К счастью, они уже добрались до угла касы, и длинные вечерние тени благоприятствовали им. Они напрягали все силы, а шум ложной тревоги, поднятой Джимом, оставался в их ушах вместе с вызывающими криками, которые доносились из патио и от главного входа.
Они быстро обогнули здание, смело прошли мимо задних ворот, где, казалось, никого не было, и вскоре очутились перед окном будуара. Предположение Кларенса полностью оправдалось: решетка была настолько расшатана, что подалась при первом же усилии, а ветка страстоцвета послужила отличным рычагом, когда он вырывал ржавые прутья. Молодой человек протянул руку миссис Пейтон, но она с легкостью юной девушки сама вскочила на подоконник, а за ней последовали Мэри и Сюзи. Внутренняя рама сразу открылась под ее рукой, и в следующее мгновение все трое были уже в комнате. В окне показалось разрумянившееся, торжествующее лицо миссис Пейтон.
— Все в порядке; они толпятся во дворе и перед парадным входом. Дверь будуара очень крепка, и они не смогут ее взломать, когда мы заложим засовы.
— Этого не понадобится, — спокойно сказал Кларенс. — Вас никто не потревожит.
— Но разве вы не войдете? — спросила она робко, не закрывая окна.
Кларенс посмотрел на нее, и впервые после смерти Пейтона на его губах показалась легкая улыбка.
— Конечно, я войду, но не так. Я войду через главные ворота.
Миссис Пейтон хотела его расспросить, но он помахал ей рукой и быстро побежал вокруг дома к главным воротам. Они были полуоткрыты, и перед ними и под аркой сгрудились возбужденные люди, а в центре толпы, весь белый от пыли, весь черный от пороха и, по-видимому, пресыщенный бойней, стоял Джим Хукер, еще сжимая в руке револьвер. При появлении Кларенса те, кто оставался снаружи, юркнули под арку и заперли за собой ворота, но он уже успел обменяться с Джимом многозначительным взглядом. Когда он подошел к воротам, человек, стоявший у самой решетки, грубо спросил, что ему здесь надо.
— Я хочу видеть вашего главаря, — спокойно ответил Кларенс.
— Вы, может, и хотите, — усмехнулся тот, — да он-то не хочет.
— Но, наверное, захочет, когда прочтет вот это письмо, адресованное его нанимателю, — продолжал Кларенс все так же невозмутимо и вынул из своего бумажника какой-то документ. В нем Франсиско Роблесу, доверенному представителю держателей «сестринского титула», предлагалось открыть мистеру Кларенсу Бранту свободный доступ на указанные земли, а также сообщить ему самые полные сведения о них. Человек за решеткой взял бумагу, просмотрел ее, взглянул на Кларенса, а затем протянул документ одному из своих товарищей, стоявших во дворе. Тот прочел и небрежной походкой направился к воротам.
— Ну, так чего же вы хотите?
— Боюсь, что возможность вести переговоры из-за крепкой решетки ставит вас в более выгодное положение, — медленно и угрожающе произнес Кларенс. — Однако мое дело очень важно, и я думаю, будет лучше, если вы откроете ворота.
Раздались смешки, но тут же стихли, когда главарь сказал злобно:
— Все это так. Но почем я знаю, про вас ли говорится в этой бумаге? Может, Панчо Роблес вас и знает, да мне-то неизвестно, кто вы такой.
— Это вы можете узнать без всякого труда, — ответил Кларенс. — У вас тут есть человек, которому я известен, — мистер Хукер. Спросите у него.
Главарь быстро обернулся и подозрительно посмотрел на Хукера, хранившего угрюмую невозмутимость. Кларенс не расслышал, что ответил молодой герой, но судя по всему, он поскупился на обычные зловещие и загадочные преувеличения. Главарь неохотно открыл ворота.
— Все равно, — сказал он, не спуская с Хукера подозрительного взгляда, — он-то какое имеет к вам отношение?
— Очень большое, — ответил Кларенс, войдя во двор и поднимаясь на веранду. — Он один из моих арендаторов.
— Чего? — переспросил главарь и насмешливо захохотал.
— Один из моих арендаторов, — повторил Кларенс, небрежно обвел глазами двор и в глубине души обрадовался, заметив, что находившиеся тут три-четыре мексиканца ему незнакомы и не служили прежде на ранчо. По-видимому, предательства старых слуг можно было не опасаться.
— Один из ваших арендаторов? — повторил главарь, тревожно оглядываясь на своих товарищей.
