Следователь понимал, что попал в мертвую точку; когда дело не сдвинешь теми средствами, что есть в наличии, а инерционная сила иссякла.
За весь месяц работы он не испытывал такого огорчения, как сегодня. Настроение — препаршивое. Часто вспоминал Асию, и грустная улыбка отражалась на его лице. Ее он почти не видел с тех пор, как она на него разобиделась за то, что заходил к соседке Розе. Приревновала. Видел ее раз в коридоре. Но она лишь холодно поздоровалась. Назип, придя домой, завалился спать. Утром позвонил в больницу, решил попробовать побеседовать с Мурадовым.
В восемь утра был уже в палате. Мурадов, в бинтах, бледный как бумага, с почерневшими, впавшими, казалось, застывшими глазами, напоминал скорее мумию, чем выздоравливающего человека. Взгляд его был бессмысленным, но когда Данишев близко подошел к кровати, глаза Мурадова дрогнули и оживились.
Он тут же хриплым тихим голосом произнес:
— А-а. Сосед. Начальник. — Больной приподнял голову и напряженно уставился в лицо следователя. Потом как будто решил выложиться в одной длинной тираде. Быстро, неестественно для своего тяжелого состояния заговорил: — Я подозревал. Сразу подозревал. Ты — подсадная утка. Зачем? Зачем говорю? А затем — хошь изгнать из коммуналки, Нет-нет! Не надо, начальник. Не надо! Не надо, говорю. Без коммуналки — как без жратвы. Ах да, жратва, жратва! — Мурадов схватился рукой за голову. — Я у одного соседа картофелину — ам! У другого сухарик — ам! На кухне у зазевавшегося из кастрюли мосол — ам! Погрызу, погрызу, бултых обратно в кастрюлю. Так и живу! Жи-и-иву-у. Не надо меня. Не надо. Оставь. Оставь, начальник, в коммуналке. Оставь. Господи-господи! Оставь меня и ты... — Мурадов начал издавать нечленораздельные звуки.
На все вопросы подследственный повторял как попугай одно и то же про жратву и коммуналку.
С тяжелым неприятным осадком на душе покинул Данишев больницу.
«Неужели надо поворачивать оглобли следствия в иную сторону и снова двигаться по кочковатому бездорожью поиска? А воз расследования очень тяжел. И главная тягловая сила — следователь, — вспомнил Назип слово одного старого криминалиста, у которого проходил стажировку — с каждым шагом этот воз еще больше тяжелеет: события время наваливают новый груз — загадки, козни преступника, факты и многое другое. И следователь порой, как лошадь в пустыне, тянет этот воз из последних сил, изнывая не только от тяжести и жажды, но и от бесконечности пути к той единственной истине, которая, как мираж, кажется то близкой, то бесконечно далекой, а то и вовсе, как ночная мгла, невидимой».
Назип зашел в магазин, купил продуктов и направился домой. На душе было тошно, такого скверного настроения не помнил. Ему казалось: обстоятельства двойным тяжелым прессом давили на психику: неудачи по службе и поражение на личном фронте. Он понимал, что для любого человека такое перекрестие — всегда тяжко; одни сникают, другие (их меньше) становятся еще настойчивее, злее. Данишев давно понял одно: у каждого человека бывают (в не раз) черные полосы в жизни, для преодоления которых нужно просто некоторое время терпеть. Упорно работать и терпеть. И это упорство, это терпение (иногда в течение нескольких лет, месяцев) оказывается чаще всего единственным выходом, через который можно дойти до заветной цели.
«А может, я сгущаю краски и зря настраиваюсь на долготерпение? Ведь у меня так уже бывало, когда не совсем правильно оценивал ситуацию, в которую попадал».
Данишев только что спустился со своего пятого этажа и в нерешительности остановился возле подъезда, куда пойти: в райотдел или зайти и еще раз посмотреть на то, что осталось после пожара от соседского дома?
— Здравствуйте, Назип, — послышался столь желанный нежный голос Асии.
Он, оглушенный радостью, медленно повернулся.
— Асия... Как вы здесь оказались?..
Она рассмеялась:
— А где же мне быть? Вспомните, я ведь тоже здесь живу. А вы так быстро забыли меня, что уже и не помните, где я живу. — Чувствовалось, радость клокотала в ней горячим источником. — Забыли, да?..
— Что вы, Асия. Я так часто вспоминал... Хотя, что я говорю. Ведь чтоб вспомнить — надо хоть на миг забыть. А вы у меня всегда в сознании...
Она, ничего не отвечая, лишь улыбалась, чуть наклонив голову к плечу.
Асия не стала рассказывать ему, что к ней вчера вечером подошел Ахат, сын Розы, и спросил: «Почему дядя Назип мокрые следы с пола срисовывал у нас в квартире, после того как дядя Самат наследил?»
И тогда она сразу поняла все, и исчезновение Мурадова — тоже.
Девушка, краснея, лишь тихо произнесла:
— Простите меня, Назип... если можете...
Радостный порыв шквалом ворвался в его сознание, и он, не в силах совладать с собой, просто обнял девушку и поцеловал.
Асия, которая никогда не испытывала мужских объятий, не испугалась, не оскорбилась, потому что эти чувства были разом вытеснены огромным, прекрасным, щемящим сердце чувством, которое сразу охватило все ее существо. Она только не могла понять: когда же это чувство пришло к ней? Пришло сразу или постепенно, как приходит весна. Наверное, как весна... А это неожиданное объятие — лишь солнце, которое растопило застывшие от холода подозрений и обиды ее горячие чувства любви.
