— Ну, хозяин поймает меня с запиской…
— Замучает вопросам, застращает угрозами… — Арлекин хлопнул в ладоши и засмеялся. — Все помню! Ты гений, Коломбина! Сколько лет мы не ставили эту пьесу?
— С нашей свадьбы, дорогой, с нашей свадьбы! — и Коломбина, подбежав к мужу, упала к нему на грудь, прижалась щекой, сложила руки, приподняла голову, улыбнулась. — Правильно?
Арлекин обнял жену, заглянул ей в глаза — как пятнадцать лет назад:
— Правильно!
Полминуты на прошлое. И вот…
— Эй, бездельники, чего ждете — разбирайте реквизит! Коломбина, буди детей! Текста нет, учите со слуха! Да не туда занавес крепишь, осел корноухий! Дочка, повторяй за мной, ну! И не хнычь — актрисы плачут только на сцене!
Как в лучшие времена, Арлекин поставил всю труппу на уши. Мизансцены, реплики, жесты — по десять раз каждый — делайте так, чтоб невозможно было иначе. Голод, холод и дождь забылись и утонули в лихорадке перед премьерой. И вот, за ночь, буквально из ничего родился спектакль — живой, настоящий спектакль, который можно играть…
На рассвете усталые актеры упали спать и наверное даже во сне ничего не видели. Днем они въедут в город, дадут представление и представление обязано быть удачным. Ведь любовь — к актеру или искусству — очень редко, но все же творит чудеса!
Часы на ратушной башне пробили семь. Добрые горожане завершали дневные труды. Розовощекие булочники и потные мясники закрывали резными ставнями окна съестных лавчонок. Ювелир закруглял разговор с неуступчивой дамой: пятьдесят, всего пятьдесят полновесных монет — и эти чудные серьги ваши. Лениво ругаясь, стража отвязывала незадачливого воришку от рыночного столба — теперь все хозяйки города знают бедолагу в лицо. Кокетливо подняв личики в одинаковых белых чепцах, выходили на улицы продавщицы сластей и фиалок. Мальчишки-фонарщики ручейками стекались на Старую площадь — после заката солнца труппа Мастера Августа давала «Действо о трех пастушках», и надлежало в срок протереть стекла и заправить громоздкие скрипучие лампы. Фармацевт Вольного Города, Мастер Ханс, вышел на порог своей аптеки подышать воздухом перед ужином.
Он стоял, подставляя щеки мягчайшему вечеру сентября, невысокий и грузный. В своем суконном кафтанчике поверх вышитой серой робы и смешном колпаке с подвеской он походил на дядюшку Гензеля, доброго гнома, который складывает подарки в детские сундучки долгой ночью солнцеворота. И дородные горожанки, и почтенные бюргеры, и беспечные девушки в ярких платьях, и насмешники-бурши, и даже чванливые советники-магистраты в парчовых мантиях — все улыбались аптекарю, приветливо кивали, здоровались, а кое-кто не стеснялся и кланяться в пояс.
Заслуги Мастера Ханса в искоренении душеглотки, детских сыпей — красной и гнойной, жгучего живота и прочих опасных болезней были неоспоримы. А когда по его совету магистрат закрыл все ворота, порт, под страхом изгнания обязал жителей пить кипяченую воду и есть лишь горячую пищу, охранив тем самым от заморской заразы, благодарные горожане были готовы носить аптекаря на руках.
Еще тогда поговаривали: «Вот бы нам бургомистра, такого, как господин Фармацевт — и мудрец и простец, и не важничает от почестей». Но Мастер Ханс отказался от красной шляпы, отговариваясь важными опытами с новейшими препаратами. Впрочем, и этим летом, когда бургомистр впал в неожиданное помрачение рассудка, аптекарь не захотел принимать бразды власти, предложив магистратам взамен избрать велеречивого купца Розенштока. И был прав. Тем паче, что не ошибался почти никогда.