— Вот именно, — ответил Кларенс с деловой краткостью. — Как кстати говоря, и вы все, хотя у меня нет особой причины этим гордиться. Вы спросили, что мне здесь надо. Да то же, что, по-видимому, и вам. Я намерен вступить во владение этим домом! С одной только разницей, — тут он достал из кармана документ весьма внушительного вида. — Вот по всем правилам заверенная купчая, подтверждающая продажу мне всего «сестринского титула». Этот титул включает права на земли, лежащие между Фэр-Плейнс и прежней границей этого ранчо, куда вы сегодня незаконно ворвались. Вот эта бумага; можете ознакомиться с ней, если хотите. И ваши претензии на эту собственность могли бы обрести подобие законности, только если бы я их подтвердил. Только мое распоряжение могло бы оправдать беззаконие, которое вы учинили сегодня. И все, что вы сделали нынче утром, только подтверждает мои юридические права на этот дом. Если я заявлю, что вы действовали без моего разрешения — а это вполне в моей власти, — то вы окажетесь в положении бродяг, которых пинком гонят от чужой двери, в положении грабителей, которых хватает за шиворот полицейский, когда они лезут через забор.
Все это было правдой. Никто не мог бы отрицать ни законности купчей, ни прав, которые она обеспечивала, ни той окраски, которую она придавала всему происшедшему. Люди, стоявшие вокруг Кларенса, были ошеломлены и испуганы, а некоторые даже усмехались нелепости положения, в котором очутились. Однако поведение Джима Хукера сделало эту малоприятную сцену еще нелепее. Без колебаний покинув группу изобличенных нарушителей чужих владений, он мрачно промаршировал к Кларенсу с презрительным видом человека, давно посвященного в тайну, и с миной победителя, даже не гордящегося своей победой, пренебрежительно выплюнул табачную жвачку на землю между собой и своими бывшими товарищами, словно проводя демаркационную линию. Немногочисленные мексиканцы начали тихонько отступать к воротам. Заметив, что его приверженцы готовы уже обратиться в бегство, главарь, который отнюдь не был трусом, очнулся от растерянности.
— Эй вы там! Заприте ворота! — крикнул он.
Когда створки ворот вновь захлопнулись, он неторопливо повернулся к Кларенсу.
— Все это правильно, молодой человек, то есть насчет титула. Только вот что: может, вы и купили эту землю и стали законным собственником всей бросовой степи отсюда до Сан-Франциско — желаю вам всякой радости от этой вашей дурацкой покупки — и может, у вас за спиной целый зверинец таких вот красавцев (тут он указал на мрачного Джима), да только со всеми своими деньгами и приятелями вы позабыли про одно обстоятельство. Право владения-то у нас, а не у вас.
— Именно в этом мы и расходимся, — невозмутимо сказал Кларенс. — Если вы потрудитесь осмотреть дом, то убедитесь, что он уже находится во владении миссис Пейтон, моей арендаторши.
Он умолк, чтобы его слова могли произвести надлежащее впечатление. Но даже он не был готов к импровизированному и чисто театральному эффекту, который последовал за ними. Миссис Пейтон, которой надоело ждать, давно уже стояла в коридоре и слушала, а теперь при упоминании своего имени внезапно вышла на галерею в сопровождении двух девушек. Легкое удивление на ее лице, вызванное неожиданным открытием, что Кларенс является собственником дома, можно было истолковать и как знак неудовольствия, что кто-то потревожил ее уединение. Один мексиканец побледнел и испуганно поглядел в коридор, словно ожидая, что оттуда вот-вот выйдет судья Пейтон, покойный хозяин этого дома.
Все попятились. Игра была безнадежно проиграна, и первыми это признали сами игроки. Более того, как ни мало уважали они закон и порядок, они еще не утратили рыцарственности, свойственной мужчинам Дальнего Запада, и каждый из них молча снял шляпу перед тремя безмолвными фигурами в черном на галерее. А обескураженный главарь даже разомкнул плотно сжатые губы, чтобы произнести извинение.
— Нам… нам сказали, что в доме никого нет, — пробормотал он.
— И сказали совершеннейшую правду, — произнес бойкий, юный, но несколько манерный голос. — Пока вы входили в ворота, мы влезали в окно.
Слова, оскорбившие их слух, произнесла Сюзи, но она сделала драматический шаг вперед, и их гнев тут же угас при виде ее хорошенькой фигурки. Вслед за дерзкими словами, раскрывшими хитрый маневр, который лишил их усадьбы, воцарилась было зловещая тишина. Но тут внезапно дало о себе знать чувство юмора, которое нередко только одно и может укротить ярость подобной толпы. Главарь громко расхохотался, а вслед за ним остальные, и, размахивая шляпами, вся компания мирно покинула двор.
