— В этой гостинице люди получали ишиас, становились лунатиками, сходили с ума. Дьякон ночью положил под себя бумагу, поджег и заживо сгорел на наших глазах! Один крест остался!
— Я бы умерла! — произнесла Берточка.
— А вы думаете — не умирали? — продолжал Фишбейн, опрокидывая в рот неизвестно какую рюмку. — Еще как умирали! Сидит человек, говорит, и вдруг без всякого досвиданья, опрокинется и капут. Один даже стоя умер: комендант удивлялся, как он не упал!
— Ой, слава богу, что ты выжил!
— Я — другое дело. Меня выбрали старостой камеры. У меня был адъютант. Он стоял около меня, как часовой у порохового склада, и не спускал с меня глаз: я плюну, — он разотрет ногой, надо мне расписаться, — он распишется, надо мне сходить в баню, — он сходит!
— Арон, ты устал, иди отдохни! — предложила Цецилия и взяла мужа под руку.
Берточка взяла его под другую руку, и Фишбейн двинулся к своей кровати, покачиваясь и слегка приседая.
— Наконец, я лежу на мягком месте! — говорил он, залезая под одеяло. — Там же мы спали на голых досках, а в досках торчали шестидюймовые гвозди. Шпильман хотел открыть гвоздильную лавку!
— Как, и Шпильман сидел? — заинтересовалась Цецилия. — Его освободили?
— Не на совсем! — продолжал Фишбейн, тяжело подымал слипающиеся веки. — У меня не было с собой ватного одеяла, мне было так холодно, что язык примерзал к золотым зубам. А вынуть их я боялся: золото могли украсть! — и, закрыв глаза, он всхрапнул.
Цецилия укрыла мужа с головой и ушла в комнату Берточки. Они сидели, молча, каждая со своими думами, и никто бы не сказал, что это — близкие родственницы. Цецилия была рада, что теперь все пойдет по старому, она будет хозяйничать, заказывать новые платья и ходить с мужем в театры. Ее мучения с Додей кончились: она согласилась, чтобы он развелся с женой, уехал за границу и там поступил в университет. Оставался вопрос о Берточке. Но зачем думать о ней, если она скоро будет чужой?
Берточка хотела вырваться из дома Фишбейна: она боялась свекрови и мужа. Всю жизнь она была одна, единственным ее другом был отец, и он оставил ее, как ненужную вещь. Иногда Берточка читала журналы. Перед ней во весь рост вставала новая женщина. Берточка восторгалась этой женщиной, хотела итти по ее следам, но понимала, что это ей не под силу. Она нередко заходила в комнату Василия, помогала его жене укладывать детей и однажды, тайком от свекрови, побывала в рабочем клубе…
К окнам подкрался фиолетовый сумрак. Он дождался своего часа, неслышно хлынул в комнату и затопил вещи. Они, словно удаляясь, теряли свои очертания. Только зеркало плеснуло серебром и сразу помутнело. По стенам и потолку легли спиральные скользящие тени. Берточка повернула лампочку настольного тюльпана, — электрический свет кувырнулся, подмял под себя сумрак, и вещи выступили вперед.
Рэб Залман тихонько открыл дверь, — Цецилия предостерегающе подняла палец. Он на цыпочках сделал два шага и сел на кровать. Палец Цецилии принял прежнее положение и согнал шамеса с белого одеяла на стул. Полчаса все трое сидели, как привинченные. За стеной послышался кашель, и что-то упало на пол. Цецилия сорвалась с места:
— Арончик, что такое? — крикнула она, вбегая к нему.
— Жжупы! — прошамкал Фишбейн, лежа на постели и шаря рукой по полу. — Жажжи шфет!
Цецилия повернула выключатель, отыскала на полу вставную челюсть, Фишбейн вставил ее в рот и произнес:
— Боржом!
Цецилия налила стакан, он выпил и икнул.
— Отрыжка! — удивился он. — У меня ее давно не было: в тюрьме не от чего рыгать! Ты тоже не присылала мне ничего поесть. Я получил одну корзину и посмеялся: зачем ты послала теплые вещи?
