— Спокойно, — говорила она мне голосом собственника, как хозяин своему фокстерьеру. — Спокойно.
Эта новая стадия отношений началась преглупейшим образом. За несколько дней до того мне захотелось пройтись по городу, и я попросил у нее ключ от квартиры. Она задумалась, как всегда взвешивая все «за» и «против», прежде чем принять решение.
— Я бы с радостью, Бернар, но… видите ли, соседи… Я не хочу, чтобы вас видели…
— Почему?
— Они начнут задаваться вопросами… Ведь в доме все знают… что мы живем вдвоем с сестрой… Вы понимаете? Поползут разные слухи, начнутся сплетни…
Я нахмурился и, почувствовав раздражение, весь напрягся.
— Погодите, Бернар… Я думаю, выход все же есть… Утром, где-то с девяти до одиннадцати, в доме практически никого нет, а кроме того, и после шести, когда все уже вернулись домой…
В ответ, играя роль Бернара, я обнял ее за талию и, прижавшись губами к волосам, пробормотал:
— Если вас вдруг начнут расспрашивать обо мне, говорите всем, что я ваш жених. Ведь в этом есть доля правды.
И тут она бросилась мне на шею, потом схватила мое лицо обеими руками, с неловкостью и жадностью голодного, который набрасывается на кусок хлеба. Сколько же лет желание преследовало ее днем и ночью?! Я боялся, что она потеряет сознание. Обессилев, Элен опустилась на стул, побелев и по-прежнему прижимаясь ко мне, проговорила:
— Она не должна знать… Бернар!.. Слышите? Потом… я ей сама объясню.
С тех пор каждое утро начиналось с такой же молчаливой схватки в столовой, напоминавшей аквариум, едва освещенный бледным утренним светом. Эта опьяняющая платоническая страсть изматывала меня. Элен прекрасно видела мое смятение и, думаю, даже радовалась своей власти. Но видимо, в ее девичьих представлениях, возникших на почве чтения любовных романов, жених должен оставаться в буквальном смысле воздыхателем. С его стороны было бы хамством желать чего-то большего.
И все же поначалу больше меня бесила ее сестра — я был совершенно уверен, что она уже обо всем догадалась. После ухода Элен, когда из-за закрытых дверей начинали доноситься нестройные звуки музыки, появлялась Аньес.
— Как вам спалось?.. Надеюсь, вы хорошо отдохнули?..
Она смотрела на меня блуждающим взглядом, который словно постоянно следил за какими-то невидимыми перемещениями пыли или пара позади меня. Пояс ее желтого вылинявшего халата день ото дня завязывался все более небрежно. Сквозь кружевную отделку виднелись рубашка и вздрагивающая грудь. Чтобы отвлечь свои мысли и занять чем-то руки, я принимался курить. Мне бы, конечно, лучше уйти, но я не в силах был двинуться с места, постоянно спрашивая себя: а что произойдет, если я дотронусь до Аньес?..
— Да положите же себе еще чего-нибудь, — любезно советовала она мне. — Вы совершенно перестали есть. Это что, любовь так влияет на вас?
— Послушайте, Аньес…
— Ну не сердитесь на меня, Бернар… Я хотела подразнить вас… Но ведь «крестник» всегда влюблен в свою «крестную», правда? Иначе зачем тогда были бы нужны солдатские «крестные», а?
— Уверяю вас, что…
— Вы не правы. Разве моя сестра не заслуживает того, чтобы ее полюбили? Вы же не захотите быть неблагодарным?
Я лишь пожал плечами; мое постыдное вожделение никак не соответствовало роли Бернара.
— Узнав ее получше, — продолжала Аньес, — вы убедитесь в том, что она обладает множеством положительных качеств. Это действительно женщина с головой.
Аньес сделала ударение на последнем слове, и было невозможно понять, говорит она всерьез или шутит. Время от времени она замолкала и, так же как Элен, прислушивалась к тому, что происходит в квартире.
— Не бойтесь, — сказал я однажды, — она не слышит вас.
— Не будьте столь наивны. Ей ничто не мешает оставить ученика за пианино одного, а самой подслушивать под дверью.
Однажды утром я убедился-таки в правоте ее слов. Заинтригованный приходом какой-то старушки с огромной корзиной, я осторожно отворил двери, ведущие в коридор, и неожиданно увидел там Элен, прильнувшую ухом к двери комнаты Аньес. А пианино тем временем наигрывало какой-то полонез, перевранный до неузнаваемости. К счастью, я лишь приоткрыл дверь, поэтому мне удалось вовремя скрыться. Отныне я постоянно держался начеку и, прежде чем войти в любую из комнат, краешком глаза внимательно осматривал все потайные уголки возле ширм, шкафов, буфетов. Для пущей безопасности, закрывшись в своей комнате, я сжег все свои документы, оставив лишь военный билет Бернара и письма, которые ему посылала Элен.
