Испугавшись такого нехорошего сравнения родного дома с отслужившим свой век пароходом, который уже никуда не пойдет, Фаина залезла на печь, обжитую, душную, теплую, поправила сбившуюся с матраца мешковину, перевернула подушку нагретой стороной, прижалась к ней и стала плакать.
Она плакала и час, и два, и три, все плотнее вжимаясь в уголок за трубу, но не для того, чтобы острее почувствовать свое одиночество и сделать слаже печаль, как это бывает у девушек, вдруг настигнутых первой разлукой, первой бедой. Нет, в слезах ее не было ни сладости, ни облегчения.
Постукивали в лесу выстрелы. Над березовым колком, почти уже сведенным за войну бабами на дрова, поздним вечером ахнул выстрел, раскатился по Лысманихе и по надгорью. После него как отрубило — ни выстрелов, ни стуку, ни дрюку. Темнота с густой синью тихим потоком хлынула в кухонное окно. Лысманиха набухла туманом, обозначив себя вплоть до Камы. Белой жилою перечеркнуло окно в Фаинином доме.
Но и в ночи, сквозь туман, как до войны, правда гораздо реже, тянули вальдшнепы, уставившись острым клювом и чутким взглядом в землю, отдающую прелью и нарождающейся травой; пиликали неугомонные кулички по берегам; на ночь закрывались белыми ушками ветреницы; распарывая ножевыми всходами кожу земли, выходила черемица; бродили соки в деревьях, пробуждая листву; мигали звезды на небе все на тех же местах; студеный пар узорчатой прошвой ложился у подножий и на опушках темного леса; новый месяц прободнул небо острыми рожками; засыпал лесной поселок под стук движка, гасли в нем огни и голоса; усмирялось ненадолго полупьяное буйство; природа скапливала истраченные за день силы для завтрашнего, еще более разгульного праздника.
Ночь была на земле, весенняя, короткая, неспокойная ночь. И всю эту ночь в пустом доме над речкой Лысманихой тихо, словно боясь помешать весне в ее великих делах и таинствах, плакала женщина. Она прощалась с мужем. Прощалась двадцать лет спустя после его смерти.
И теперь уж навсегда.
С некоторых пор Дмитрий Павлович Шеменев стал ощущать недовольство своей работой. И чем дальше катилось время, тем сильнее становилось это чувство. Шеменев, пожалуй, и сам не мог точно определить, когда оно появилось. Может быть, в тот день, когда на его канцелярский стол поставили телефон. Это был старый военно-полевой аппарат, неведомо как попавший сюда, в сибирский райцентр. Телефон даже не звонил, а глухо гудел — «зуммерил», как говорят связисты. Был он не удобен: во время разговора приходилось нажимать на расхлябанный клапан, вделанный в трубку, иногда клапан выскальзывал из-под руки и связь прерывалась.
Но Шеменев обрадовался этому телефону. «Фронтовой», — подумал он и погладил зеленый, местами исцарапанный ящик. Глухие гудки его весь день напоминали Шеменеву о том уже далеком времени, когда он был командиром орудийного расчета в ИПТАПе — истребительно-противотанковом артиллерийском полку. Едва раздавался «зуммер», Дмитрию Павловичу хотелось сказать:
— Гвардии сержант Шеменев слушает!
Но произносил он совсем другое. Иногда: «Райисполком», реже: «У аппарата», а если «зуммер» отрывал от срочного дела, бросал в трубку коротко: «Да!».
Дмитрий Павлович раскладывал на столе деловые бумаги, читал их, распределял в папки с надписями: «К докладу», «На подпись», «В архив», некоторые подписывал сам. И временами, когда смотрел на телефон — точно такой же был у них, во второй батарее, ему казалось, что это совсем не он, а кто-то другой, молодой и отчаянный, нагнувшись к орудию, ловил в перекрестие панорамы надвигавшийся вражеский танк и простуженным голосом выкрикивал слова артиллерийской команды.
