…И часа три — четыре простоял Иоанн Васильевич на коленях, нещадно долбил каменный пол лбом:
— Пошли, сын Давидов, смерть всем моим врагам!
В притворе храма встретив однажды верного опричника Никиту, вдруг поманил пальцем:
— Ты, Никита, зело начитан, премудрости многие превзошел! Решил я: будешь священником и моим духовником. Разумеешь? А то наши гордоусы церковные многие противности чинят.
Молча поклонился Никита. Подумал: “Может, и впрямь так лучше? Не буду в царевах забавах кровавых участвовать, читать буду жития святых, псалтырь да евангелие. Эх, сладость душевная!”
Запамятовал, видать, Никита, что счастье с несчастьем в одних санях ездят, да жизнь скоро напомнила ему об этом.
…Иоанн Васильевич уже прошел в храм.
Сразу же началась служба.
Если читатель думает, что судьба бывшего опричника, а теперь священника отца Никиты сразу же круто переменилась, то ошибается. Как и прежде, Никите приходилось по воле Иоанна Васильевича участвовать в его попойках и развлечениях.
Но теперь все же появилось больше покоя, чаще можно было находить уединение. Отец Никита всегда имел тягу к келейному образу жизни, к чтению и размышлениям. Государь позволил ему пользоваться своей обширной библиотекой. Часами сидел Никита склоненным над древними рукописями и хронографами, и все сильнее происходили перемены, невидимые глазом, — духовные. Обладая от природы характером добрым, теперь Никита стал ещё больше помогать бедным, заступался за невинно осужденных.
Государь на своего духовника не сердился, лишь посмеивался:
— Юродствуешь, отче! — Но тут же вполне серьёзно добавлял: — И то — дело священника творить добро и врачевать раны душевные. Мечтательно заводил очи: — Вот брошу все, пропадайте без меня, заточусь в монастырь…
Никита исповедовал Государя, отпускал грехи и даже венчал. Но в душе все более осуждал жестокосердие царя, а ещё более — подручных, разжигавших цареву злобу и кровожадность. И вот пришел час, когда Никита решил сотворить дело опасное и доброе…
Отец Никита, как и положено, сопровождал гробы до могилы. Он уже успел прознать, что в одном из них лежит живая ещё царица. Гробы предали земле.
Вместе с Государем и его присными Никита во дворце правил тризну. Улучив момент, незаметно удалился из дворца. Вооружившись лопатой, он сумел в кромешной тьме отыскать то место возле ограды, где была зарыта царица Василиса. Помог ему прут, который Никита загодя воткнул между смерзшихся комьев земли в изголовье гроба.
С трудом отворачивая мерзлую землю, Никита принялся раскапывать могилу. Мороз и метель все более усиливались. Вскоре пот заливал священника, дыхание участилось, гортань жгло так словно туда металла плавленого залили. Пересохшие уста шептали:
— Господи, помоги! Неужто обмишулился? Неужто не здесь? Да нет, вот и ветла стоит рядом, что прежде я приметил…
Вдруг лопата глухо стукнула по крышке гроба. ещё спорее Никита стал отшвыривать землю. Перекрестился:
— Кажется, можно отбросить крюки, поднять крышку!
У священника бешено заколотилось сердце, когда из открытого гроба донесся легкий вздох:
— Ах!
Никита упал на колени, страстно зашептал:
— Государыня, жива ли?
В ответ — свист ветра и сухая снежная крошка в глаза.
Никита рванул из голенища нож, нащупал путы, которыми перевязана была Василиса, разрезал веревку. Подхватив на руки царицу вместе с волчьими шкурами, в которые она была завернута, двинулся вдоль ограды к кладбищу.
Ноги увязали в сугробах, ветер норовил опрокинуть Никиту, но тот упрямо, стиснув зубы, шел и шел к цели. Его глаза, кажется, начали различать предметы в этом холодном и призрачном свете: невысокое темное здание часовни, среди занесенных снегом могил, чей-то старинный разрушающийся склеп. А вот и маленький домик отца Федора — кладбищенского священника и сторожа одновременно.
Жалобно тявкнула сонная собачка. Никита долбанул сапогом дверь, ещё и ещё раз. Послышался стук босых пяток по деревянному полу, дверь отлипла. В лицо Никите пахнуло вареной капустой, пригорелой кашей, жженной свечой — запах жилья.
— Отец Федор, это я — Никита! Засвети малость, только дверь припри, а занавески задвинь.
В печи тлели угли. Отец Федор в честь знатного гостя зажег толстую сальную свечу. Перед Никитой стоял в ночной рубахе невысокого роста сухонький старичок, с непокрытой лысой головой, с седой рыжеватой бородкой, добрыми, усталыми глазками. Весь его облик светился умильной кротостью, младенческим и вместе с тем мудрым простодушием.
Отец Федор всплеснул ручками:
— Ой, кого притащил, Никитушка? Никак, обмерзлая баба? На дороге поднял, что ль? Живая разве? Клади возле печи, на лавку. Сбегаю, разбужу соседку, бабку Аксинью! Пусть разоблачит мерзлую да разотрет…
— Никого знать не следует! — строго посмотрел Никита в глазки отца Федора. — Сами разоблачим — хитрость не шибко великая! Иди, бачка, помоги…
Догола раздев Василису, Никита стал растирать её тело лампадным маслом. Вскоре на мёртвенно бледных щеках показался легкий румянец, женщина вдруг вздохнула, и бескровные уста прошептали:
— Пить…
Отец Федор засуетился. Трясущимися руками схватил берестяной туесок:
— Вот, Никитушка, водичка брусничная…
— Испей, матушка! — Никита сильной рукой приподнял царицу.
Та сделала несколько глотков и вновь погрузилась в сонное состояние.
Никита накинул на голое тело Василисы волчью шкуру мехом вниз.
— От шкуры сей все недуги проходят! — Вопросительно посмотрел на Федора: — Бачка, ведаешь ли, кого тебе в дом принес? Это сама царица! Государь её живьём закапал, а я из землицы изъял.
— Без спросу?! — округлил глазки тот.
— Какой же спрос, коли Государь матушку-царицу на муки в гроб спрятал. Государь в Москву отъедет, я её в надежное место отправлю.
Затрясся отец Федор от страха:
— А коли кто ко мне зайдет? — сказал он дрожащим голосом. — Старостиха аль псаломщик на дню сколько раз забегают…