— Чем отличается сегодняшняя ночь от прочих ночей? У меня сытный ужин, богатые гости и хорошие дела. Завтра я получу задаток за вахромеевский дом, на-днях открою магазин, а в магазине товар повысился втрое. Что из того, что советские деньги упали? Кто мне велел их держать? Золото существует при всякой власти, золото не падает, а подымается в цене. Если я не захочу золота — есть доллары и фунты, — мало ли что есть на белом свете!
От мацы у Фишбейна всегда начинались колики. От них он спасался боржомом, венским питьем или теплой клизмой. Фишбейн сейчас с удовольствием выпил бы боржому, — только боялся попросить: была одна бутылка, а захотели бы все. Он решил выпить чаю. Только не знал с чем: с вареньем из чернослива, медом с редькой или с маковками?
Рэб Залман устал петь, говорить, есть, он еле держался на ногах, и Додя пошел его провожать. Город дышал апрельским теплом, на улицах разъезжали патрули; бабы, окунув кисть в вёдро с клейстером, шлепали кистью по стене и клеили декреты. Еще одетые в полушубок и валенки ночные сторожа читали новый закон и, толкуя о нем, спорили с извозчиками. На ходу дремавшие люди поднимали воротники пальто, кутались с головой в теплые платки и спешили стать в очереди. Около очередей сновали женщины, предлагая горячие пирожки и манную кашу.
— Довид бэн Аарон! — сказал рэб Залман, стоя перед дверью своей квартиры. — Придет время — это верно, как я еврей! — когда рэб Залман разбогатеет, и его жена и дети будут жить в лучшем бель-этаже! — и он поцеловал Додю мокрыми губами в щеку.
— Я тоже хочу быть богатым! — признался Додя и вытер щеку платком.
Рэб Залман постучал в дверь.
— У евреев есть хорошая пословица, — ответил он, — проживи семь лет свиньей, станешь богатым человеком!
Додя медленно дошел до дому. Вахромеевский дом еще спал. Василий подметал двор, пыль кубарем катилась по асфальту, фокстерьер гонялся за ней, прыгал и лаял. Додя пошел в сад и сел на окрашенную в желтый цвет скамейку. Тополя полуоткрывали зеленые рты; греясь на солнце, голуби ворковали на подоконниках и чистили крылышки. Додя смотрел на окна, одно из них было открыто, ветер играл занавеской и выдувал ее наружу. Додя захотел, чтобы красивая девушка отдернула занавеску и выглянула из окна. Она, полусонная, стояла бы в прозрачной сорочке, с голыми плечами и руками…
Додя вздохнул и подумал, что это случается только в романах.
Константин Константинович Бочаров дал совет и удостоверение: Додя должен был заболеть аппендицитом и лечь на операцию. Фишбейн заплатил за совет, Додя заболел, и до операции больного перевезли на подмосковную дачу. Террасу обили полосатой парусиной, на тумбы поставили горшки с глициниями, в клумбы посадили анютины глазки, резеду и табак. Цецилия со своим оруженосцем, Лушей, путешествовала по лавкам и палаткам, солила огурцы, ставила квасы и варила варенье.
Фишбейну казалось, что Москва лежит не за двадцать верст, а за добрую тысячу. Пробуя розовую пенку с клубничного варенья, он не предполагал, что столица дважды надевала траур: в первый раз по неповторимому, величественному в своих диагнозах и ошибках Плеханову; во-второй раз по великолепному народному трибуну Володарскому. Фишбейн не предполагал, что московский рык: «Война войне!» раздался на другом конце земного шара, — в Милане, в Турине, — что на берлинских улицах тысячи рук несут плакаты и знамена, угрожая одноглавому орлу Гогенцоллернов…
Как то раз Цецилия вернулась с незнакомым человеком. Фишбейн пил кофе на террасе, поклонился, человек откозырял: он был в красноармейской фуражке.
