Важный господин отпустил Бёрлиху и обнял Бёрла. «Отец!»
Бёрл долго не мог издать ни звука. Он хотел произнести святые слова, которые читал в Библии на идише, но не мог ничего припомнить. Потом он спросил:
— Ты Самуил?
— Да, отец, я Самуил.
— Что ж, мир тебе.
Бёрл сжал руку сына. Но он все еще сомневался, не дурачат ли его. Самуил не был таким высоким и дородным, как этот мужчина, но тут Бёрл вспомнил, что Самуилу было пятнадцать лет, когда тот оставил дом. Он, должно быть, подрос в той далекой стране. Бёрл спросил:
— Отчего ж ты не сообщил нам, что приезжаешь?
— Разве вы не получили моей телеграммы? — спросил Самуил.
Бёрл не знал, что такое телеграмма.
Бёрлиха содрала с рук тесто и обхватила сына. Он снова поцеловал ее и спросил:
— Мама, разве вы не получили телеграмму?
— Что? Раз уж я дожила до этого дня, я умру счастливой, — сказала Бёрлиха, сама поразившись своим словам.
Бёрл тоже поразился. Это были как раз те слова, которые ему самому следовало произнести, вспомни он их вовремя. Немного погодя Бёрл пришел в себя и сказал:
— Песя, ты должна приготовить двойной субботний кугель в придачу к тушеному мясу.
Много лет прошло с тех пор, как Бёрл последний раз назвал Бёрлиху по имени. Когда он хотел обратиться к ней, он говорил: «Слушай» или «Скажи-ка». Это молодые да те, кто живет в больших городах, называют своих жен по имени. Только теперь Бёрлиха расплакалась. Желтые слезы текли из ее глаз, и все кругом помутилось. Потом она воскликнула:
— Сегодня же пятница — мне нужно готовиться к Субботе.
И впрямь ей нужно было месить тесто и плести халы. Раз в доме такой гость, ей придется натушить побольше мяса. Зимний день недолог, и ей нужно спешить.
Сын понял ее тревогу, потому что сказал:
— Мама, я помогу тебе.
Бёрлиха хотела рассмеяться, но из горла ее вырвался лишь сдавленный всхлип.
— О чем ты говоришь? Боже сохрани.
Важный господин снял пальто, сюртук и остался в жилете, через который шла увесистая золотая цепочка от часов. Он засучил рукава и подошел к квашне.
— Мама, я много лет работал пекарем в Нью-Йорке, — сказал он и стал месить тесто.
— Что делается! Это и есть дорогой мой сын, который скажет надо мною каддиш, — приговаривала она хрипло, сквозь слезы. Силы оставили ее, и она опустилась на кровать.
Бёрл сказал: «Женщины есть женщины» — и пошел в сарай принести еще дров. Коза села рядом с печкой; она с удивлением рассматривала незнакомого человека — такого высокого и в такой чудной одежде.
До соседей дошла добрая весть о том, что сын Бёрла приехал из Америки, и они пришли поздороваться с ним. Женщины стали помогать Бёрлихе готовиться к Субботе. Одни смеялись, другие плакали. В комнате было полно людей, как на свадьбе. Они спрашивали у сына Бёрла:
— Что нового в Америке?
И сын Бёрла отвечал:
— Америка в порядке.
— И что евреям — хватает на жизнь?
— Там едят белый хлеб даже в будни.
— И остаются евреями?
— Я не гой.
После того как Бёрлиха благословила свечи, отец с сыном отправились в небольшую синагогу через улицу. Выпал первый снег. Сын пошел широким шагом, но Бёрл удержал его: «Не спеши».
В синагоге евреи декламировали «Возрадуемся» и «Л’ха доди́». Все это время снаружи продолжал идти снег. После молитв, когда отец с сыном вышли из синагоги, местечко стало неузнаваемым. Все покрылось снегом. Можно было различить лишь очертания крыш и свечи в окнах. Самуил сказал:
— Ничего-то здесь не изменилось.
Бёрлиха приготовила фаршированную рыбу, куриный суп с рисом, тушеное мясо с морковью. Бёрл произнес благословение над рюмкой ритуального вина. Семья принялась за еду и питье, и в наступившей тишине стало слышно стрекотание домашнего сверчка. Сын много говорил, но Бёрл и Бёрлиха мало что понимали. Его идиш был иным, в нем были иностранные слова.
После последнего благословения Самуил спросил:
— Отец, куда ж вы дели все те деньги, что я вам посылал?
Бёрл приподнял белые брови.
— Они здесь.
— Вы не положили их в банк?
— У нас нет банка в Ленчине.
— Где ж вы их держите?