Конечно, получив дар самообладания, я тотчас подскочил к окну, — ставня была закрытой. Я распахнул окно… Нет, но «его уже не было», а кругом было зарево, пламя… не только от дома, — от ближайших кустов… их вид был декорацией оперного ада.
Я разбудил… Все до последнего спали, как в предосаднейшей из сказок.
Посмотри на штемпель конверта.
Я далек ото всего, понимаешь, — ото всего и от той удивительной любви. И произошло это так же сказочно, непонятно во всех отношениях, как и появление этого двойника.
Рыжей с малиновым от темноты оттенком была его кривая борода, скошенные циничным лукавством, гадко-прегадко глядели его глаза, сильно он был горбатым, сильно хромал. И несмотря на то, что по всей деревне трещала в его руке на многие переливы и перекаты, слепя глаза пестротою цветов, золота и серебра, неописуемой красоты побрякушка, дети крестьян к нему подходить на близкое расстояние не решались.
Старики и старухи в нем без малейшего труда опознали дьявола, хотя в манишке, при галстуке, съехавшем под левое ухо, и пиджачной паре немудреного закройщика, да манжетах с запонками крупной жести легче было признать его за переодетого немецкого солдата.
Черт был не сложным, не хитрым, но сам о себе был, вероятно, другого мнения.
В первый день он появился под вечер, когда солнце клонилось к закату, когда после ужина почти все жители деревни или сходились к соседним домам, или ждали к себе поболтать соседей.
На женщин побрякушка произвела неотразимое впечатление, особенно на тех, кто помоложе: еле-еле отцам да мужьям удалось удержать их от того, чтоб они вереницей не потянулись за дьяволом.
Хромой попрыгал, повизжал в чудесное создание своих рук и, поведя таинственно гадкими косыми буркалами, заковылял к концу деревни, туда, где заходило солнце. От хромой ноги под ним подымалась такая пыль, что старухи молодухам неоспоримым старались доказать его происхождение.
— То дым, то дым! — шамкали они.
А уж вдали только трещал и заливался магический инструмент.
Не спали эту ночь все молодухи в деревне, ворочались, вздыхали, тайком выходили на улицу, глядели, нет ли, не появится ли опять рыжебородый красавец. Но нет, все было тихо, и только лживый слух беспокойнее заставлял гарцевать чувства и мысли. В ушах трещал и заливался магический инструмент, трещал, трещал и без конца… Крашеные стекла, которыми он был выклеен, в видениях молодух лились на луне, щемя сердце любовью даже… не даже, а прямо к владельцу побрякушки. Его малиновая борода — ну, точно украшением была к волшебной игрушке, а глаза, ну, в точь цветные стекла!
Когда отцы и мужья были на работе, он снова появился, но снова с востока, откуда и пришел, — он будто обошел с солнцем всю землю…
А через девять месяцев точь-в-точь родились у молодух черненькие с рожками и копытцами…
Дождь; сквозь тускло-стальные зигзаги его спутанных проволок видны кружащиеся туманно вкруг газовых языков колеса-ореолы. Небо — черное, удивительно только, что в эту пору на горизонте обрисовала все длинные здания серебряная полоса будто рассвета. Согбенные над Невою, мерцают высокие черные виселицы в ожидании сигнала, чтобы ожить и завизжать пронзительно своими ржавыми цепями.
С трудом дыша, разгоняет воду грузовой пароход; из его трубы сыпятся тяжеловесные фонтаны кровавых искр. Глядит множеством коричневых от копоти окон верфь… Одна смутно различаемая громада медленно ползет за наполняющим воздух тревогою, искрами и чахоточным хрипением грузовиком… Сотрясаются мостовые от глухих подземных шумов… Трепещут мелкой лихорадочной дрожью все здания: Томоновская Биржа, Адмиралтейство, Синод и Сенат…
Кончился вечер, гаснут обманчивые воловьи пузыри… Разбрелись по домам чиновницы, купчихи, актрисы…
Мимо решетки сада при Адмиралтействе со стороны Невы проходили две фигуры, обе в переливающихся черных цилиндрах и черных пальто…
— Остановитесь, г. Секретарев, — крикнула одна фигура другой и, низко нагнувшись к тротуару, подняла что-то и это что-то не без грации передала второй.
— Ах, ах! — томно провздыхала вторая фигура. — Благодарю вас.