Фишбейн предложил сесть, человек сел, зашевелил губами, — так кролик жует капустку, — и стал постегивать стэком по лакированным сапогам, в голенищах которых, в уровень с коленями, торчали офицерские кокарды. Цецилия отрезала кусок сливочного масла, завернула в газету и отдала ему. Он встал, опять приложил руку к козырьку и произнес с немецким акцентом:
— Я есть предс’датель интернасионалиш роте армэй — Ози Граур!
Столь важный титул произвел на Фишбейна впечатление:
— Чем чорт не шутит? Такая личность может пригодиться! — подумал он, проводил Траура до калитки и просил заходить запросто.
— Счастье твое, Арончик, что я осталась в живых! Меня чуть не застрелили, — рассказывала Цецилия, сморкаясь в платок. — Этот военный потребовал сливочного масла, а масла не было. Он вынул револьвер и велел лавочнику: или мне масло, или тебе пуля! Я испугалась и сказала: господин офицер! поверьте замужней женщине: масла нет! Бели вам до смерти хочется масла, идемте со мной, вы будете иметь масло!
Через три дня Граур пришел с женой. Сузи, — так звали ее, — была очень похожа на цыганку: бронзовая кожа, черные колокольчики волос, два глаза — две маслины, на шее бусы и на руках серебряные браслеты. Говор — гортанный; движенья — рывком; юбка, блузка, платок — красное, желтое и зеленое. Она бросилась на шею Цецилии и, целуя, благодарила за масло.
— Фрау Граур, — обратился к ней Фишбейн, взял ее за руку и подвел к высокой клумбе, — прошу вас выбрать цветочек! Вот этот прямо на вас смотрит! — он нагнулся и сорвал махровый левкой.
Сузи приколола цветок к поясу. Фишбейн покосился на террасу (Цецилия накрывала стол) и поднес руку Сузи к губам. На заднем дворе петух перекликался с курицей. Сузи захлопала в ладоши и потащила за собой Фишбейна. Он пошел за ней, подразнил петуха, — петух пригнул голову к земле и прицелился левым глазом. Фишбейн отогнал петуха, подошел к двери курятника, открыл дверь и ахнул: в углу на нашесте сидел Додя и кудахтал.
— Рекомендую, мой куриный поэт, — крикнул Фишбейн и в сердцах захлопнул дверь.
Сузи засмеялась, открыла дверь и вытащила за руку Додю. Он жмурился на солнце и объяснял, что собирает материал о куриной жизни. Они пошли в сад, Сузи села в гамак, Додя качал ее и смотрел, как взлетает ее юбка выше колен.
Можете ли вы скрыть что-нибудь на даче? Знакомые узнали, что в гостях у Фишбейна бывает большевистский комиссар, и потянулись к нему, как паломники на богомолье. Показывая острые зубки, Сузи напевала вполголоса романсы, и мужчины садились вокруг нее, как мухи вокруг капли меда. Женщины ухаживали за Трауром, давали целовать свой локоток и повыше локотка. Траур рассказывал о себе:
— Я имель добри слух и добри рука для мой музик! Не бываль шеловек, котори это не говориль. Я не хотель война, я хотель мир и виолин. Полицай ловиль меня и запираль, wie nennt man dass?.. тюрьма! Тогда я даваль шесни слово, — этот рука не берет виолин, этот рука берет браунинг. Я бежаль к румыниш революсионер, делаль прокламасси и говориль на фабрик… Меня хваталь сигуранса и хотель schiessen, да, убивать! Я бежаль на русски гранис и приходиль на геноссе Ротштейн. Геноссе Ротштейн писаль геноссе Свердлоф! Геноссе Свердлоф делаль орднунг геноссе Троцкий и мне даваль мандат!