— Но вы сказали, что купили эту землю, мистер Брант? Что это значит? — быстро спросила миссис Пейтон, внимательно глядя на Кларенса.
Легкая краска — тщетный протест его правдивой крови — выступила на щеках молодого человека.
— Дом принадлежит вам, миссис Пейтон, и только вам! «Сестринский титул» я приобрел по уговору с мистером Пейтоном на случай, если произойдет нечто подобное.
Но миссис Пейтон по-прежнему не отводила от его лица гордого недоверчивого взгляда, и он вынужден был опустить глаза.
— Ах, как это похоже на дорогого заботливого папочку! — сказала Сюзи и добавила вполголоса: — Боже мой, да ведь там, у ворот, стоит лгунишка Джим Хукер собственной персоной!
Судья Пейтон завещал все свое имущество жене без каких-либо условий. Однако дела его оказались в чрезвычайном беспорядке, так же, как и бумаги, и хотя миссис Пейтон не удалось обнаружить документов, относящихся к последней его сделке с мистером Брантом, которая сохранила ей усадьбу, было совершенно очевидно, что он истратил значительные суммы, пытаясь воспрепятствовать разделу своего ранчо. Это огромное поместье, хотя и не отягощенное никакими закладными, тем не менее не приносило дохода, отчасти из-за судебных издержек, а отчасти из-за систематических злоупотреблений, неизбежных при его величине и никак не охраняемых границах. Скваттеры и «хватуны», никем не тревожимые, вспахивали землю судьи и собирали урожай, его стада и табуны то сами забредали, то угонялись за пределы поместья, благо никаких оград не существовало. У вдовы не было ни сил, ни желания преодолевать подобные трудности, и, следуя совету своих друзей и поверенного, она решила продать все поместье, кроме части, включенной в «сестринский титул», которая вместе с усадьбой была возвращена ей Кларенсом. Она уехала с Сюзи в Сан-Франциско, предоставив Кларенсу и слугам сохранять для нее дом, пока не будет восстановлен порядок. Таким образом, ранчо Роблес превратилось в штаб-квартиру нового собственника «сестринского титула»: живя там, он вершил все дела, связанные с этой собственностью, посещал арендаторов, производил обмер входящих в нее земель и — крайне редко — собирал арендную плату. Не нашлось недостатка в скептиках, которые объявили последнюю более чем скудной и пришли к выводу, что этот щеголь из Сан-Франциско — в конце-то концов он был всего только сыном Хэмилтона Бранта, хоть и корчил из себя крупного землевладельца! — заключил крайне невыгодную и глупую сделку. К своему большому огорчению, я должен сказать, что один из собственных его арендаторов, а именно Джим Хукер, в глубине души склонялся к этому же мнению и считал, что Кларенс тут следовал велению тщеславия и неумеренного честолюбия.
Воинственный Джим зашел даже так далеко, что не преминул темно намекнуть Сюзи на это обстоятельство во время их недолгого совместного пребывания под кровом касы после успешного ее захвата. А Кларенс, еще помнивший былые капризы Сюзи и восклицание, вырвавшееся у нее, когда она узнала Джима, только дивился той дружеской фамильярности, с какой она встретила забытого товарища их детства. Однако он встревожился, когда впервые заметил, как легко и хорошо они понимают друг друга, и уловил странное сходство в их поступках и манере говорить. Обстоятельство это представлялось тем более странным, что внутренняя близость и сходство отнюдь не указывали на дружбу или хотя бы взаимную симпатию — наоборот, Сюзи и Джим относились друг к другу враждебно и подозрительно. Миссис Пейтон была холодно вежлива со старым товарищем Кларенса, но снисходительно любезна с нынешним его арендатором и доверенным, и ничего не замечала — слишком большую боль и досаду причиняло ей то обстоятельство, что Сюзи часто вспоминала давно прошедшие дни их демократического равенства.
— Помните, Джим, как вы в фургоне однажды раскрасили мне лицо, чтобы я стала похожа на индейскую девочку? — спрашивала она лукаво.
