— Ты брось эти глупости, Сима, и выходи замуж. Курышев со мной говорил. Он человек солидный, вдовеет третий год, дочки его на выданье.
— Про какие вы глупости говорите? — спрашиваю.
— Зачем ты мальчишку с пути сбиваешь?
Я догадалась сразу, о чем речь, и озлилась.
— Вы, Петр Акимович, меня обижать не смеете, как вам только не стыдно Варварины сплетни слушать?
— Видишь, — говорит он, и все на меня не смотрит, — я не говорю, что у вас что-нибудь серьезное, ты так — от скуки глупишь, а мальчишка от рук отбился, все путает, как лунатик ходит.
— Я вам скажу правду: мы с ним истории сочиняем и друг другу рассказываем — только и всего.
— Хорошо, хорошо, Серафима, как знаешь — только ты не срамись.
У меня слезы так и брызнули.
Хотела я сказать что-то, да не могла даже слова вымолвить — повернулась и пошла.
Плакала я до обеда.
Стучалась ко мне кухарка, спрашивала, с чем вареники делать, — я ее прогнала.
Я бы и к обеду не вышла, если бы есть так не захотелось, а после обеда опять ушла и заперлась у себя, и сошла только к чаю.
За чаем Варвара болтала, и все ко мне с разговорами лезла. Сплетница.
После чаю опять ушла к себе, легла, не раздеваясь, на постель, и стала историю придумывать, только уж совсем, как в книжке…
«Ее» зовут, как меня — Серафима, только не Акимовна, а Александровна, и она тоже вдова… только молодая, красивая… Лицо это я видела на одной картине… Она очень мужа любила и после смерти уехала за границу, и живет в таком старинном городе.
Город вот как наяву вижу… Даже не знаю, видела ли где картинку с таким городом, или это мне так вообразилось… И живет она в доме тоже очень старинном, где прежде монастырь был… Окошко у нее узенькое, стрельчатое, а из окна весь город виден… На горе этот дом…
Хозяева, у которых она комнату сняла, — люди бедные… сторож в этом доме… Пусть даже это не дом, а развалины, и сторож себе квартирку в этих развалинах устроил… Она случайно пошла монастырь осматривать, вот и наняла…
Сад большой… под горку… В саду кладбище от монастыря осталось…
И на это кладбище ходит она грустить…
Не то, чтобы она очень грустила, а так странно сердце сжимается, как осенью в саду и грустно, и тихо, и сладко… И небо такое бледно-голубое… Листья желтые… И кругом могилки… Вот и у ней так. Будто ей ничего не хочется и она даже рада, что от всех ушла…
Нет, она не вдова.
Муж у нее жив, только ее бросил…
Стала я это кладбище так ясно себе представлять, — слышу: дверь кто-то дергает.
— Кто там?
— Я, тетенька.
Я вскочила, открыла дверь и говорю:
— Уходи, уходи, Ваня — опять сплетни выйдут. Слышал?
— Слышал… Да вы плюньте на это, не обращайте внимания… Не могу я, тетенька. Я такое сочинил, что сам удивился… Что же так никогда уж ничего и не рассказывать, — значит, так все и пропадет…
Голос у него дрогнул, на глазах слезы.
А я чувствую, что надо мне рассказать про Серафиму эту печальную, и про могилки. И сердце сжимается, и чувствую, что не могу не рассказать…
— Иди, — говорю, — и вправду, наплевать на их сплетни.
Слава Богу, Варвара уехала. Свободнее, никто не подслушивает.
Не можем мы с этим монастырем и кладбищем расстаться.
— Ваня, — говорю, — что же долго ничего не случается?
— Ах, ничего, тетенька, очень уж хорошо… Грустно, грустно и пусть она еще поживет так… Вон на могилках еще последние белые цветочки… с такими пушистенькими головками растут… Ей жалко этих цветочков, потому что себя жалко…
Так мы две ночи напролет на этом кладбище сидели и все ее мысли друг другу рассказывали…
Наконец Ваня вдруг говорит:
— Тетушка, а кто-то по кладбищу идет.
— Ну зачем? Так тихо было, и вдруг кто-то лезет… Досадно.
— Так и надо, чтобы досадно… Она вздрогнула и сердито повернулась… И кто же это пришел? Кто, тетенька?
— Незнакомый, высокий мужчина… худощавый, лицо красивое… волосы немного рыжеватые… Помнишь покойного отца Сергия, что у Воздвиженья служил, только брови гуще и темнее… слегка сходятся.
— А зачем он пришел?
— Погоди… погоди… Пусть художник! Ведь кладбище красивое, он рисовать пришел.