— А никак! Расслабляюсь, — довольно-таки зло ответствовал Ицхок-Хаим Гершкович. — Хотел было опять к вам приехать… но не с этой же идиоткой Сарой и гомиком Питером! — Шихман фыркнул так, что Звягинцев мог оценить всю силу его омерзения. Было слышно, как за океаном плеснулась вода в джакузи. — Я тебе как-нибудь расскажу на досуге, как эти двое вошли в большую науку… Вернее, кто и как вошел в Сару Розенблюм… и сколько дерьма вышло из Питера О’Нила. В общем, как ни уговаривали, в эту комиссию я ни ногой. Ваши аномальные поля как-нибудь обойдутся без нас. Чудес, к слову сказать, и здесь хватает…
Лев Поликарпович насторожил уши.
— Я тут был в Иллинойсе по приглашению тамошнего университета, так у них такое, — продолжал Шихман. Видимо, «не телефонных» разговоров он в принципе не признавал. — Не знаю, как у вас, а там все законы физики раком встали. Какой Максвелл, какой Фарадей, какое что! Ни хрена понятного. Короче, Лева, все катится к черту, грядет конец света. И свернется небо в свиток, и погаснет солнце, и луна станет цветом, как власяница. А виной тому коммунисты, говнюки из Белого дома и ученые мудозвоны типа Пита О’Нила… Ладно, рад был тебя слышать. Позвоню на днях.
Чувствовалось, что настроение у без пяти минут нобелевского лауреата было не очень.
— Счастливо, Изя, — задумчиво проговорил Звягинцев в трубку, уже попискивавшую гудками отбоя, покачал головой и строго одернул Кнопика, стремившегося на кухню, к миске. — Куда? А лапы мыть?..
Скоро к Льву Поликарповичу должны были прийти его молодые сотрудники. Так же как их руководитель, обвиненные во всех бедах «Гипертеха» и отправленные вместе с ним в бессрочное автономное плавание. Звягинцев поначалу даже задумывался: почему Опарышев выпер всю его лабораторию в отпуск, вместо того чтобы взять да чохом уволить?.. И через некоторое время, как ему показалось, понял причину.
В ситуации вроде теперешней увольнение было бы дело бесповоротное. А стало быть, как на Руси принято, чреватое разрыванием тельняшек и битьем тарелок. О головы. И, понятно, Опарышев на такое подписываться не желал, а то мало ли чем в итоге может кончиться. Между тем человек в отпуске без содержания как бы балансирует на одной ноге, пребывая в неустойчивом равновесии. Может, все-таки простят, может, примут обратно? А если с повинной головой явиться, вдруг смилостивятся? Допустят заново к любимой работе?.. «А вот тут-то я им новую тему подкину. Самую скучную и рутинную. Уж мой новый замдиректора по науке, Кадлец, что-нибудь да присоветует…»
И откуда было знать высокому начальству, что дома у профессора Звягинцева с недавних пор обосновался новый компьютер взамен погубленного неведомым вирусом. И был, пожалуй, даже мощней казенного лабораторного. Его приволок в дом ко Льву Поликарповичу загадочно ухмыляющийся Гринберг. Данные и программы, которые было строжайше запрещено выносить за институтские стены, несколько позже доставил лично замдиректора по режиму, Иван Степанович Скудин, профессорский тесть. Явился и без лишних слов вытащил из-за пазухи толстую пачку лазерных дисков. «Вот. Осваивайте». А еще через сутки на кухне у Звягинцева сидела в полном составе вся тридцать пятая лаборатория: «Ну что, шеф, приступаем?..»
Десяток с лишним лет назад, когда в стране шли полным ходом реформы и ученым было натурально нечего кушать, Лев Поликарпович нередко замещал коллег и знакомых, работавших в различных питерских вузах и вовсю «халтуривших» в более денежных фирмах. Однажды он пришел в Политех несколько раньше времени. В аудитории еще не кончилась предыдущая лекция, и он заглянул послушать — просто из интереса, как нынче физику студентам читают. К его удивлению, оказалось, что с кафедры велись речи вовсе не о кинетической энергии и не об упругом соударении тел. Лектор производил форменный «разбор полетов», подводя итог выступлениям на недавнем заседании студенческого научного общества — СНО, весьма модного в те времена. Вернее, все внимание физика было посвящено одному конкретному докладу, сделанному каким-то Альбертом Головкиным. «Вы посмотрите только на этого сноба! — кричал лектор, и Звягинцев даже огляделся, ожидая увидеть провинившегося выставленным на лобное место. — Это же надо иметь подобное пренебрежение к работе своих же товарищей! Они, между прочим, под дождем и в грязи эту установку монтировали, пленки проявляли, а потом за электронными микроскопами слепли…» Тут Звягинцеву сделалось интересно, он пропустил мимо ушей чисто нашенский сомнительный пафос грязи под дождем и безвременно испорченного зрения и стал слушать. Скоро оказалось, что хоздоговорная работа была посвящена расползанию железнодорожной насыпи под нагрузкой от поездов, идущих по рельсам. Пресловутые студенты, мокнувшие в грязи, работали «за зачет». Научным руководителем являлся сам лектор. А криминал студента Головкина состоял в том, что он указал — и, по мнению Льва Поликарповича, вполне основательно — на бессмысленность данных, выдаваемых установкой в ее нынешнем виде. Начиная с того, что измерения производились совсем не по тем осям, вдоль которых внутри насыпи происходило движение. Так что можно было и не портить глаза, расшифровывая крохотные кадрики кинопленки, на которых помех было к тому же существенно больше, чем информации…
Что положительного предлагал сноб Головкин, надругавшийся над вымокшими товарищами, терялось в полемическом тумане. Но, видимо, предлагал, причем нечто толковое. Иначе стал бы физик так бесноваться!