Назип понял ее состояние, и в сознании промелькнуло: «А вот и жену себе нашел».
— Доброе здоровьице, — прогнусавил вдруг старческий голос.
Они обернулись.
То был Винокуров, их сосед, опоясанный, как патронташем, кругляками туалетной бумаги. Он что-то еще хотел сказать, но, чуть потоптавшись на месте, засеменил к подъезду.
Асия, тихо промолвив: «До свидания», не оглядываясь, пошла за стариком.
Данишев не помнил, как оказался во дворе дома Цветовой. Радость внесла в него новый прилив сил; усталости ни физической, ни умственной он больше не чувствовал.
Следователь медленно обошел весь двор, обгорелые деревья со скрученными засохшими листьями, поваленный забор, затоптанный кустарник. От дома остались только закопченные кирпичные стены. Он знал заключение пожарно-технической экспертизы — «поджог с применением легковоспламеняющегося вещества».
Кто поджег: Мурадов или его сообщник? Назип не знал. И капитан Минаев и Данишев не сомневались, что поджог был совершен с целью замести следы, завести следствие в тупик.
Назип уже в который раз задавал себе вопрос: хотел ли преступник тем самым завести в заблуждение только относительно присвоения ценностей или нет? Но даже если ценности остались в одном из двух домов, следствие будет продолжаться. Это понимают и убийцы Цветовой. Тогда для чего этот рискованный шаг с поджогом? Отвлечь внимание от Мурадова? Но наблюдение за ним установлено только что, и об этом преступника не знали, а если узнали, то в самый последний день. К тому же для Мурадова ее создано полное алиби. Точнее говоря, его вовсе нет. Поджог можно отнести и на счет Мурадова. А убрать его сообщники могли и без фейерверка с домом. Нет, все это не то. Тут явно что-то другое. Здесь убийца хотел спрятать какие-то концы, которыми он связан. Он их боится. Вдруг мы их потянем и вытянем его, как клеща?
«Итак, что же было во дворе, когда я сюда приходил до пожара? — стал прикидывать Данишев. — Нет, пожалуй, лучше установить, что сгорело. — Следователь окинул двор и кирпичные стены. — Крыша... потолок... пол... рамы... крыльцо... собачья конура... Стоп!»
Мысль лихорадочно заработала. Он подбежал к крыльцу, вернее, к его обгорелому остову. Посмотрел на метровую высоту кирпичного фундамента этой хозяйственной пристройки. Смерил расстояние от фундамента крыльца до собачьей будки, вернее, где она до пожара стояла: пять метров! Могла ли она воспламениться?
И тут следователь вспомнил, что, когда он обходил горящий дом, от будки остались одни светящиеся головешки; в то время когда огонь вовсю пировал еще только в верхней части крыльца. Вряд ли собачья будка воспламенилась сама. Если, конечно, не упали на нее горящие доски. Данишев, однако, очень усомнился в этом. Всего вероятнее, что и конуру подожгли. Для чего? Не для того ли, чтобы о существовании этой собаки ничего не напоминало. Пожалуй!
Вдруг у Данишева мелькнула уже совсем неправдоподобная мысль: дом сожгли из-за собачьей конуры! Да-да. Никому и в голову не придет об этом подумать. Все будут копаться, как нищие, в поисках чего-то полезного именно в головешках дома.
«А ведь что-то я об этой собаке уже думал там, у себя в комнате? Но что? Мне показалось, что эта собака тоже какое-то отношение имеет к расследованию. И ход мыслей был у меня тогда обнадеживающий! Но меня отвлекли. Ахат отвлек. Началась тогда гроза... Какой же ход мыслей был у меня?»
Лейтенант отыскал уже проржавевшую проволоку, натянул ее и попытался определить, где, в каких метрах проходил собачий блок от крыльца и конуры.
Получалось, что собака своими клыками могла достать любого, кто пытался войти в дом. Но в дом вошли. Значит, это был знакомый хозяйки? А может, этого человека раньше знала собака!
И тут Данишев воскресил ход мыслей в грозовую ночь. Откуда у Цветовой появилась эта собака? И кто ее продал?! Ведь если она пустила убийцу в дом хозяйки, которая вообще никого к себе не пускала, значит, это был ее бывший хозяин! Но Данишев знал много случаев, когда собака не хотела отличать бывших хозяев от незнакомых людей: и она платила человеку, отказавшемуся от нее, той же монетой. Ибо предательство, по собачьим законам, считается противоестественным поступком, непонятной подлостью. Ну, а вдруг эта собака простила своего бывшего хозяина?
«Но как узнать, кто ее продал Цветовой? Ведь саму ее об этом уже не спросишь. Придется поинтересоваться у соседей. Нужно, пожалуй, определить, возраст этой собаки, кличку и, самое главное, родословную, и найти ее! Немедленно!»
Вскоре он кое-что узнал. Собака по кличке Барс появилась у Цветовой около пяти лет назад. Порода — московская сторожевая овчарка. Но кто продал ее — осталось неизвестным. Ничего не известно было и о судьбе этого животного. Где эта собака теперь?
Местные собаколовы тоже ничего не знали о ней. Мысль торопливо, беспокойно заметалась в поисках собаки. И Данишев следовал за ней, как нитка за иголкой. Географический принцип поиска привел в тупик. Никто не хотел признавать огромной сторожевой овчарки ростом с хорошего теленка, рыжевато-серой масти с белым галстуком (приметы помогли составить соседи).