— Папа, а папа! Ты не забудешь мне попугайчиков принести, ладно? Птенцы живут в ложбине между кустами колючих мимоз, где гнездо термитов брошенное, в большой старой пальме. Не забудешь?
Крестьянин пошел через поле в огород, нарвать молодых огурчиков; потом — в сарай, где была сложена солома, и всё оглядывался, еще и еще раз оценивая взглядом созревшие колосья — пора ли собирать урожай?.. Спустившись в долину, где лежал поваленный лес, он набрал веток, нарезал сучьев покрепче и, связав большую охапку, хотел было направиться к дому, как вдруг вспомнил о просьбе сына.
— Да не трогать бы птенцов-то…
Но в тот день исполнилось Жанжао десять лет — десять грустных лет в этой пустыне; жаль было огорчать его из-за таких пустяков.
Селянин сложил свои сучья у изгороди, отделявшей расчищенную под плантации землю от дикой чащобы, перелез на ту сторону и, спрыгнув на землю, с силой ступая сандалиями из грубой кожи по низким веткам сухой куманики, хрустящим под его шагами, углубился в ложбину — в эти дни не освеженную ни одной водяной каплей, вскарабкался по пыльному склону и направился туда, где, развернув в сырых сумерках свои стройные ветви, вся обожженная пламеносным вихрем тех дней, когда ближний лес выжигали под посевы, стояла старая пальма.
Там, в развилке дерева, на высоте человеческого роста, глядела своим черным окошком на восход заброшенная постройка термитов, в которой этим летом поселилась чета маленьких попугаев.
Земледелец осторожно поднял жесткую от мозолей руку и стал шарить в гнезде, ища бесперых еще малышей. Но вдруг резко выдернул руку, ничего не понимая. Что-то резко, больно, режуще, мгновенно проткнуло ему ладонь в двух местах.
И, пока он с удивлением осматривал эти уколы, странная голова — удлиненная, бесформенная, увенчанная прочерченным по темени крестом — показалась из жилища термитов, пристально глядя на человека маленькими глазками, в которых остро блестели какие-то злые искры… Поселянин почувствовал, как смертный холод прошел у него по спине.
Это была уруту, самая страшная змея бразильских нагорий, от укуса которой не помогали ни домашние средства, ни лекарственные травы.
— Пропал я теперь… Пропал…
Змея, высунув раздвоенный язык, зловеще поблескивая крошечными глазками, смотрела с угрозой, готовясь к новой атаке на непрошеного гостя, так дерзко нарушившего ее послеобеденный сон; а индеец, придя в себя после первого оцепенения, вынул из-за пояса свой длинный нож, с которым не расставался, и резким ударом отделил от тела грозную голову.
Потом, ни мгновенья не поколебавшись, приложив посиневшую ладонь к изъеденной коре старого дерева, еще более резким ударом отрубил себе кисть.
И, разодрав зубами холщовую рубашку, обернул лоскутом искалеченную руку и пошел из леса, ступая твердо, гордый и суровый, по дороге домой, словно лесной бог, покидающий свою чащу — такую знакомую, такую родную, но такую опасную, такую коварную, такую предательскую…
Изабель, Беатрис, с глазами медового цвета, и Лоло и Силвино, вставши в круг и взявшись за руки, танцевали вместе с Додо и двумя кроликами.
Да, двумя кроликами. Они приехали в корзине с крышкой одним ленивым ноябрьским утром, в воскресенье, когда в доме у тети Бизуки, где я жил и который находился в Андараи, наливались на деревьях фруктового сада первые плоды сапоти, разбухая на глазах.
— Они породистые, — сказал дядя Мануэл, владелец соседнего участка, расхваливая свой подарок.
— Ангорские, не помесь какая-нибудь, — показывал он их, подымая за уши и объяснив в ответ на мой протест против подобного варварства, что это обычный и правильный способ брать этих зверьков.
Ангорские ли, нет ли, но никогда не было на свете кроликов так горячо любимых и таких, по-моему, красавцев, белых, мягких, глазки красные, уши розовые — прелесть!