Он вытащил из кармана мандаты, они были скреплены красными печатями с гербом, и советский герб испугал Фишбейна. Он прочитал один из них — пропуск в полевой штаб Революционного Совета, у него захватило дух, и он не знал: сидеть ему или встать? Еще хорошо, что из мандатов выпала фотографическая карточка, на которой улыбалась в купальном костюме Сузи. Фишбейн взял карточку, передал гостям, — Сузи погрозила ему пальчиком и покраснела. Он послал ей воздушный поцелуй и склонил голову на бок…
С этого вечера Трауры часто заходили к Фишбейну. Траур приносил скрипку, вытирал ее кусочком плюша, настраивал и, насадив сурдинку на подставку, играл. Сузи пела по-немецки, по-румынски, по-русски, а после ужина танцовала и учила танцам Додю. Цецилия сердилась:
— На кого ты тратишь деньги? — спрашивала она мужа. — На эту лахматундрию с выкрутасами?
— Ты ничего не понимаешь! — объяснил Фишбейн. — Теперь на первом месте знакомство с большевистским генералом. Раньше я страховался от огня. Почему мне не застраховаться от советской власти?
Траур принял Додю на службу в канцелярию. Она помещалась в вагоне первого класса, который стоял на запасном пути. Утром Додя перекидывал через плечо купальное полотенце и уходил на службу. Сузи махала ему рукой из вагона, подносила к губам Траура ладонь, и Додя провожал ее к реке. Дорога шла полем, и под ногами разбегались одуванчики, колокольчики и кашки. Сузи рвала цветы и, ущипнув Додю, убегала от него. Он догонял ее, робко целовал в плечи, — она подставляла губы. Они купались на открытом берегу: сперва раздевалась Сузи, и Додя закрывал глаза. Когда Сузи уплывала от берега, он сбрасывал с себя одежду и прыгал в реку. В реке качались кувшинки, над рекой звенели ласточки, и Додя говорил стихами.
Фишбейн не понимал, что происходит с Додей. Сын похудел, страдал головными болями, и под его глазами
.
синели круги. Фишбейн сводил его к доктору, а Цецилия до тошноты поила своего любимца сливками. По ночам Додя не спал, зажимал между коленями подушечку, и Сузи вставала перед ним — голая и красивая. У него пересыхало в горле, на ладонях выступал пот, и в сладкой бессонице он переживал шалости и ласки Сузи…
В магазин к Фишбейну пришел Лавров и сказал, что Петьку отправляют на фронт. Фишбейн попросил Траура, — Петьку перевели в комиссию по формированию интернациональной красной армии, и он получил месячный отпуск.
— Вот тебе крест, Арон Соломоныч, — проговорил Лавров, крестясь, — в долгу перед тобой! — и, уходя хлопнул Фишбейна по руке: — Здорово явреи делишки обделывают! Не всяк поймет, где вход, а где выход!
И, оглянувшись, он поманил пальцем Фишбейна и прошептал ему на ухо:
— Поговаривают, будто лавки хочут того, а?
Думал ли Фишбейн, что советская власть начнет такую заварушку? Он все свободные деньги всадил в большую партию тафты, рассчитывал осенью подработать, и вот — на тебе! На следующий день он бегал по городу, вертелся, как белка в колесе: искал выхода…
Фишбейн проснулся, вытянул руку из-под одеяла и взял карманные часы: было половина восьмого. Цецилия открыла глаза и нежно протянула:
— Арончик, еще совсем утро! Погрей мне спину!
Фишбейн откинул одеяло, вставил ноги в ночные туфли и воскликнул: Человека заживо грабят, а ей какое дело! Ей — погрей спину!
— Кто грабит? — спросила Цецилия, села на кровати, и чепчик ее съехал на бок. — Почему ты мне раньше не сказал?
— Сказал-мазал! — огрызнулся Фишбейн, надевая пикейную сорочку. — Поговоришь с этими махерами! Приехали в запломбированном вагоне, наговорили, наобещали, а теперь отбирают последнее! Ну, господа, Фишбейна голыми руками не возьмешь!
Он распахнул окно. Солнце, сверкающее, как медный чайник, обдало его золотым кипятком с головы до ног. Он оделся и прошел в комнату сына. Додя спал. Фишбейн сдернул с него одеяло и шлепнул рукой по мягкому месту:
— Вставай, Додька! Пора! Завтра успеешь выспаться! — утешил он сына.