— Пятьсот до и пятьсот после! — сократил его аппетит Карасик.
— Вы замечательный человек! — пришел в восхищение Бозов. — Я не хочу с вами торговаться: семьсот пятьдесят я у вас возьму сегодня, а тысячу двести пятьдесят, как вы сами пожелали, после освобождения. Но позволю себе предупредить вас, что все расходы, могущие встретиться на моем пути, будете оплачивать вы!
— Хорошо! — согласился Карасик и отсчитал ему пятьсот рублей. — У меня деньги на текущем счету, завтра в три часа зайдите и получите!
Цецилия перестала на кого-нибудь рассчитывать: любовница делопроизводителя губсуда поссорилась со своим любовником, обещала после примирения похлопотать, но никто не мог поручиться, что это примирение, вообще, состоится. От этой неудачи Цецилия опять ощутила боли в голове и в животе, покрывалась холодной испариной и, чтобы уничтожить неприятный запах, часто опрыскивала себя духами. Она погрузилась по горло в отчаяние, она захлебывалась, и, как раз в это время, случилось новое несчастье: приехал неудачный палестинец Наум.
У Наума исчезла черная бородка, ключицы выступали из-под рваной сорочки, и он был похож на поджареного цыпленка. Наум нервно подергивал головой, глотал слюну, как голодный, и глаза его слезились, словно он смотрел не на Цецилию, а на солнце. Он говорил по древне-еврейски, спрашивал: «Не поняли?» — и сейчас же переводил по-русски:
— Я радуюсь сильной радостью, что вижу вас в полном здоровьи, — торжественно произнес он. — Всевышний отразит своей мощной десницей все тучи над домом брата моего!
— Вы извините меня, Наум, — ответила Цецилия, — я второй день не имею стула. Что будет, если Арон не вернется?
— Жив господь! — воскликнул Наум, вытирая слезы. — Арон вернется! Что мне делать с женой и с первенцем моим, которые лишены крова и пищи?
— Есть у этого человека бог? — рассердилась Цецилия, хлопнув себя по ляжкам. — Я не имею понятия, где муж, что муж, я ежедневно теряю пуд здоровья, а мне задают глупые вопросы!
— Благословен предвечный, который не сотворил меня женщиной! — воскликнул по древне-еврейски, а потом по-русски Наум: — Не подобает отвечать так старшему в роде твоем!
Карасик вмешался в разговор, ловко вывел Наума под руку из комнаты, дал ему денег и посоветовал временно остановиться в номерах. Наум положил деньги в узелок, помолился богу и выпросил у Луши хлеба и вареного мяса. Надев свой пробковый шлем, хлюпая по снегу калошами, он пешком побрел на Брянский вокзал.
Может быть, он жалел о том, что пять лет назад уехал из Москвы? А может быть, видел прекрасные сады и холмы Тель-Авива, который не взлюбил паломника, не имеющего крупного текущего счета в банках лондонского Сити.
В три часа дня Бозов получил от Карасика двести пятьдесят рублей и сообщил, что Фишбейн находится в Бутырской тюрьме. Цецилия приготовила для передачи мужу три корзины и положила в них папиросы, шоколад, котлеты, пирожки с разным фаршем, хлеб и бутылку коньяку. Бозов сказал, что в тюрьме холодно, и на всякий случай она запихнула валенки, полушубок, меховую шапку и варежки. Бозов взялся доставить корзины: две отвез к себе домой, а третью (передал в комендатуру тюрьмы.
Карасик устал от последних событий, его европейская выдержка пошла на убыль: он вывез из своей квартиры векселя, опасные расписочки и продал на Сухаревке за бесценок картины, коллекции часов и платиновые вещи. Ежедневно к нему на прием приходили пациентки, показывали ему не только женские болезни, но и золото, и бриллианты, и валюту. Доктор вывесил на двери записку о прекращении приема. В воскресенье утром он оторвал лист от блок-нота и написал:
Дорогие дети!
Вы — единственные, кто может мне посочувствовать. Азия побеждает, Европа должна отступить! Я не хочу попасть в руки к этим скифам и на время покидаю Москву. Перебирайтесь ко мне на квартиру. Все, что здесь, — ваше! Берта, не плачь! Я буду тебе писать. Додя, живи тише и тише работай. Когда выйдет твоя книга, вышли ее по адресу: Варшава.
До востребования. Доктору Пинскому.
Карасик положил записку на видное место, взял свой портфелик, надел красноармейскую шинель, фуражку и ушел с черного хода.
На двухнедельный карантин Фишбейна поместили в общей камере № 19. Он положил на угловую нару свою королевскую шубу на горностае, накрыл ее. одеялом, в изголовьи поместил подушку и развязал корзинку, куда жена напихала всего, что попалось ей под руку. Он ел пирожок с морковкой, с умилением вспоминал о Цецилии и присматривался к соседям. В какую компанию попал он? Скупщики краденого, проворовавшийся крупье, содержатели игорных домов, марафоны, карманные воры, шпана, — одни почище других. Он обиделся за себя, за свою известную фирму «Фишбейн и Сын», но получил равные со всеми права и обязанности: в установленные часы ел, пил, гулял, ходил в уборную, в очередь выметал пол, выносил парашу и бегал за обедом и кипятком.