Моя жизнь до тех пор проходила в играх и снова играх — жмурки, пятнашки, веселая возня на участке дяди Мануэла, ползущем вверх по холму, шумная беготня по пустым помещениям подвального этажа, — я и представить не мог, что у детей могут быть какие-то другие занятия. И это они, белоснежные эти помпончики, раскрыли мне глаза на то, что, кроме беспечного мира детских игр, существует другой, больший, о котором старшие дети узнавали в школе — мир обязанностей по отношению к ближним. Дело в том, что школа меня не особенно обременяла. Каникулы были длинные, уроков мало в той подготовительной для малышей, куда я ходил когда хотел. В умных руках доны Джудите, относившейся к нам с материнским терпением, даже самые современные методы теряли свою строгость. И было, кроме того, принято к сведению устное распоряжение тети, «чтоб на меня не очень нажимали». Так что именно они, повторяю, мои длинноухонькие, впервые привели меня к осознанию моих обязанностей, причем я не только не сопротивлялся, но, напротив, проявлял радостную готовность… «Пора наливать воду в миску кроликам» — и никакое землетрясение не могло бы меня удержать. Я их чесал, искал у них блох, водил их гулять по саду, где цвели розы, одни лишь розы, самые любимые из всего цветочного царства тетины цветы; я отказывался от воскресных прогулок с Тониньо на машине его папы, я оставался с ними — живыми источниками моей нежности и резвыми предметами моей заботы. Рабом, признаюсь, рабом я стал малейшего каприза этих маленьких невинных тиранов.
И не только тиранов, но, осмелюсь сказать, мудрецов (подите угадайте, какие тайные помыслы скрыты под всей этой пушистой белизной), ибо в этом новом мире свалившихся на меня обязанностей они вызвали во мне целый рой новых мыслей, привели меня к открытиям, еще более укрепившим мою любовь.
Я любил их страстно. Я осыпал их ласками. Мои жадные объятья вызывали бурю протестов со стороны тети: «Если ты будешь так тискать этих несчастных зверьков, ты в один прекрасный день их задушишь!» Я покрывал их поцелуями, я просиживал долгие часы, не замечая времени, забившись в угол в какой-нибудь пустой комнате, ведя с ними бесконечные разговоры, отвечая им, словно они и правда меня о чем-то спрашивали. Я потерял чувство реальности, я уже не отличал их друг от друга, мысленно соединяя в единое существо, в огромного кролика — больше всех кроликов, когда-либо родившихся на свет, почти одного роста со мною, и который во всем был подобен человеку — разговаривал, смеялся, носил матросскую курточку, как я.
Любовь привела за собой свою свиту — огорчения. Сколько горьких минут моего детства связано было с вами, обожаемые зверьки! Я слишком их любил, чтоб не страдать от своей любви. В сердце мое закралась ревность и сушила его. И ревность была не пустая: у меня был соперник, и какой сильный, если б вы знали! — грозный соперник. Силвино, мальчик года на два старше меня, которого тетя Бизука взяла на воспитание, когда ему и трех дней не было, сирота, сын негритянки, верно прослужившей в доме у тети все годы своей юности.
Если преимущество моего положения в доме состояло в родстве с хозяйкой, его преимуществом было время, прожитое здесь, и этим преимуществом он умело пользовался, в особенности среди слуг. «Это случилось до того, как ты сюда приехал, — говорили мне о каком-нибудь событии прошлого. — Силвино знает, как всё было». И он действительно знал и, глядя на меня искоса, с едва заметной насмешливой улыбочкой, рассказывал эпизод со всеми, даже излишними подробностями, ибо знал, что так унизит меня больше. Он был старожилом — этого не отнимешь — и пользовался этим. Защищался от втируши, вот что, этот добрейший и коварнейший Силвино, а втируша-то был я.
Ужасный соперник, хитрец, каких мало, соперник, не пренебрегающий никакими средствами, таким я его запомнил, а глаза — лукавые, лицо веселое и круглое, коротенькие волосы круто вьются, изумительные, крепкие и белые зубы — и забавная, легкая грация в каждом жесте.
Подарок дяди Мануэла, в сущности, меня расстроил. Чем я его заслужил? Ничем. Вот Силвино действительно заслужил — он копался в огороде, возил в тачке удобрение, подметал теплицы с бегониями, носил продукты, поливал цветы, подстригал мелколистый фикус, густой зеленой стеной отделявший участок дяди Мануэла от жадных взоров соседей. Было бы справедливо, чтоб подарок получил Силвино. А получил я — плут этот Мануэл, подлиза несчастный, не зря он мне так не нравится! Потому что я племянник хозяйки, вот что… Только поэтому и подарил… Ах, хоть Силвино и не получил кроликов законно, что из того? Он сумеет завоевать их симпатии и отодвинуть меня на задний план… Сумел-таки и отодвинул. Если, например, я давал им салат, он его немедленно заменял другим, за которым он сразу же бежал и какой он лишь умел отыскивать — в огороде для него не было секретов — на грядках, где листья были особо крупные и побеги особо нежные.
В открытой борьбе сила была на моей стороне: ведь кролики мои, не так ли? Так вот тебе, черный воробей, и я целый день таскал моих любимцев на руках, не разрешая ему и пальцем до них дотронуться. «Хватит с него, что смотрит!» — и я душил их в объятьях на глазах у врага, в насмешку. «Ангелочки мои!» А он страдал, страдал, но не подавал виду и всё мне улыбался. «Подожди, и мой день придет», — наверно, думал он.