Между тем вечер был необыкновенно хорош. Закатное солнце играло на вычурных флюгерах и красной черепице, отражалось от чисто вымытых окон, подмигивало красоткам и слепило глаза младенцам. …Судя по шуму с кухни, Адольф опять не прожарил гренки для супа. Верная Марта, гремя посудой, честила парнишку на чем свет стоит; значит, ужин отдалялся на полчаса или больше. Мастер Ханс решил прогуляться для аппетита. За дверьми он взял тросточку, сменил колпак на респектабельный шторц, проверил карманы и вышел. С переулка Цирюльников он свернул на Стекольный подъем, задержался немного перед крохотным кабачком «У Гертруды», подумывая, порадовать ли хозяйку своим визитом. Но пива ему не хотелось, а восторги вдовы были липкими, как пастилки. Ладно… Мастер Ханс стукнул тросточкой и отправился дальше — на бульваре Победы так славно пахнет палой листвой и осенними астрами. А что это была за победа, почитай, уже и не помнят…
Из подворотни наперебой выскочила стайка разноголосой, радостной малышни. «Дяденька Гензель! Господин Фармацевт! Огоньки! Огоньки покажите!» Иногда, ради забавы, Мастер Ханс зажигал для детей бенгальские свечи или пускал ракеты с крыши, но сегодня у него в кармане была только горстка лакричных леденцов. Конфетами он оделил пострелят не слишком щедро — сладкое вредно, но каждому малышу досталось по хрусткому золотистому шарику. «А огоньки в другой раз». Мастер Ханс покачал головой и продолжил прогулку, усмехаясь себе в усы. Ему нравилось наблюдать за детишками — как из щенячьей припухлой мордочки с возрастом прорезается лицо человека. Сразу видно — Фриц получится трусоватым, а Генрих смышленым, Каролина будет пленять сердца, а чернявая Трудхен хорошо, если выйдет замуж… Но еще забавнее виделось, сколь мизерными штрихами порой создается характер. Посмеешься над неуклюжестью крохотной танцовщицы — и девочка станет дурнушкой. Похвалишь юного воина, Изгонятеля Злой Собаки, глядь — из парнишки получится славный солдат…
«Здравствуйте! Здравствуйте, Мастер Ханс! Как я счастлив вас видеть!» — навстречу, смешно подпрыгивая, спешил часовщик Хольц. «Смотрите, смотрите, как я хожу!» — он и вправду выглядел молодцом. Год назад, почти сразу после женитьбы, бедолагу хватил удар. Опасались, что часовщик так и не встанет. Но прошло не более пяти месяцев с того дня, как хозяйка Хольц начала пользовать муженька Семицветным Бальзамом Мастера Фармацевта, — и вот почтенный мужчина скачет, будто кузнечик.
…За разговорами о погоде, благоглупостях магистрата и ценах на масло Мастер Ханс не заметил, как пробило восемь. Раскланивались уже в сумерках. Аптекарь решил было срезать путь через Старую площадь, но заслышав визгливые дудки комедиантов, свернул обратно. Пасторальная песенка лезла в уши: «Где мой милый пастушок, вместе выйдем на лужок, он подует в свой рожок, ляжем в тень на бережок…» Какая мерзость! Впрочем, фарсы о глупых купцах, трусливых солдатах и хитроумных бюргерах были еще противнее. Мастер Ханс прибавил шагу. Наконечник трости звонко стучал в булыжники. Хотелось есть. Говядины с кровью, горячего супа — можно даже без гренок, темно-розового вина, душистого, мягкого, свежевыпеченного хлеба… «Хлеба, мама, дай хлеба! Молока и хлеба! Пожалуйста!» И в ответ — жалобный, как собачий скулеж под дождем, женский плач.
От неожиданности Мастер Ханс уронил тросточку. Нищих, тем паче голодных нищих в Вольном Городе не было уже лет… Очень, очень давно. Калек и немощных стариков распределили в приюты для обездоленных, сбившихся с пути взрослых направили в услужение к уважаемым бюргерам, сирот разобрали на воспитание, большинство — и усыновили впоследствии. А на каждого упрямого пьяницу или выжившую из ума старуху из тех, что не пожелали отправиться в богадельни, приходилось по десятку благотворителей.