Но Джим, которому в присутствии миссис Пейтон и Кларенса вовсе не хотелось вспоминать свое прежнее скромное положение, отделывался короткими и неопределенными ответами. Кларенс, хотя его и умиляла эта видимая приверженность Сюзи к их общему прошлому, тем не менее очень страдал, замечая, насколько это неприятно миссис Пейтон, и, так же как она, был рад сдержанности Джима. После смерти Пейтона он почти не виделся с Сюзи, так что первое их тайное свидание в лесу оказалось и последним. Но Кларенса — а насколько он мог судить, и Сюзи — это совсем не огорчало. Он держался с ней еще более мягко, ласково и бережно, чем прежде, хотя она этого словно не замечала, и все же ему смутно казалось, что его чувство к ней изменилось. В тех редких случаях, когда Кларенс задумывался об этом, он считал, что тут повинны недавние волнения, сознание долга перед покойным другом и некая тайная мысль, последнее время всецело владевшая им. Он верил, что со временем это пройдет. И все же ему было приятно, что Сюзи уже не в силах причинить ему боль, за исключением, конечно, тех случаев, когда она мучила миссис Пейтон: а тогда он полубессознательно вел себя, как покойный Пейтон, выступая в роли посредника. И все же неопытность его была так велика, что с трогательным простодушием он истолковывал происходящее, как неторопливое созревание его любви к Сюзи. Да, он еще сумеет сделать ее счастливой, но об этом можно будет подумать потом. А сейчас провидение, казалось, ниспослало ему достойное призвание и цель, которых не знала его бездеятельная юность. Ему и в голову не приходило, что такая терпеливость означала только медленное угасание его любви.
Тем не менее вокруг ранчо происходили чудесные изменения и возрождение калифорнийского ландшафта — такого знакомого и все же вечно нового. Широкая терраса, которая полгода желтела, выгорала и сохла под неизменным пронзительным небом, теперь была во власти плывущих туч, бегущих переменчивых солнечных лучей, четких дождевых струй и готовилась к воскресению. Пыль, ковром лежавшая на дорогах и тропах и совсем запорошившая невысокий дубняк перед лесистой ложбиной, была уже давно смыта. Теплое влажное дыхание юго-западных пассатов смягчило резкие сухие черты ландшафта и вернуло ему яркость красок, точно мокрая губка, которой провели по запыленной картине. Раскинувшаяся перед усадьбой равнина сверкала и обретала темную сочность. Спрятанный в лощине лес, очищенный и окрепший в своем уединении, брызгал дождевыми каплями на тропинки и овражки, которые теперь превратились в веселые ручьи. Приметное земляничное дерево вблизи поворота к усадьбе сбросило свой алый летний наряд и завернулось в коричневато-зеленое домино.
Выпадали, конечно, и свинцовые дни, когда горизонт еле проглядывал сквозь частокол дождя, когда склон между террасами превращался в бурный каскад и лошадиные копыта беспомощно скользили по жидкой грязи троп, когда коровы увязали в трясине всего в нескольких шагах от проезжей дороги, которую нужно было переходить вброд, будто коварную реку. Выпадали и дни ураганных ветров, когда гигантские высохшие стебли овсюга падали, словно вывернутые с корнями сосны, причудливо пересекаясь друг с другом, а из узкой долины, где гнулись и раскачивались верхушки деревьев, доносился рев, подобный реву моря. Выпадали и долгие томительные ночи, когда ливень до самого утра стучал по красной черепице касы и барабанил по дранке новой веранды, что было еще более невыносимо. В такие часы Кларенс, живший на ранчо в полном одиночестве, если не считать слуг да какого-нибудь арендатора из Фэрвью, нашедшего здесь приют от непогоды, казалось, должен был бы задуматься над тем, как может повлиять уединение на его пылкую натуру. Однако он привык к монастырскому одиночеству, когда мальчиком жил в «Эль Рефухио», и ему не приходило в голову, что именно по этой причине оно, пожалуй, и окажется опасным. Время от времени он получал вести из шумного мира Сан-Франциско: несколько любезных строк от миссис Пейтон — ответ на его подробный отчет о своей управительской деятельности, два-три слова о здоровье ее и Сюзи и об их занятиях. Она опасалась, что чувствительная натура Сюзи страдает от необходимости соблюдать траур среди городского веселья, и собиралась, когда дожди кончатся, привезти девочку в Роблес: перемена обстановки будет ей полезна. Письма были плохой заменой тихому счастью домашнего круга, которое открылось ему на столь краткий срок, но Кларенс стоически с этим смирился. Он бродил по старому дому, уже словно лишившемуся благоухания семейного уюта; и все же вопреки кокетливому разрешению миссис Пейтон ни разу не вторгся в священные пределы будуара и ревниво держал его запертым.