— Ну, что ж? Ты жил в пустыне, отказывал себе во всем, бежал от женских ласк… Ты проклинал меня, ты говорил, что я преступница, но я жила… Жила, как мне нравилось, упивалась ядом страсти… Теперь мы рядом… Две мумии, украшения музея… Кто же прав? Ты или я? Отвечай!..
Серапион, закованный в вериги, которыми он умерщвлял свою плоть, плотно увернутый полотном и надушенными тканями, неподвижно лежал в своем саркофаге и молчал.
Утро застало отроковицу Музу в любимом ею храме. Сторож так привык к виду этой коленопреклоненной отроковицы, что перестал обращать на нее внимание, а на ночь запирал собор, как будто ее там и не было.
Муза знала любимый храм лучше, чем свою комнату в доме родителей. Она любила его величественный вид, стрельчатые башенки, остроконечные арки, каменные кружева, цветные стекла, расстилавшие на плитный пол причудливые ковры с желтыми, синими, красными, зелеными и фиолетовыми узорами, вытканными на нем самим солнцем, входившим в храм через эти стекла. Любила Муза весь этот молитвенный порыв храма к тому беспредельному, к которому так рвалась и ее душа.
Муза любила храм с его оссарией, в которой складывались извлеченные из старых могил кости древних покойников, уступавших свои места на кладбище новым. Любила она и толстые плиты с надписями «requiescat in расе», под которыми были погребены духовные или почетные лица города. Любила отдельные алтари и капеллы с изображениями св. Чаши, распятий, с изваяниями св. Девы или любимого ученика Христова — Иоанна. И бассейн св. воды, в который она благоговейно опускала кончики тонких и прозрачных, как воск, пальцев. Любила она и орган с длинными и короткими, тонкими и толстыми блестящими дудками, издававшими под руками искусного органиста звуки, похожие на человеческие голоса или на перекликавшиеся хоры небесных сил, славивших Творца в его непостигаемом величии.
Когда Муза попадала в храм, ей казалось, что земля оставалась внизу и далеко, а что она сама находится в близости к небу.
Ей казалось это, когда в молитвенном одушевлении стояла она перед статуей св. Девы, украшенной цветами и лентами, когда светлые и цветные голоса органа наполняли звуками все пространство храма от высоких сводов до каменного пола, на котором они смешивались с светлыми и цветными красками солнечного ковра.
В такие минуты Музе неудержимо хотелось плясать под эти тягучие ритмы, под эти светлые и цветные голоса молитвенных гимнов Божеству, которого она не знала, но к которому стремилась всем существом своим. Объятая радостным настроением радости бытия, ощущения жизни, Муза удерживалась от желания ритмично двигать ногами в такт божественной песне, еле удерживалась от желания претворить в пластику движений эти чудесные, вдохновенные звуки.
Муза была стройной девушкой. Густые волосы рыжевато-бронзового цвета падали по плечам завивавшимися кольцами и обрамляли темной рамой ее бледное лицо. Главным украшением лица были глаза очаровательной формы и вдохновенного выражения. Будто кусочек неба, того далекого неба, с которого она спустилась на землю и к которому она стремилась с земли, навсегда остался в ее взоре. Два очарования было в этой отроковице: неземной взор, в котором странно уживалось выражение печали с выражением радости, и неземная улыбка, в которой светилось блаженство бытия. Улыбка не глаз и не губ, а улыбка всего лица, как у древних египтянок, улыбка, словно разлитая под кожей, словно изнутри озарявшая милое лицо отроковицы.
И походка ее была свободна и воздушна: казалось, будто девушка подчинялась внутреннему ритму, прислушиваясь к таинственной музыке неведомых сфер. Много прелести было в этой музыкальной походке.
Муза была прирожденной танцовщицей. Среди ее подруг были девушки, обладавшие хорошими голосами и искусно певшие духовные песни, которыми они славили Творца неба и земли, подобно птицам полей и лесов. Муза возносила хвалу Ему плясками, ибо природа ее наградила ее искусством танца. Всякий воздает Творцу хвалу в мере своих одарений.
Муза была от природы танцовщицей. Танцы были ее страстью, овладевшей всем ее существом. В свободное от домашних дел или молитвы время, Муза бежала за город и устраивала хороводы и пляски с детьми, которых там находила, с подругами, с юношами. А если никого не оказывалось, она плясала одна, под звуки неслышимой песни, звучавшей в ее душе, в дуновении ветра, в ходе облаков, в струе звенящего по камням ручейка, в шелесте листьев. И под эти голоса природы она создавала пляской пластический гимн, и в нем была радость бытия, благоговейное чувство к мудрости Творца, создавшего звук и движение, такт и ритм, песню и пляску — на радость человеку.
И пляска сделалась единственным способом выражения ее душевных настроений.
Муза стояла в нежно-пестрых лучах перед образом св. Девы. Душа Музы в это весеннее утро была полна молитвенного настроения. Св. Дева смотрела на нее такими ласковыми, такими добрыми глазами! И такая она была красивая, св. Дева, в пестрых лентах, в свежих весенних цветах, обвеянная радужными лучами весеннего солнца, что Музе-отроковице захотелось молиться.
Но молиться готовыми словами, по молитвослову, она не умела.
А молиться безумно хотелось.