— Кто бы мог предсказать, что это случится именно сегодня? — продолжала она и, вытащив из кармана яркий белый носовой платок, продушенный приторно удушливыми духами, бережно завернула в него неведомый, утерянный было предмет.
— Еще раз благодарю вас… Это давно… Я узнал о его болезни еще тогда, когда мне пришлось стать к «призыву» для исполнения воинской повинности… Как теперь помню: накануне ночью я пьянствовал, пил много черного кофе, поэтому оно, видите ли, и пришло в некоторое ненормальное состояние… Меня и признали благодаря ему негодным. Вскоре я обо всем этом забыл… Правда, иногда я прикладывал руку к ребрам, — уж очень забавно оно у меня прыгало! Как птичка, хе-хе-хе, — говорившая фигура захихикала шероховатым деревянным смехом. В то время первая, любуясь блестящими мелькающими носками своих галош, пыталась спрятать поглубже в воротник голову, причем цилиндр от прикосновения к поднятому воротнику выказывал намерение соскочить с головы своего владельца; тогда неизвестный ловил его руками, на которых как-то странно обвисали свежие, хорошие, бледно-желтые перчатки.
— Господин Скрипицын, вы не презираете меня за то, что я его так бережно укутал? Оно мне, видите ли, необходимо на сегодняшний вечер. Хе… хе… Видите ли, есть одна блондиночка… но вы понимаете… хе-хе… Охо-хо!! Вам должно быть понятно желание согреться, хе-хе… Скелетик, желающий согреться… Это даже есть такая картинка у английского художника Джемса Энзора… то бишь, у американского… хе-хе… а может, он и англичанин… не знаю в точности. Об этом спросить следовало бы у великого Врубеля… Вот, к слову пришлось — по правде сказать, мне не нравится Врубель: в нем и жизни нет, и он не совсем наш… То ли дело величайший Леонардо, — настоящая мертвечинка! хе-хе… им если и согреться нельзя, то все же есть над чем призадуматься… Но, господин Скрипицын, теперь за вами очередь остановиться… — говоривший задержал за рукав первую фигуру…
— Как вы не заметили, одеваясь, что у вас осталась веревка? Постойте, постойте, будьте терпеливеньким и позвольте мне ее вам развязать.
— А черт бы ее побрал! — выругался тот, кого звали Скрипицыным и, сорвав со своей шеи серую свившуюся игрушечную змею, шагнул с тротуара на мостовую, направляясь к Неве…
— Куда вы, г, Скрипицын? — с поддельным страхом и таинственностью спросил Секретарев.
— Чтобы бросить ее в воду.
— Ну что? утонула?.. — спросил, вскоре подойдя к гранитному выступу, другой.
— Вот видите: поплыла, — печально ответил первый.
— Да… да, вижу… Вы что же, невинно осужденный будете?..
— Кто, я-то?.. — обиделся Скрипицын и, отвернувшись от Невы, с гордостью ответил: — Ну нет!
Приятели заковыляли дальше, — и какой-то тряской походкой, будто готовые в любую минуту целиком рассыпаться в мелкий дребезг…
Сильный ветер, взвивая и стоня где-то под облаками, гасил газовые фонари, поопрокинул несколько городских мусорных ящиков и носил по всей набережной и по Дворцовой площади промоклый мусор…
Свернув на Дворцовую площадь, один из скелетов закряхтел, закашлялся, потом, пройдя несколько шагов, вдруг, казалось, ни с того ни с сего, начал браниться и плеваться…
— Что с вами, г. Скрипицын? — спросил его с чисто прохиндейским участием приятель.
— Да вот, коллега Секретарев, — отвечал раздумчиво и прислушиваясь к своим словам Скрипицын, — вот только не знаю, как все это вам формулировать, поделиться с вами сжато в двух словах. Боюсь я, что опять выйдет из всего этого только чепуха одна!.. — понимаете?
— Ну еще бы-с, понимаю.
— Как в легенде русской господина Афанасьева «об Ное праведном».
Вдруг господин Скрипицын простер перед собою обе руки и вскричал, зажмурясь:
— Тьма, тьма! тьму вижу, коллега Секретарев. И больше ни шиша, — заключил он более спокойно.
Взлетевшие от его крика проснувшиеся вороны с карканьем сбросили на горбившегося и тайно похихикивавшего Секретарева несколько обломленных сучьев.
— Зачем же-с так строго? — счел долгом, как бы робея, возразить он.
— Есть и блондиночки — они так приятно потеют-с — потом покрываются, потом, — пояснил он.