Скорее всего, Дмитрий Павлович привык бы к этому телефону, как привыкают люди ко всему на свете, перестал бы его замечать, а тем более предаваться фронтовым воспоминаниям. Но вскоре произошло еще одно небольшое событие, опять выхватившее из памяти военное прошлое…
Он прочитал в газете короткую заметку. Там сообщалось, что на строительстве гидростанции на Волге отличился экскаваторщик Терентий Малков. Был напечатан и портрет Малкова.
— Да ведь это Тереха, — взволновался Дмитрий Павлович. — Точно, Тереха… Вот, значит, как!..
В этом Малкове он без труда узнал заряжающего своего орудийного расчета, с которым расстался еще в Германии. И в тот день уже до конца работы, что бы Шеменев ни делал — отвечал ли на телефонные звонки, подписывал ли отпечатанные на машинке бумаги, приводил ли в порядок папки с документами, он думал о Малкове.
«Надо сегодня же написать ему», — решил Шеменев и вернулся домой в приподнятом настроении.
Ни Клавы, ни Валерки еще не было. «Совсем хорошо, не будут мешать», — подумал Дмитрий Павлович, хотя не любил, если жена и сын уходили надолго.
«Здравствуй, Терентий, привет из Сибири!» — вывел он своим аккуратным круглым почерком и остановился… Ведь придется написать, как сложилась жизнь, сбылось ли то, о чем мечтали перед демобилизацией. Шеменев ощутил холодок на душе и пустоту, а работа его показалась такой постылой, что не только писать — вспоминать о ней не хотелось.
Неожиданно он почувствовал зависть к Терехе Малкову. Это чувство удивило Дмитрия Павловича — был он не завистлив. Он понял, что зависть объясняется только одним: Тереха-то, наверно, не мучается, как он, не казнит себя мыслями, что жить надо бы по-другому. И Дмитрий Павлович попытался вспомнить, почему же все так у него получилось?..
Работать в райисполкоме стал он сразу после демобилизации. Времена тогда были все еще трудные. Карточки уже отменили, но продукты часто выдавали по спискам — то в магазинах, а то и в учреждениях, по месту работы. И так как надо было кормить и старуху мать, и молодую жену, и младшую сестренку, то выбирать особенно не приходилось; ученье в институте он отложил до лучших времен.
Сначала ему нравились и жарко натопленная, свежепобеленная комната, в которую он приходил утром, и канцелярский стол с зеленой клеенкой, и сама работа в главном на весь район доме. Правда, денег Дмитрию Павловичу платили не так уж много. В то время едва хватало дотянуть до очередной получки. И пришлось расширить огород, купить поросенка, а хозяйственная Клава развела кур и уток. Все это, заведенное сначала только для себя, стало год от года прибавляться, и часть того, что давало хозяйство, шло уже на продажу.
Дмитрий Павлович еще раз перечитал заметку об экипаже Малкова и подумал: а вот о нем-то самом уж вряд ли теперь помянут в газете добрым словом. Ведь работу его видно только двум-трем начальникам и никому больше, когда читают они составленные им сводки и бумаги.
Он прошелся по комнате, устланной чистыми половиками, взял с этажерки старую полевую сумку, вынул пачку бумаг, стянутую резинкой, стал их перебирать. Орденская книжка… Письма, сложенные треугольниками… И вот она — ломкая, выцветшая газета «В бой на врага».
Дмитрий Павлович осторожно развернул ее, увидел себя совсем молодого. Он стоял у орудия так, как поставил его фотокорреспондент, приехавший на позицию вскоре после боя. Корреспондент заставил его поднять правую руку, а левой зачем-то держаться за бинокль. Рядом с ним, у орудийного щита, маячил Тереха Малков со снарядом в руках. Лицо Малкова на снимке вышло не очень похожим, но тогда они остались довольны: в газете напечатали фамилии всего расчета и не поскупились описать, как они подбили два танка.