Когда прозвенел звонок и студенты, уставшие от тягостной атмосферы аутодафе, облегченно вздохнули, Звягинцев встал около двери и скоро выделил в шумной толпе бледного взъерошенного парня, молча стремившегося на выход. «Это вы Головкин? — спросил Лев Поликарпович. Парень остановился, враждебно глядя на незнакомого преподавателя. — У меня сейчас здесь лекция, — представившись, продолжал профессор. — Сможете после нее подойти?..»
Спустя некоторое время уже в ЛЭТИ Звягинцев проводил семинар по технической электронике. В тот раз он немножко схулиганил. Воспользовался своим безответственным положением подменяющего — и решил чуточку предвосхитить уровень подготовки доставшейся ему группы. А заодно проверить, не сыщется ли и тут какого таланта. Лев Поликарпович начертил на доске схему. Не самую простую, но и, по его понятиям, не самую сложную. И велел студентам вычислить коэффициент, определявший электрический ток в заданной точке.
Студенты срисовали и уткнулись в тетради. Большинство, конечно, просто делало вид, будто усердно корпит, но некоторые вправду пытались делать расчеты. По мнению Льва Поликарповича, им должно было хватить этого занятия до самого конца семинара. Однако уже минут через десять один из ребят, длинноволосый очкарик, неуверенно поднял руку. «Не посмотрите?..» Звягинцев, тогда еще отнюдь не хромой, подошел, заглянул в тетрадку… «Неправильно». Очкарик виновато улыбнулся, заложил за уши патлы и вновь согнулся над листом, перепроверяя свои рассуждения. Время шло… Больше попыток предъявить формулу коэффициента не сделал никто. «Эх вы!» — сказал профессор. Добавил пару фраз о великой будущности экономики, которая скоро получит таких вот молодых инженеров, и, взяв в руки мел, принялся выводить формулу сам. «Этим током можно пренебречь… и этим тоже… А здесь, видите, открывается транзистор…» Когда коэффициент приобрел законченный вид, Звягинцев в некотором удивлении посмотрел на доску, потом оглянулся… и встретил робкую улыбку очкарика. Парень оказался полностью прав. А он, старый зубр, забывший об электронике больше, чем эти ребята успеют узнать за все время учебы, оплошал, когда сам делал прикидки. В одном месте пропустил знак. «Фамилия?» — строго спросил Лев Поликарпович.
«Крайчик…»
Еще месяца через два профессора Звягинцева примерно тем и же судьбами занесло в ЛИАП. Его здешний коллега, проводивший лабораторные работы опять-таки по электронике, имел у студентов прозвище Крокодил. Он мог, ведя пальцем по списку в журнале, вдруг с отвращением осведомиться: «Эт-то еще что?» — «Пятерка», — отвечал кто-нибудь из студентов, сидевший ближе других. «Откуда она тут?» — «Так вы же сами поставили…» — «Кто, я пятерку поставил? Быть такого не может!..»
Судьбе было угодно, чтобы Льву Поликарповичу пришлось замещать Крокодила в достаточно ответственный момент. Шла сдача курсовиков. Сперва Звягинцев просматривал студенческие работы не без некоторого интереса, потом заскучал и наконец начал испытывать раздражение. У него складывалось отчетливое убеждение, что все курсовые проекты были сделаны одной и той же рукой. У кого-то в группе оказался технически продвинутый папа. А возможно, и муж. Все без исключения схемы были любопытны, некоторые вполне остроумны… Одна беда — многие так называемые авторы смотрели в собственные проекты, точно козы в афишу. Особенно, как водится, прекрасный пол. Каждому студенту Звягинцев задавал какой-нибудь вопрос и, не слыша мгновенного ответа, отправлял размышлять. Почти самой последней к нему подошла темноволосая девушка, полноватая и не слишком красивая. Лев Поликарпович бегло перелистнул курсовик, заглянул в схему… «Зачем тут у вас триггер Шмитта на входе стоит? Я, например, не понимаю, — бросил он раздраженно. И добавил: — Идите разбирайтесь!»
Он не понял, почему она посмотрела на него так, будто он прилюдно унизил ее и всячески оскорбил, причем незаслуженно. Схватила свой курсовик и отошла… Звягинцев занялся со следующим студентом, но минуту спустя расслышал сдавленное всхлипывание, доносившееся из-за громадного лампового осциллографа. Он присмотрелся: несколько девушек, опасливо косясь в его сторону, утешали темноволосую. «Ну вот…» — недовольно подумал профессор, не ощущая, впрочем, никаких угрызений. Спецсредства вроде слез или там обмороков во время экзамена на него не действовали уже давно. Однако еще через минуту темноволосая решительно высморкалась и вернулась к его столу. В ее глазах пылала мрачная ярость подвижника, идущего на костер за идею.
«Триггер Шмитта стоит здесь как пороговый элемент с гистерезисом — от помех! А операционник с эр-це цепочкой в обратной связи — для частотной коррекции! А тиристор на выходе — для подачи мощности на исполнительный орган! А транзисторный каскад…»
Еще не дослушав, Лев Поликарпович понял, кто был создателем всех просмотренных им сегодня курсовиков. Он перевернул сшитые вместе листы и прочел: «Башкирцева Виринея».
…Из прихожей раздалась трель звонка и сразу за ней — жизнерадостный лай Кнопика, прекрасно знавшего, кто пришел. Профессор Звягинцев торопливо включил электрочайник и устремился открывать дверь. Что до компьютера, тот уже пребывал в полной готовности. Подпольной лаборатории предстоял напряженный рабочий день.
День выдался солнечный, ясный, даже не верилось, что не за горами зима. Воздух был полон утренней свежестью, запахом облетевших листьев, чуткой тишиной каменных, давно уже необитаемых джунглей. Ни тебе каких выхлопных газов, мерзкого бензинового смрада, шума двигателей, визга колес, скрежета включаемых передач. Машины здесь не ездили уже давно. Прямо не городской район, а дачный поселок по окончании отпускного сезона.
— Погодка-то, Иван, точно как у нас в Колорадо! — Экс-отец Браун ухмыльнулся и, вытащив настоящий, не новгородского производства «Джуси-фрут», протянул Скудину. — Шепчет…
— Ага, и все по матери, — буркнул Кудеяр. Взял жвачку и задумчиво сунул в рот. — Не нравится мне эта тишина. Нехорошая какая-то.
Они сидели в домике на курьих ножках, что у грибка на детской площадке, внимательно следили за происходящим и не спеша обменивались впечатлениями. Делать им покамест было нечего. Оцепление выставлено, посты проверены, системы связи, оповещения и сигнализации отлажены… Спецназовцы сидели вдвоем, своей компанией, и ни во что не вмешивались. Тем более что их мнения не больно-то спрашивали. Правильно же кто-то сказал, будто история повторяется дважды. Причем второй раз — в виде фарса… Скудин никогда не претендовал, будто разбирается в науке. Но все-таки он достаточно потерся с настоящими учеными, вроде Марины, Льва Поликарповича и его молодых гениев, чтобы ясно видеть: здесь и сейчас происходил именно фарс. Летом в Заполярье — удачно ли, нет ли — трудились люди науки. Люди, рядом с которыми он и сам ощущал себя причастным к чему-то значительному и большому. Если он их о чем-нибудь спрашивал, ему объясняли. Спокойно, понятно и терпеливо, не насмехаясь над его солдатской непроходимостью. А здесь… Здесь суетилось несколько квазиученых, так или иначе дорвавшихся до возможности сделать себе имя. Причем Опарышев с Кадлецом и их американские подельники желали въехать в научный рай, мягко выражаясь, на чужом горбу, и это было самое прискорбное.
Американцы, естественно, притащили с собой необыкновенное количество техники. В том числе электронного робота-разведчика. Стоил он два миллиона долларов. О’Нил называл Кадлецу эту цифру столько раз и с таким выражением, как будто тот был виноват в подобных затратах. Ну, может, где-то как-то и был… Во всяком случае, в том, что робот из-за периметра не вернулся, сгинул с концами. Так же как и самообучающаяся универсальная кибертанкетка. Сущий марсоход. Стоимостью уже не два миллиона долларов, а целых четыре… Как видно, с особенностями местного рельефа межпланетные аппараты не справились. Всем известно, какие у этих русских дороги. Куда там лунной поверхности.
