий Лавлинский. Я, как ты выразился, тоже нутром чую, что враг, а сделать с ним ничего не могу: открыто себя не проявляет. Терпим его и ему подобных, потому что хозяйствовать самостоятельно пока не умеем. Вот и строят нам козни, но мы не плакаться и бить себя в грудь должны, а учиться… Хотя в чем-то ты прав. Но опять прав однобоко, со своей стороны. А если взглянуть с другой? Грамотных у вас в деревне — твой однофамилец Маякин-мельник, дьячок да кое-кто из крепко-зажиточных. Пойдут они за Советскую власть? Ясное дело, нет. Или посылаем мы к вам крепкого большевика. Поверят ему мужики? Не сомневаюсь, поверят. Но сколько для этого потребуется времени? А для нас не только каждый день, каждый час дорог… А насчет подмоги… Ты Никиту Сергеева помнишь?
— А то как же! Наш, демидовский. Парень был вроде ничего.
— Парень что надо… Его к вам и направим. Согласен? Вот и ладно!
Они простились, но в дверях Маякин остановился и нерешительно сказал:
— Тут еще вот какое дело… Монашки у нас в деревне народ баламутят, концом света пугают, призывают ко всяким там делам…
— Пугают? Пусть пугают. Не хватало нам монашек бояться.
«Действительно, что это я, — думал, выходя из Совета, Ферапонт. — Монашки, они и есть монашки». Но на душе было неспокойно.
Сытько торопливо отыскал в резном заборе хитро спрятанную кнопку звонка, с силой нажал и нетерпеливо прислушался. Наконец звякнула дверь, зашуршали шаги.
— Кто? — спросил строгий женский голос.
Максим Фомич назвался. Прямая, высохшая до желтизны экономка пропустила вечернего гостя, тщательно заперла высокую калитку. Максим Фомич остался ждать в полутемной гостиной. Он не успел сообразить, что стало с некогда богато обставленной, а теперь черневшей пустыми углами комнатой, как вошел Лавлинский.
— В чем дело? Почему вы здесь?
— Беда, Герман Георгиевич, беда! Лузгина арестовали!
— Когда?
— Только что.
— За что?
— За контрибуцию… Как председателя союза фабрикантов за отказ выполнить решение городского Совета.
Герман Георгиевич плотнее затворил дверь, за которой слышался возбужденный разговор.