Дмитрий Павлович посмотрел в окно. Обнесенный плетнем, начинался сразу за домом его огород. В огороде каталась поземка, на смородиновых кустах трепыхались кое-где засохшие листья, а вдалеке над лесом угасала зимняя заря. Ветер гнал низкие, снеговые облака, медный просвет между тучами становился меньше, оставалась совсем щелочка, вот-вот исчезнет.
Он попытался вспомнить — куда девалось столько лет его жизни, что делал он в эти годы? И снова увидел себя за канцелярским столом или на этом вот огороде. Тут дел было по горло, едва начиналась весна. Огород, а потом заботы о доме — то заменить подгнившие венцы, то залатать крышу, то ехать в лес за дровами, то чистить стайку — занимали все его время.
Отворилась дверь, вошел Валерка.
— А, мое почтение!.. — обрадовался Дмитрий Павлович.
Валерка шмыгнул носом, поставил у порога школьный портфельчик, стал веником обметать снег с новых валенок.
И Дмитрий Павлович вдруг подумал — вот для кого убивался он в огороде: таскал навоз, копал землю, сажал, полол, поливал. Пусть он растет, Валерка, пусть учится до десятого класса, а там в институт пойдет! Непременно пойдет!.. Может, надумает в машиностроительный, как мечтал когда-то сам Дмитрий Павлович.
С нежностью он глядел на сына: как похож!..
Валерка разделся и деловито осматривал коньки, пробуя их остроту своим ногтем.
— Наточи, — попросил он.
Дмитрий Павлович, зажав коленками конек, стал шоркать металл напильником. И эта минутная, пустяковая, в общем-то, работа обрадовала его. С давних пор любил он возиться с железками и не мог не подобрать какую-нибудь завалящую, повертеть в руках, подумать — а на что бы можно ее приспособить? И если удавалось подновить ее, подраить напильником, пошлифовать шкуркой и приладить к двери — пусть будет ручкой или на стенку — вместо вешалки, хорошо становилось на душе, будто самого подновили. А когда, восьмиклассником, побывал с экскурсией на механическом заводе, увидел там хитро пригнанные друг к другу, тускловато блестящие шестеренки и плашки в организмах машин, сам захотел работать с такими же машинами, с металлом, со станками. Может быть, с того времени и стал думать — вырасту, кончу школу, поступлю в машиностроительный.
Валерка неожиданно спросил:
— Папа, у тебя какой род занятий?
— Что-о? — удивился Дмитрий Павлович.
Почти каждый день он читал эти казенные слова в анкетах, произносил их сам, но в устах Валерки они прозвучали сейчас странно и даже бессмысленно. Валерка увидел недоуменный взгляд отца, тут же пояснил:
— Ну, ты кем работаешь? В школе Варвара Петровна спрашивала. Кто, говорит, твой отец? А я че-то не знаю. У Кольки Верхозина — шофер, у Гришки Саломатова — плотник. А ты? Как ей сказать?
Дмитрий Павлович отложил конек и напильник, смущенно замялся. Как хорошо было бы ответить одним словом. И, вызывая недовольство собой, вспомнился портрет Малкова в газете. «Экскаваторщик, — произнес он про себя, чуть шевельнув губами. — Это он, Малков, экскаваторщик, — думал Дмитрий Павлович. — А у меня до сих пор специальности — никакой. Только должность».
Сын ждал, доверчиво глядя ему в лицо.
— Ну, скажи ей: отец, мол, административный работник. Служащий… Понял?
Он боялся, что Валерка потребует уточнений. Но сын покорно кивнул, сказал «угу». Дмитрий Павлович всегда отучал Валерку от этого «угу», внушая, что следует говорить «да». Но сейчас воздержался от замечания.
— Долго не бегай, — сказал он. — Мать скоро придет, обедать сядем.