После этого было принято решение. Абсолютно нашенское по духу, хотя инициаторами выступили американцы. Они предложили послать за периметр людей. На своих двоих небось не забуксуешь! И вот пошли — по всей науке, втроем… Двое американцев и один наш, не какой-нибудь местный бездельник, а лучший из лучших, из московской команды, приехавшей вместе с Опарышевым. Троицу облачили в полное защитное снаряжение от НАСА, зарядили дыхательные баллоны особой, разработанной для космонавтов гелиево-азотной смесью. Привязали крепчайшей — средний танк буксировать можно! — кевларовой веревкой. Веревку подавала лебедка с мощнейшим процессором.
Скудин только невесело вздохнул, глядя, как фигуры в скафандрах переваливаются через стену. Он вспоминал луч света, изгибавшийся над асфальтом, и его снедали самые черные подозрения. Расстрига отец Браун сморщился, присвистнул и с презрением сплюнул:
— Вот чертовы засранцы. Их гонять и гонять. Да в бытность мою сержантом…
Он недоговорил. Насторожился, повернул голову… Секундой позже послышались степенные шаги, и из-за облетевших кустов показались неразлучные друзья — майор Собакин, сантехник Евтюхов и туалетчик Петухов. Они шли неспешно, чинно, в торжественной тишине, словно в старые добрые времена — ни дать ни взять князь Участковый обходит свои владенья дозором с верной дружиной…
— Эй, это кто у нас там? — Майор с похвальной бдительностью устремился к детской избушке, не поленился подняться по лесенке, глянул. — А, это вы, товарищ полковник… Здравия желаю. Гражданин негр с вами?
— Здравствуй, майор. — Скудин протянул ему руку и укоризненно покачал головой. — Познакомься, это полковник Блэк. И учти: негров неграми не называть, они обижаются. Они афроамериканцы теперь.
— Собакин, — представился участковый. — Андрон. Майор.
Втроем на насесте стало тесно, пришлось спуститься на детскую площадку к грибочку.
— О, какие люди! — Сантехник и туалетчик поздоровались со Скудиным, ничтоже сумняшеся пожали руку Брауну, и Петухов несколько некстати, видимо в честь российско-американской дружбы, сказал:
— Тот, кто носит джинсы «Левис», будет спать с Анджелой Дэвис… — И вытащил пачку «Примы»: — Ну что, братцы, курнем наших?
Блэк дружески подмигнул и ответил русской пословицей:
— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет.
— Святые слова, — обрадовался туалетчик, проглотил слюну и хлебосольным жестом указал на хорошо видимый с детской площадки сортир. — Так, может, двинем, дерябнем за встречу? По соточке «Абсолюта»?
— «Абсолюта»? — Браун вопросительно покосился на Скудина, сразу погрустнел и с обреченным видом повернулся к Петухову. — Impossible, my friend, impossible. Sorry. Мы на боевом посту.
— А… так это никак ваши в оранжевых гондонах за стену полезли? — сплюнув через зубы, вклинился в беседу Евтюхов, и в голосе его послышались трагические нотки. — А зря. Дымка что-то не в себе, злая жутко. Можно запросто копытами накрыться… — Он замолчал, снова сплюнул и шумно потянул ноздрями воздух. — И вообще, братцы, не знаю, как вы, а я сваливаю. Пока гроза-то не началась.
Гроза? Ясным солнечным днем в преддверии зимы? Нет, право же, некоторым товарищам стоит меньше пить и больше закусывать… По крайней мере, нечто подобное читалось на лице полковника Блэка. Только ни Петухов, ни Собакин почему-то не удивились и никакого сомнения не выразили.
— Да, нам, пожалуй, тоже пора, — сразу и почти хором сказали они. — Дела.
И троица, попрощавшись, все так же чинно, степенно, с чувством собственного достоинства направилась к туалету. Как видно, слово Евтюхова здесь имело немалый вес… А спустя минут пять и Скудин, и экс-отец Браун получили прекрасную возможность убедиться в том, что сантехник глаголет веще. Как-то неестественно быстро, вопреки логике и законам природы, небо окуталось свинцовым покрывалом, послышались раскаты грома и пошел дождь. Да какой! Форменный ливень! В английском языке существует не только всем известное выражение насчет падающих с неба кошек и собак, но и более для данного случая подходящее — «вилами ручками кверху». Происходила натуральная Ниагара, разверзались небесные хляби. Тьма, пришедшая неведомое какой стороны, была ощутимо плотной, свет возникал только во всполохах бесчисленных зарниц. Причем молнии били прицельно и исключительно в одно место — в башню многострадального института.
От первых признаков непогоды и до полного светопреставления прошли буквально секунды.