Наблюдая за всеми, я испытывал такое чувство, что и сам являюсь объектом пристального внимания, что, конечно, было не так, но тишина, полумрак, поскрипывание отсыревшей мебели — все это держало меня в постоянном напряжении. Я бесцельно слонялся по квартире среди каких-то выставочных сувениров, устаревших безделушек, претенциозных портретов целых поколений промышленников и судей. Я точно улавливал и различал стойкий запах Элен; а от легкого запаха Аньес и от желания мне становилось дурно. Эти меланхолические комнаты были как бы специально созданы для любви. Я не узнавал самого себя, ведь мне уже пришлось немало пострадать из-за женщин. Мои мечты о работе так и остались мечтами. Каждый день я коротал время в ожидании обеда, когда вновь должен был встретиться с сестрами. И встречи эти, между прочим, не были веселыми. Обе сестры едва обменивались несколькими словами, а когда одна из них обращалась ко мне, другая слушала так внимательно, что мне становилось не по себе. Элен почти не притрагивалась к еде.
— Ну скушай хоть кусочек паштета, — уговаривала ее Аньес.
Но Элен питалась только хлебом, картофелем, словно мясо, консервы и сыры, в изобилии стоявшие на столе, были отравлены. Кроме того, аппетит Аньес, казалось, внушал ей отвращение. Чтобы хоть как-то рассеять это ставшее привычным молчание, я начал рассказывать всевозможные истории из лагерной жизни. Иногда приходилось отвечать на вопросы, касающиеся не только моего детства, но и всей жизни, и тогда я чувствовал себя как на углях: вынужден был лгать, изворачиваться, а это всегда меня тяготило. К счастью, Элен никогда не пыталась докопаться до истины. Она вполне довольствовалась тем, что я здесь, рядом с ней, и всецело от нее завишу. Аньес же, наоборот, находила какое-то непонятное удовольствие, изощряясь в своих расспросах, причем делала это с подчеркнуто фамильярной небрежностью, бесившей Элен, которая явно не одобряла повышенного интереса своей сестры к моей персоне.
Как-то утром, едва наши губы разъединились, Элен резко и неожиданно спросила меня:
— А чем вы тут занимаетесь, когда я оставляю вас наедине?
— Так… ничем… Болтаем о том о сем.
— Поклянитесь, что вы сразу же скажете мне, если она…
— Если она — что?.. Чего вы опасаетесь?
— Ах, Бернар, я просто сумасшедшая… Она так хороша и молода…
Дверь прихожей слегка скрипнула; Элен отошла от меня и радостно добавила:
— Бернар, я думаю, вам следовало бы пойти немного прогуляться. Ведь вы теперь человек свободный.
Это была совершенная ложь, так как из узника я превратился в затворника.
Город походил на квартиру Элен — таинственный, полный вязкой тишины, где все же на каждом шагу чувствовалось чье-то незримое присутствие. Выбравшись сизым зимним утром на улицу, я тут же терялся в узких переулках, где, словно сновидения, роились клубы тумана. Я то выходил на пустынные, мокрые, пахнувшие стоячей водой и подгнившими сваями набережные Соны, то поднимался по ступенькам улочек, которые никуда не вели. Как-то сразу проглянуло солнце, и я увидел Рону. Повеяло раздольем.
Прибывающая вода с силой накатывала на берег, а над волнами парили чайки. Меня охватило безумное желание уехать, всколыхнуло, как лодку, прикованную цепью к причалу, колеблющуюся и влекомую порывами волн. Но моя нынешняя жизнь была там, между двумя сестрами, увивающимися вокруг меня… А может, это я увивался вокруг них?
Я поспешил вернуться. С каким-то болезненным чувством вошел я в торжественную анфиладу пустынных комнат и услышал, будто эхо призрачной страны, хрупкий стон насилуемого рояля.
Я попытался приучить Элен к ласкам другого рода и противопоставил нежность резкости наших первых объятий. Сначала она поддерживала игру и уже готова была забыться, но вдруг остановилась и, вцепившись мне в плечи, стала внимательно всматриваться в темноту за моей спиной…
— Нет, Бернар… Она сейчас войдет.
— Но в конце-то концов! — не выдержал я однажды, уже теряя терпение. — Чего вы, в сущности, опасаетесь? Аньес прекрасно знает, что вы любите меня.