— Хорошо, я виновен! — рассуждал ночью Фишбейн: — Хотя я так же виновен, как товарищ Дзержинский! За что же надо мной издеваться? Что, я привык спать на голых досках? Что, я всю жизнь кушал какую-то баланду? Или пил вместо кофе сплошной цикорий? Это бандитов нужно выпускать на двор под конвоем, — я дальше своей квартиры не убегу! И потом эти разговорчики: кокаин, самогон и разные матери. Того и гляди из-под тебя вытащат шубу или снимут кальсоны, и еще накладут по шее. Мало, что не стащили и не наклали. Могут. Очень даже могут!
После обеда Фишбейн спал до ужина, ночью не мог заснуть и жаловался тюремному врачу на бессоницу. Он играл с уголовными в самодельные шашки и карты, нарочно проигрывая им продукты, смотрел, как они снимали рубашки и ловили в складках белых гостей, тревожился, когда кто-нибудь из них импровизировал эпилептический припадок, и слушал их разговоры о Соловках и Нарыме.
На третий день ввели новую партию. В ней находились два московских адвоката, витебский раввин, ленинградский дьякон, три знакомых коммерсанта и среди них — Яков Шпильман. От радости Фишбейн обнял Шпильмана, поцеловал и повел его на соседние нары, как новобрачную на ложе.
— Вы тоже приехали на «Черном вороне»? — спросил он, придвигая нары Шпильмана к своим.
— Тоже. Ужасная давка. Раввин, полный человек, не выдержал и стошнил!
— Вы не знаете, какое за ним дело?
— Он говорит — донос. Но вероятнее: польская контрабанда!
Дежурный отворил дверь, шагнул в камеру и выпалил:
— Которые с бачками, вы-ле-тай!
Фишбейн попросил Шпильмана посмотреть за вещами, схватил медный бак и побежал с двумя уголовными за обедом. На обратном пути он увидал Петьку Лаврова и окликнул его:
— Давно здесь?
— Вчера прибыли с папандером! Сами не знаем — за что!
— Я определенно ни за что! — громко крикнул Фишбейн и добавил на бегу: — Кланяйся папаше!
На суп все набросились сразу, толкали в бока соседей, черпали ложками, разливали, обжигались и давились. Фишбейн протиснулся к своей группе, хлебал, закусывая черным хлебом, и усердно приглашал Шпильмана к общей миске. Шпильман вынул из порт-пледа солонину и калач, жевал и захлебывал водой. Когда принесли кашу, он вытащил оловянный судок, в котором лежала жареная курица, положил курицу на портплед и подставил судок старшему. Старший положил ему в судок две ложки каши, довольный Шпильман вернулся к своим нарам и заметил, что его жареная курица улетела. Шпильман завопил на всю камеру, но Фишбейн подбежал к нему и уговорил его не подымать шума.
За кашей дьякон поссорился с уголовными. Он, вообще, был забиякой и в тюрьму попал за то, что спьяна избил церковного старосту, приняв его за еврея. Дьякон был дородный, крепко проголодался, и деревянная ложка показалась ему наперстком. Он стянул чумичку, которой разливали суп, и успел два раза зачерпнуть каши. Уголовные вырвали у него чумичку, оттеснили от миски и попотчевали его кулаками в живот. Дьякон расшвырял врагов, как кегли, схватил миску и бегал с ней до тех пор, пока часть каши не съел, а часть не рассыпал по полу.
— Теперь этот верзила хватит горя! — шопотом пояснил Фишбейн Шпильману: — Мир не видал таких разбойников. Удивляюсь, как можно сажать вместе с ними честных людей!
— Каких честных?
— Хотя бы этих почтенных адвокатов!
— Здравствуйте! Почитайте газету: защищали в судах воров, а сами делили с ними добычу!
— Что вы говорите? Но здесь же есть коммерсанты. Это тоже, по-вашему, жулики?
— Жулики, не жулики, а такие, как мы с вами!
— То-есть, как это: та-ки-е? — повысил голос Фишбейн и сам себе сказал: — Ша!
— А гвозди? — напомнил ему Шпильман. — Я продал их в «Центросталь». Начальника сместили, завхозу дали пять лет, а моего посредника…
— А ваши винты? — остановил его Фишбейн. — Их надо бы вам в гроб завинтить!
— Мои винты стоят ваших гвоздей, — согласился Шпильман и приблизил губы к уху Фишбейна: — Разве за нами одни винтики и гвоздики? Если покопаются в наших делах, нас пригласят к стеночке!