Терпение его было вознаграждено, и день пришел — горький день, когда мне надо было идти в школу, не такую, как моя прежняя, а настоящую школу, серьезную, строгую, с расписанием уроков, с которых нельзя уже было сбежать, ибо, как сказала тетя Бизука, я был теперь взрослый верзила, и необходимо было тупо и всерьез приниматься за учение, чтобы стать человеком. Как я страдал, одному богу известно. Бесконечные уроки сеньора Силвы, учившего нас всему, кроме гимнастики, и так скучно объяснявшего на каждом уроке, что мы будем проходить на следующем… Грамматика, география… Какое мне было дело до глаголов и существительных и как меня могло интересовать, что земля круглая и вообще, что делается в мире, когда мой мир был сосредоточен в моих кроликах?! Сеньор Силва говорил громко, но я его не слышал; мои мысли были заняты одним проклятым вопросом: что там делает Силвино с моими кроликами? Я пожирал нетерпеливым взглядом бесстрастный циферблат часов в коридоре, бесконечном, гулком коридоре, с десятью окнами на школьный двор, бывшем главной артерией шпионской деятельности наших надзирателей, неожиданно возникавших в дверях класса, заставая врасплох бедных лентяев. Стрелки не. двигались… Я терялся в лабиринте догадок, одна мрачнее другой: он их гладит… чешет… выводит пастись в огород?.. Постановке и решению этих проблем мешал сеньор Силва, будивший меня бестактным вопросом:
— О чем я только что говорил, Франсиско?
Я не знал. Меня наказывали.
Дома, едва вбежав и сбросив ранец, я походя целовал тетю и бежал взглянуть на кроликов.
Белизна их шкурок не выдавала никаких тайн. Красные глазки глядели мирно. Я набрасывался на них и колотил из ревности. Они пугались, хотели убежать, опускали уши — я обнимал их, почти плача от раскаяния.
Вечером в столовой, когда тетя вязала и я сидел над домашним заданием, он, разбойник этот Силвино, начинал разговор про кроличьи дела специально, чтоб меня унизить.
— Я сегодня, знаешь, Франсиско, ходил с твоими кроликами до самой булочной.
Я закусывал губу:
— Что?..
Силвино видел, что рана открыта и кровоточит, и продолжал наступление, наслаждаясь моей агонией:
— Ну ладно, я пошел. Взгляну, как они там, — и выходил медленно: руки в карманах, насмешливая улыбочка в углу рта — воплощенная месть.
Отчаяние мое доходило до предела. Перо в нервно дрожащей, руке выводило букву в тысячу раз уродливее, чем обычно, я пропускал слова в переписываемом отрывке из «Сердца», тридцать девять минус пятнадцать составляли двенадцать в задаче про апельсины.
Май мягкий, май милый, май мелодического звона колоколов в теплых сумерках, на приютской часовне, май принес в дом моей тети, кроме новых перьев у канареек и нескольких ранних мандаринов, еще одно, страшное — смерть: Силвино попал под грузовик, когда ходил на почту отправить письмо.
Он не сразу умер. Он появился, мучительно стеня, на руках у чужих людей, которые несли его, следуя за продавцом местного магазина, прокладывавшим путь и, жестикулируя, объяснявшим случившееся прохожим.
Ночью он бредил, невольно исповедуясь во множестве маленьких шалостей, в том, что съел тарелку желе в погребе, что из тетиной корзинки для рукоделья взял катушку ниток, что зарыл во дворе две серебряные ложечки. И еще он раскрыл великую тайну розовых кустов. Дело в том, что много месяцев подряд сад каждое утро просыпался усеянный лепестками при полном отсутствии ночного ветра. И так как сад был обнесен высокой стеною, то каждодневное это чудо сильно озадачивало тетю, уже готовую склониться к предположению спиритки доны Марокас Силвейра, что это дело рук какого-нибудь шаловливого и лукавого духа. А это он, Силвино, был, оказывается, тираном тетиных роз, и, просыпаясь с петухами, шел в тишине каждого рассвета, гонимый какой-то непонятной страстью, тайно срывать и разбрасывать розовые лепестки, никем не уличенный.
Тетя даже засмеялась тихонько при этом неожиданном открытии:
— Ах, так это был ты, шалун?.. Погоди, разбойник маленький, как поправишься, отдеру тебя за уши, — ласково пригрозила она.
Она не знала… Узнала она лишь на следующий день, когда рентген подтвердил диагноз строгого доктора Говейя, который сказал, качая головой: