— А завтра? — спросил я.
— Завтра, наверное, пойду, — ответил он. — Только теперь отстань, я занят.
Он отошел к забору и заговорил со взрослым парнем, учеником слесаря. В руках у Пауля я заметил деньги.
— Иди-иди, — прикрикнул он на меня издали.
Пообедав и сделав уроки, я побежал к цыганам. Все было так, как сказал Пауль. Среди фургонов я увидел только собак и коз. Собаки теперь были на привязи. Они дремали на солнышке, положив головы на пожухлую траву. Когда я подошел ближе, они даже не шевельнулись. Цыгане собрались в одном из фургонов, я слышал, как они громко переговаривались. Я поднялся по деревянным ступенькам и остановился у открытой двери.
Цыгане сидели вокруг стола, уставленного бутылками и стаканами. Женщины что-то возбужденно говорили друг другу. Толстый цыган закрыл глаза. Может, спал? Рот у него был приоткрыт, одна рука лежала на столе, обхватив стакан. Рядом сидел его сын. Он лишь мельком взглянул на меня и снова равнодушно уставился на сигару, которую держал двумя пальцами. В фургоне было жарко, пахло едой, потом, вином. Я ждал, что женщины обратят на меня внимание, но они лишь болтали, смеялись и пели. Цыганки словно преобразились. Они сидели в своих длинных цветастых юбках, накинув на плечи шерстяные шали даже здесь, в фургоне. Казалось, жара им нипочем. Я глядел на их раскрасневшиеся лица и не мог отвести глаз от темного пушка над верхней губой, который меня завораживал и отталкивал.
Наконец меня заметила старая цыганка. Щелкнув пальцами, она сказала:
— Иди. Нет сегодня работы. Иди.
Потом она повернулась к другим и, открыв свой беззубый рот, усмехнулась, отрывисто проговорила что-то, чего я не понял. Женщины посмотрели на меня. Мужчины же остались ко мне равнодушными, не удостоили даже взглядом. Одна из молодых цыганок поднесла мне стакан вина.
Я отрицательно покачал головой и спросил старуху:
— А завтра?
— Да, завтра. — Старуха кивнула и опять засмеялась.
Я спустился по лестнице. За спиной слышались громкие голоса и смех цыганок. Мне стало стыдно, и я бормотал про себя проклятья старой цыганке.
Напротив Отбельного луга за вымощенной булыжником канавой стояли шесть покривившихся трехэтажных домов. Наверное, это были самые старые дома Гульденберга, и устоять они смогли только потому, что прислонились друг к другу. Водопровода тут не было. Жильцы носили воду из колонки во дворе за домами. Там же находились и уборные — деревянный сарайчик с четырьмя дверями, из которых летом несло вонью и хлоркой.
В одном из этих домов жила Эльзка со своей матерью и младшей сестрой. Я дружил с Эльзкой. Она была старше меня на целых четыре года, но ростом почти такая же. Пока шли школьные занятия, она каждый день ездила в Вильденберг, где была средняя школа. Вообще-то настоящее имя Эльзки было Элизабет, но так ее никто не называл.
Мы дружили с ней уже давно. А познакомились в школьном хоре. Я тогда учился в третьем классе. На одну из репетиций я пришел заплаканный, с разбитым носом и рассеченной губой. Меня побили в драке. Эльзка взяла меня за руку, отвела к водопроводному крану и умыла мне лицо. Одной рукой она держала мою голову, а другой осторожно, но уверенно вытерла платком кровь с губы. Закрыв глаза, я глубоко вдыхал приятный, уютный запах ее тела. Я ужасно жалел себя и в то же время был так счастлив, что не мог удержаться от громких всхлипов. Я плакал от боли и обиды, а главное, для того, чтобы Эльзка не отпускала моей головы и продолжала вытирать меня своим надушенным кружевным платочком. Было больно и сладко, и я уткнулся носом в ее теплую руку.
— Не реви, — сказала Эльзка и легонько встряхнула меня. — Ничего страшного не произошло.
Она отдала мне свой платочек и вывела из умывальной. Мы вместе вернулись к репетиционному залу. У двери на минутку остановились.
— Спасибо, — сказал я, не поднимая глаз.
— Пожалуйста, молодой человек, — проговорила Эльзка и убрала мне волосы со лба.
Ее платочек я зажал в кулаке. Во время репетиции я то и дело прижимал его к губам. Боль уже прошла; зато когда я подносил его к лицу, то снова чувствовал Эльзкин запах и вспоминал тепло ее мягкой руки, которая держала мою голову. Однажды Эльзка взглянула на меня, кровь бросилась мне в лицо. Я быстро убрал платочек.
Через два дня я принес Эльзке платочек выстиранным и выглаженным. После уроков я зашел к ней домой. Мне хотелось увидеть ее квартиру, ее комнату, узнать, как она живет. А еще мне хотелось, чтобы она опять поговорила со мной и, может, дотронулась до меня. Я хотел вновь вдохнуть ее запах.
На мой звонок дверь открыла сама Эльзка.
— Зачем пришел? — спросила она.
— Вот принес твой платок, — сказал я.
— Спасибо, — сказала она.
Она мне даже не улыбнулась, и тут я понял, что все напрасно. Эльзка больше не положит мне руку на голову и не назовет «молодым человеком». В школьной умывалке она просто помогла зареванному чумазому мальчугану. Вот и все. Остальное я себе навоображал. Я для нее был каким-то третьеклассником, и только. С какой стати ей разговаривать со мной? Да и что я мог ей сказать?
— Что там? — спросил женский голос.
— Ничего, — ответила Эльзка, повернув голову.
Забрав платок, она равнодушно кивнула и хотела закрыть дверь.
— Что значит «ничего»? — сердито спросил голос. — Кто звонил?
— Один мальчик, — недовольно ответила Эльзка.
— Пусть войдет. Я хочу на него взглянуть.
— Пошли, — сказала Эльзка. — Зайди на минутку.
Я прошел в маленькую, заставленную мебелью гостиную. В кресле у окна сидела мать Эльзки, ее ноги были укутаны пледом.
— Как тебя зовут? — спросила она, а когда я ответил, продолжила: — Ты сын аптекаря, верно? Присаживайся.
Я сел на один из стульев, окружавших накрытый кружевной салфеткой стол. Эльзка выжидающе стояла рядом с матерью. Я украдкой осмотрелся. Тут было гораздо беднее, чем у нас дома. И очень тесно, почти невозможно ходить. Мебель и комната казались такими же старыми, сирыми, как и сам дом.
«Пусть войдет», — сказала мать Эльзки, и с тех пор я каждую неделю наведывался к ним. Мы играли в карты, разговаривали. Чаще всего мы сидели с Эльзкой в ее комнате. Иногда она пела народные песни или английские шлягеры, подыгрывая себе на гитаре. Эльзка была очень красивой, но я не решался сказать ей об этом. Я тщетно ждал, что она еще раз погладит меня по голове, чмокнет в щеку и я еще раз вдохну ее запах. Как тогда, в школьной умывалке.
До сих пор не знаю, почему она столько времени проводила со мной, маленьким мальчишкой. Тогда я надеялся, что она делает это, потому что понимает меня лучше, чем я сам, и догадывается о том, чего я не мог ей высказать. Я надеялся, что она видит мое немое обожание и знает, чего именно я не могу ей высказать и о чем не смею даже подумать. Я не смел признаться в своих чувствах к Эльзке даже себе (ах, Эльзка, да и в чем мне было признаваться? Что мог значить для тебя такой мальчуган?), однако мечтал, что Эльзка ответит на эти чувства, несмотря на всю их смутность и потаенность. Это была зыбкая надежда, слабенький росток, который я лелеял в своей душе. Он был так беспомощен и слаб, что одной усмешкой или словом Эльзка могла сломать его и повергнуть меня в беспросветное отчаяние. Я любил тебя, Эльзка. Сегодня я понимаю это. И правильно, что тогда я не признавался в том даже самому себе.
От цыган я побежал к Эльзке. Дверь открыла мне ее сестра.
— Она в своей комнате, проходи, — сказала сестра.
— Кто там? — услышал я громкий, грубоватый голос матери.
— Успокойся, это всего лишь Томас, — сказала сестра Эльзки и ушла к себе.
— Иди-ка сюда, Томас.