Оказалось — ничего особенного, по крайней мере по Жениным меркам. Освещенные тусклым светом однопламенного лампиона, там всего-то возлежали, обнявшись, меднотелая светловолосая женщина и широкоплечий обладатель густой, черной как смоль бороды.
— Ты, ты… с мужчиной! — Рука Анагоры враз похолодела, поэтесса вздрогнула и пошатнулась, да так, что Корнецкой захотелось ее подхватить. Леэна же, ничуть не смущаясь, мягко соскользнула на пол и приблизилась к вошедшим, неся с собой запах здорового тела, мускуса и утоленной страсти.
— Не всегда трибада пребывает во власти Антэроса, временами ложится она на алтарь Афродиты! — Афинянка повела скульптурным плечом. — Вспомни, Анагора, мою наставницу, великую Сафо, из-за любви к мужчине кинувшуюся в море с Левадийской скалы!
Видимо, в переводе на русский это было вроде призыва «не быть святее Папы Римского».
А Леэна качнула плавно крепкими бедрами и продекламировала:
— Дивные слова, Анедомаста-дерзкогрудая! — Поднявшийся с ложа бородатый муж пылко глянул на Леэну, а та указала на него правильно очерченным подбородком:
— Это Леонтиск, философ-орфик. В душе его, где прежде безраздельно царила мудрость Персефоны, недавно поселились Афродита с проказником Эротом. И, дабы обрести былую ясность мыслей, незатуманенных страстями, он по закону аналогий врачует подобное подобным. То есть ныне ведет себя как истинный теликрат: заманивает женщин в сети и разбивает их наивные сердца…
— О, Мелибоя, услада жизни моей! — полушутя отозвался философ. — Теперь я буду верен только тебе!
— Скажи мне скорее, кто эта Тельгорион-очаровательница, что стоит рядом с тобой, Анагора? — спросила Леэна. — Глаза ее подобны глубинам Эгейского моря, на губах поцелуев желанье живет, а шея подобна мраморной колонне!
— Это мой дар тебе, Панторпа — дающая наслаждение… — Прекрасные глаза Анагоры внезапно увлажнились слезами. — Быть может, ты найдешь в ней то, чего я не смогла отдать тебе, желанная…
И, не в силах сдержать рыданий, она стремительно бросилась к выходу. Было слышно, как через минуту помчалась прочь ее повозка.
— Ах, моя бедная, чувствительная Анагора…
Впрочем, Леэна уже вновь улыбалась. Узнав, что подарок зовут Евгенией, она заставила Корнецкую выпить неразведенного ярко-розового сирийского вина, потом принялась бережно раздевать ее, словно разворачивая закутанную в шелка хрупкую драгоценность. Когда на Жене остались только сандалии, Леэна повернулась к Леонтиску:
— Проверим, философ, меру твердости слов твоих и нерушимость любви!
Она вышла и, вскоре вернувшись с двухпламенным лампионом, ярко осветила почти не тронутое загаром тело своей новой рабыни.
— Взгляни, Леонтиск, сколь пленительна грудь, по цвету подобная пене морской, ты на бедра взгляни — они бархатисты и формой своею чудесны, а лоно, стыдливо укрывшись меж ними, готово, как ножны, принять твой, о муж, в небо вздыбленный меч…
На секунду замолчав, она вдруг подтолкнула Корнецкую к философу:
— Я дарю тебе ее, непостоянный. И клянусь во имя Урании, что навряд ли бессмертные Боги дадут тебе силы противиться чарам Эрота и помнить о клятвах любовных своих…
«Приплыли. А еще говорят, что подарки нельзя передаривать…»
Леэна рассмеялась с неожиданной горечью, а Леонтиск, все пристальнее всматривавшийся в Женю, вдруг вскочил и, подойдя, уставился на ее упругий шелковистый живот. Потом протянул руку, и Корнецкая невольно напряглась: если у них тут поэтессы такие, то каковы же философы?.. Но оказалось, что влекло его вовсе не пресловутое лоно, а территория чуть пониже пупка, где семь одинаковых по цвету и величине родинок располагались в виде созвездия Большой Медведицы. Необъяснимо оробев, философ благоговейно дотронулся рукой до ее затылка. И вот наконец, внимательно рассмотрев рисунок линий на левой ладони Корнецкой, он чуть ли не с молитвенным восторгом воскликнул:
— О, богоподобная! Три знака Харизмы на теле твоем!
И преклонил перед нею колени.
«Мама дорогая. Ну, попала… Ну, влипла…»
Говорят, во сне человеческий мозг переваривает информацию, поступившую за день, так и этак крутит ее, пытается лепить нечто на пробу, как из разноцветного пластилина. По этой причине нам могут присниться вариации на тему дневных переживаний, но в совершенно фантастической интерпретации.
Еще говорят, будто во сне наши астральные тела отделяются от физических и устремляются в путешествие. И куда, в какие миры занесут их дующие на тонких планах ветра, поди скажи наперед. Управлять сновидческими путешествиями умеют только очень продвинутые люди, не нам с вами чета.