И бессознательно задвигались ее ноги, и перед алтарем св. Девы Муза плясала молитву, прекрасную и нежную пластическую молитву. И каждое движение плясавшей девушки славило Богоматерь:
«Дева Святая, Пречистая Дева! Вот люди приходят к Тебе, под своды этого храма, и славословят Тебя гимнами, составленными из сложнейших слов, и мелодиями органа, составленными из сложнейших звуков. Они украшают изображение Твое искусно вытканными лентами и еще искуснее сделанными цветами. Всякий воздает хвалу Тебе по-своему! Я не умею молиться словами; я не умею играть на органе: я не умею ткать ленты; я не умею делать цветы. Но я умею плясать и пляской выражать Тебе свою любовь. Разве красивая пляска хуже красивых слов? Разве движение не раньше создалось, чем слово? И разве пляшущая девушка хуже неподвижных украшений, которыми Ты покрыта? Дозволь же мне, бедной, неученой отроковице, проплясать Тебе мою молитву и в пляске моей выразить Тебе мою сердечную любовь…»
Такой был пластический гимн Музы. Ни одного этого слова, конечно, не сказала она Богоматери, но мысли эти смутно волновали ее душу.
И с ласковым одобрением, с доброй улыбкой глядела на пляшущую девушку св. Дева с высоты своего разукрашенного престола.
И Муза продолжала гимн-пляску. Кончиками пальцев она слегка касалась пола и плясала стройными обнаженными ногами, как природа велит плясать людям. Все существо ее было в гармонии с этой пляской и не только ноги, но и руки, и тело, и лицо плясали с нею.
И вот видит она: идет ей навстречу человек с черной курчавой бородой, тронутой серебряными нитями. На голове его золотая корона и на плечах пурпуровая бархатная мантия. И удивилась, и обрадовалась ему Муза, узнавшая его. Он стоял в нише на небольшом пьедестале позади св. Девы, в другом приделе, и вот теперь он сошел с своего каменного трона и с кимвалом в руках стал танцевать вместе с Музой гимн-пляску для услаждения Богоматери. Они танцовали вдвоем, и он поддерживал ее в трудных местах.
— Я узнала тебя, — проговорила Муза, прервав на мгновение пляску. — Не ты ли царь Давид?
— Да, именно я — царь Давид.
— Как хорошо ты пляшешь, царь Давид!
— Я давно выучился этому искусству. Я скакал изо всей силы перед Господом в льняном эфоде, когда мы переносили ковчег Божий из дома Аведдара в мой город. И перед Господом играл и плясал я, и не видел в этом уничижения. Нынешние люди одели меня в бархатную мантию и увенчали главу мою короною. Но от того пляски мои не стали хуже и усердие мое не сделалось меньше.
Они продолжали священную пляску, и Муза не удивлялась уже больше ничему. Но когда они прекратили пляску, девушке сделалось страшно. «Как, сам царь Давид плясал с нею? Ведь он — царственный праотец св. Девы! Но не сама ли св. Дева направила его шаги к ней, к своей любимой танцовщице?».
И старец сказал ей:
— Ты любишь пляски, Муза?
— Я пляшу с детства, царь Давид. И пляшу я не от себя, а что-то пляшет во мне и двигает мои руки и ноги. И пляшу я, молясь, и молюсь я, танцуя, во славу любимой мною Девы Святой.
— Но скажи мне, отроковица — имеешь ли ты желание плясать вечно?
— О, да, царь Давид! — пылко ответила она.
— Плясать там, куда уйдешь ты с земли с ее скучными песнями и тяжелыми плясками? Плясать там, на лоне вечного блаженства?
— О да, царь Давид! Я не могу представить себе ничего радостнее.
— Я могу для тебя это сделать, но выслушай меня внимательно. Чтобы достичь этого, тебе нужно отказаться от плясок земных.
Условие это показалось дев ушке ужасным.
— Как, я должна буду отказаться от плясок? Здесь, на земле, где так удобно плясать? Всю жизнь не плясать? Подумай, царь Давид, какой жертвы ты от меня требуешь? А что же я буду делать тогда?
Царь Давид успокоил ее благодушной улыбкой, в которой не было никакого осуждения.
— Ты должна будешь посвятить себя только покаянию и молитве. И решение твое должно быть бесповоротно и непоколебимо.
— Да правда ли, что на небе, куда я перейду после земной жизни, пляшут? А вдруг там это запрещено? И здесь-то, на земле, многие смотрят на это с осуждением, — робко проговорила девушка.
— Верь мне, — сказал царь Давид, — пляски не воспрещены блаженным.
Он замолк в ожидании.
— Ты говоришь, что там пляшут? — вновь с сомнением спросила Муза.
Царь Давид вместо ответа взмахнул кимвалом, и вдруг храм наполнился звуками мелодии, небесной мелодии, которой никогда еще в жизни не слыхала отроковица. Где-то, высоко под сводами храма, звучала «Пляска блаженных», неземная пляска, в которой было нечто необычайное, светло-радостное; на фоне неслыханной гармонии разрасталась дивная по красоте мелодия. Все запело в затрепетавшей душе Музы; ей хотелось броситься в этот мир светлых звуков; ей показалось, что ноги ее двигаются сами собой, что тело ее отделяется от земли, стремясь в высь к неведомой голубой дали, которую она видела сквозь раздававшиеся своды храма.