— Мамочка, если бы ты знала, какая это глупость! Это не от работы, а… не спрашивай меня… мне стыдно сознаться.
— Леночка, — начала мама после некоторого молчания, — Шура намекала мне на какое-то твое увлечение… Что, это серьезное что-нибудь? Скажи мне.
Я жалась к ней и молчала.
— Я вижу, что это серьезно, — вздыхает она, — и мне жаль, что не хочешь мне сказать правды.
Голос мамы полон тревоги.
— Я не знаю, что это такое, мама: увлечение или любовь… я никогда не влюблялась раньше но… но… мне страшно тяжело! — расплакалась я и все рассказала.
Мама так и всплеснула руками:
— Лена! Да от тебя ли я слышу! Ты — такая серьезная, уравновешенная, в двадцать четыре года! Если бы еще это наговорила мне Шурка! А то — ты! Как тебе не стыдно!
— Да, мне стыдно… мучительно стыдно, но… но… — и я залилась слезами.
— Мой тебе совет — взять себя в руки и не встречаться с этим господином.
— Мама, мама! Да ведь я же тебе сказала, что я не ищу встречи, а всегда его встречаю!
— Ну, Леночка, это твое воображение. Ты заработалась, переутомилась. Не выходи несколько дней одна на улицу, успокойся.
Мама долго сидела со мной в этот вечер. Она со своим обычным юмором подсмеивалась надо мною, смешила меня, и я заснула совершенно успокоенная, дав себе слово позабыть «его».
На другой день я не выходила из дома до вечера, а вечером вышла пройтись с Шурой.
Мое сердце усиленно билось. Встречу или не встречу?
Мы шли по нашей линии и только что завернули за угол, как я увидела на другой стороне знакомую фигуру.
— Шура! Шура! Смотри! — указала я его сестре.
Шура глянула на другую сторону, и потом я увидела ее широко раскрытые глаза, полные ужаса, устремленные на меня.
— Ты его видела, Шура?
— Ради Бога, Леночка, пойдем домой! — она схватила меня за руку и потащила.
— Что с тобой, Шура? — придя в себя, спросила я, еле поспевая за ней.
— Леночка, дорогая, не говори об этом маме!
— Что, почему?
— Не говори, ты ее напугаешь… ведь там, на той стороне, никого не было.
«Значит, это галлюцинации! — с ужасом думала я. — Но когда же они начались?
Видела ли я его когда-нибудь?
Видела ли я в первый раз этого человека или мое воображение само создало его в дымке морозного дня, на красном фоне заката?
Не все ли равно? Факт тот, что я галлюцинирую».
Я пошла к доктору.
Он мне прописал брома и холодные обтирания и запретил «усиленные занятия».
Когда я возвращалась и увидала «его», я нарочно остановилась, решив, что, если я буду смотреть дольше, — галлюцинация рассеется.
Он поравнялся со мной и тихо сказал, словно уронил:
— Зачем тебе лечиться? Не проще ли верить?
«Вот уже и галлюцинация слуха!» — с ужасом подумала я, и тут со мной случился мой второй обморок.
С этого дня меня стали лечить и не отпускать одну на улицу.
С прислугой, с Шурой, с мамой — я всегда встречала его. Я ничего им не говорила, но они догадывались об этом, потому что я начинала дрожать и страшно бледнела.
Наконец, я совсем отказалась от прогулок.
Однажды вечером мама и Шура уехали в театр, а Костя предложил мне пройтись. Я отказалась, но он настаивал, и мне пришлось рассказать ему подробно о моей «болезни».
Я со слезами говорила, как я боюсь помешаться, что лучше смерть, чем безумие. Служить предметом ужаса и быть в тягость своим близким…
— И почему это случилось? Ведь всегда я была здорова! Сумасшедших у нас в роду не было. Чем это объяснить?
— Конечно, теперь трудно, — вздохнул Костя, — а лет триста-четыреста назад объяснялось просто: завелся, мол, «инкуб», как теперь заводится какая-нибудь бацилла или микроб, и все было ясно. Вели к попу, он отчитывал, и все, проходило.
— Почему проходило?
— Да потому, что сам пациент был уверен, что поп выгонит духа, ну и исцелялся самовнушением.
— Значит, прежде было лучше, — грустно вздохнула я.