И, наконец, существует мнение, что во сне можно соприкоснуться с ноосферой — энергоинформационной оболочкой Земли, хранящей совокупные знания человечества. Многие считают, что именно оттуда даруются нам неожиданные подсказки, уникальные встречи и вещие сны. Это — глобальная сеть, обходящаяся без проводов и компьютерного «железа». Там есть все: и прошлое, и настоящее, и вероятное будущее. Вот только запросто, как в Интернет, в ноосферу не заберешься и по сайтам тамошним не погуляешь, дабы потешить праздное любопытство. Там ни тебе паролей, ни кодов, которые можно «сломать», ни прочих препятствий, доступных пониманию технократа. Пропуском туда служит нечто неосязаемое и не подлежащее измерению никакими приборами. Огонь, мерцающий в сосуде. Напряжение духа, алчущего познания…
Ни к духовидцам, ни к экстрасенсам, ни к прочим чертознаям Юркан отродясь себя не причислял. И не стремился к тому. А слово «ноосфера» если и слышал, то сугубо краем уха, весьма мимолетно. Он даже снам, способным затмить любое кино, до сих пор как-то особо не был подвержен. Что повлияло на него? Жизнь рядом с покореженным «Гипертехом»? Натахины «картинки» в пруду? А может, сегодняшнее общение с Виринеей и опасная близость дыры, возникшей непосредственно на глазах?
Как знать…
Правильно же выразился много лет назад фантаст Роберт Желязны: «Кто на кого напал, было неясно. Ясно было только, что бой проигран». Астральное, ментальное, эфирное или какое там еще тело Юркана, едва успев себя осознать, ощутило чуждое присутствие — и рефлекторно спряталось подальше от недружественных глаз, метнувшись за колонну. Этот рефлекс Юркан привез с афганской войны, тот не подводил его там, не подвел и теперь.
Колонна была толстая, надежная, из полупрозрачного камня, смахивавшего на дымчатое стекло. Внутри камня змеились, преломляли свет слои и прожилки. Колонн было много. Они стояли по всему периметру зала и поддерживали его своды, наверняка тяжелые, сплошь покрытые мозаикой. Мозаика очень реалистично изображала звездное небо, по крайней мере, Большую Медведицу Юркан опознал сразу. По барабану купола расположились все двенадцать знаков зодиака. Откуда лился яркий свет, почти не дававший теней, Юркан так и не понял.
На полу, покрытом гладко отполированным переливчаточерным камнем, были отмечены стороны света. На западе, внутри круга колонн, виднелось возвышение, и там, за столом, сидели пятеро мужчин.
Человеку свойственно ассоциировать фиолетовый цвет с высшей мудростью, причем мудростью государственной. Отсюда знаменитая «порфира» светских и духовных владык. Умных книг, где об этом было написано, Юркан не читал, но, видимо, их авторы не ошиблись в своих рассуждениях. Сновидец с первого взгляда сообразил, что оказался в присутствии величайших авторитетов то ли некоей религии, то ли какой-то державы.
И они, эти авторитеты, собрались в своем зале на суд. Причем судили не простого воришку, стырившего чужой кошелек, а такого же государственного человека, как минимум ровню себе!
Давным-давно Юркану довелось смотреть по тогда еще черно-белому телевизору фильм-спектакль по опере «Аида»… В перерывах между действиями зачитывали либретто, так вот, Юркану почему-то завалилось в память название одного эпизода: «Судилище жрецов». Имелся в виду суд над Радамесом. Молодой полководец разболтал возлюбленной — как теперь выразились бы, дочери лидера непримиримой оппозиции, — военную тайну Египта, за что и был осужден. Однако по логике оперы «находке для шпиона» полагалось безусловное зрительское сочувствие, и посему трибунал был нелицеприятно обозван «судилищем». Да еще жреческим. То есть, уже по логике атеистической эпохи, на сто процентов заведомо несправедливым.
Могли думать Юркан, что однажды окажется зрителем на подобном мероприятии, да не на театральной постановке с загримированными артистами, а в самом что ни на есть реалити-шоу? И, что самое смешное, он опять примется активно сочувствовать «государственному изменнику», засаженному в железную клетку?
Наверное, дело было в почти сверхчеловеческой мощи и благородстве, коими дышал весь облик «изменника». В отличие от коротко остриженных судей он был длинноволосым: снежнобелые пряди спадали на широкие плечи, подчеркивая глубокую синеву глаз под стрельчатыми бровями. Он сидел на полу и был весьма просто одет — в красную куртку и свободные штаны чуть более темного тона, только ноги кутало нечто вроде шубы из опять-таки белого искристого меха. Позади клетки правильным полукругом расположились пятеро могучих меченосцев, закованных в медные латы. Все они были глухонемые от рождения. Не пристало носящим хварэну воинов внимать происходившему ныне во Храме Справедливости.
Ведь сегодня здесь судили родного брата царя.
Сам повелитель могучего Хайратского царства сидел на простой деревянной скамье сбоку от судейского помоста. И на лице его, таком же красивом и выразительном, как у пленника в клетке, читалась решимость, смешанная со стыдом.
Женщин в зале правосудия не было. Их удел — хранить духовный огонь, направляя мужчин по пути доброты, но властью над жизнью и смертью они обладать не должны. Женский разум опутан бременем чувств и оттого к должному беспристрастию не способен.
Зато по сторонам света размещалось еще несколько мужчин в цветных одеяниях. Как скоро выяснилось, это были обвинители.
— Встань, Кратаранга.
Бородач в багровой хламиде, сидевший на юге, сделал знак рукой стражникам, но подсудимый не стал дожидаться, пока его ткнут острием меча, и встал сам, выпрямившись во весь рост. Рост оказался гигантским.
— Именем Ахура-Мазды, при рождении давшем мне право это, — продолжал бородач в красном, — я тебя объявляю виновным в самом страшном грехе, за который прощения нет, — в мужеложстве. На потомков твоих деяние это возложило родовое проклятие, но, на то не взирая, ты новый грех совершил: приблизился к женщине и взял силой ее. — Говоривший глянул на судейский стол. — По законам хайратским преступник достоин оскопления и мучительной казни. Так сказала мне совесть.
«В белом плаще с кровавым подбоем…» — вплыло откуда-то в память Юркана.