— Ой, меня среди белого дня ограбили! — воскликнула Цецилия. — Я послала три корзины. Юрисконсул Бозов вовсе грабитель. Рэб Залман клялся Карасику, что Бозов — замечательный хлопотун!
— Не так страшно. Может быть, твой Бозов оставил корзины у Карасика. Надо его спросить!
— Карасик три дня тому назад уехал!
— Куда?
— А я знаю?
— Я ему дал под вексель в два раза больше, чем он дал Берте! — воскликнул Фишбейн. — Что же ты до сих пор молчала? — и, спрыгнув с кровати, босой, побежал по комнате: — Я потерял половину состояния! Ловите его, ловите! — заорал он не своим голосом и распахнул дверь в Додину комнату.
Увидев Арона Соломоновича в нижнем белье, рэб Залман зажмурился. Берточка потянула скатерть со стола, закрылась и затаила дыханье. Луша услыхала крик, подняла суматоху и позвала на помощь Василия. Цецилия схватила мужа за руку, оттащила от двери и насильно уложила в постель:
— Горе мое! Ты хочешь опять попасть на Лубянку? — прошипела она и, выйдя из комнаты, спровадила Лушу и Василия.
— Рэб Залман пошел вслед за ними, Цецилия вернула его: Идите, успокойте Арона, — сказала она, — у него расстройство!
Фишбейн лежал поперек двухспальной кровати, положив одну руку под поясницу, а другую под голову. Он стонал и еле-еле улыбнулся шамесу. Рэб Залман постоял, снял со стула одежду Фишбейна и сел. Фишбейн вытащил из-под подушки золотой портсигар, раскрыл его и протянул шамесу. Рэб Залман взял папиросу, сморщив нос, понюхал табак и закурил. Фишбейн вытянул ноги, глубоко вздохнул и спросил:
— Могли мы думать что-нибудь о Карасике? Он подсунул вам свою уродку, вы устроили ее к нам, а теперь он увез три четверти моего состояния. Благо бы он был бедный человек! Он же плохо-шлохо имел триста тысяч долларов. Что я говорю триста? Пятьсот!
— Чужой кусок всегда вкусен!
— От этого мне ни тепло, ни холодно! Я совершенно нищий! И мы еще ругаем большевиков! Не даром они против богачей: где еще сыщещь такого налетчика, как богач!
— Нигде! — согласился рэб Залман. — На-днях наши хоральные богачи взяли другого шамеса и сказали мне: «Идите с миром»! Тогда я объяснил им, что я бедный еврей, и у меня есть хорошая пословица: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
— Так-таки заявили? — пришел в восторг Фишбейн и засмеялся. — Хотел бы посмотреть я на ихние рожи!
Цецилия услыхала, что муж смеется, вошла в комнату и с удовлетворением скрестила руки на животе.
— Вы — настоящий Мешиах! — обратилась она к шамесу. — И все-таки я на вас сердита. Мой муж получил только одну корзину, а где еще две? Ваш Бозов — плохой человек!
— Он плохой человек, но хорошая собака! — подхватил шамес и пообещал объясниться с Бозовым.
Цецилия не хотела расстраивать мужа, обругала Бозова хапуном и налила шамесу в стакан остатки мадеры. Рэб Залман с удовольствием выплеснул бы мадеру в полоскательницу, потому что пришел получить за то, что рекомендовал Бозова, и теперь попытка его сорвалась. Но есть разные пути к фишбейновскому рублю: шамес надел шапку, благословил вино, сказал:
— Л’хайм! — и выпил мадеру, как холодный чай.
К удовольствию хозяев, он спел «з’миройс», и сейчас же пожаловался на плохие дела. Фишбейн подбил ногами одеяло под себя, повернулся на бок и сказал, что у него есть поручение для рэб Залмана. Шамес подвинул стул к изголовью кровати, нагнулся и затаил дыханье.
— Я очень устал, — сказал Фишбейн, — и должен поехать с женой отдохнуть!
— Как отдохнуть? — поразилась Цецилия. — У меня квартира, хозяйство, — ты хочешь, чтоб нас совсем разграбили?
— Купите мне два билета до Севастополя, — продолжал Фишбейн, не обращая внимания на жену: — Мы едем послезавтра!