Он огляделся. Чуть поодаль, прямо на пороге закрытой лавочки плакала еще молодая женщина в пропыленной, но благопристойной простонародной одежде. За подол материнской юбки держалась белокурая девочка не старше четырех лет.
«Что случилось, дитя мое?» — аптекарь склонился к женщине, внимательно глядя в ее лицо. Что говорить, мошенники, готовые облапошить доверчивых добряков, еще встречались на улицах. Увидев сочувственное лицо, крестьянка зарыдала сильнее. Из всхлипов и вздохов удалось выяснить, что она с мужем и дочкой пришла пешком нынче утром. Муж хотел поискать места конюха в городе, а она — вышивальщица и швея. На рынке днем она продавала петухов и кукол на чайники, а супруг торговал свистульками. А потом муж отправился ночевать к дяде-гончару, а она с дочуркой осталась посмотреть ярмарку. А потом в толпе срезали кошелек, а куда идти она не помнит и боится… Окончание монолога утонуло в новом потоке слез.
«Успокойся, дитя мое! На сегодня я дам вам еду и кров. И пошлю известие в магистрат — муж, наверное, вскоре начнет вас искать. Утри слезы, пойдем». Мастер Ханс наклонился к девочке: «Как зовут тебя, милая дама»? Малышка вскинула голову — на удивление в синих глазах не было ни слезинки. «Я не дама, я Эльза»! «Ладно, Эльза, так Эльза. Хочешь ко мне в гости»? В ответ маленькая гордячка протянула ему ладошки. Аптекарь посадил ее на плечо — хоть бы испугалась, жестом предложил женщине следовать за ним, и медленно пошел в сторону дома. Необычно: в раннем детстве — и столь сильный характер. В линиях губ и скул, в повороте головы и уверенном жесте ладони видны и ум, и воля, и страсть, и упорство, почти упрямство… Редкость, драгоценная редкость.
На пороге аптеки уже топтался долговязый Адольф, держа зажженный фонарь. «Здравствуйте, добрый господин и прекрасная барышня!» Ревнивая Марта оттеснила недотепу плечом: «Загулялись вы нынче, хозяин, я уж думала, ужин простынет. Стою, стою… А это кто с вами пожаловал?»
«Мои гости. Приготовь им одну из спален внизу, накорми, дай всего, что понадобится. И пошли Адольфа в магистрат, мол, Магда и Эльза Кнехт дожидаются мужа и отца в доме у Мастера Фармацевта. И будь ласкова, не скупись!» Мастер Ханс осторожно снял с плеча девочку, похрустел затекшими пальцами. Марта медлила. «Что еще?» «Вам письмо передать просили, важное, лично, мол, в руки».
…Так вот какой дивный подарок готовил этот ласковый вечер! Мастер Ханс сбросил шторц и кафтан на руки подоспевшему Адольфу, очень медленно поставил в угол тросточку, улыбнулся гостям: «Располагайтесь» — и неспешно направился внутрь, к лестнице. С первой площадки крикнул Марте отменить ужин и подать вина в кабинет.
Свечи уже горели. На столе царил идеальный порядок, трубки и табакерка дожидались хозяйской руки; чернила, перья, бумага, пресс, ароматическая лампадка… И на полированной крышке — запечатанное письмо без обратного адреса. Вскрывать его не было надобности. Мастер Ханс выругался сквозь зубы. В дверь поскреблись. Верная Марта оставила у порога поднос и благоразумно исчезла из виду.
После пятого кубка стало чуть легче. Где там эта чертова книга… Как ни крути — одна из последних книг. Дальше — пасторали и фарсы и стихи про любимый город. А… вот она. На верхней полке дальнего стеллажа. Что, не любишь? А придется. Мастер Ханс бросил кожаный том на стол, раскрыл наугад:
Мастер Ханс поудобнее прикусил вересковую трубку. Струйка пламени из указательного пальца подожгла табак. Горьковатый дымок не убил тоску, но смягчил ее… как бишь у этого капитана… будто масло, вылитое на волны…
Кем быть, злоязыкому буршу Хансу объяснили очень давно. Сперва, когда эти… адепты, ну их, не хочу помнить… нашли его в постели у девки, он послал их — всех и по одному. Потом… мерзость… его трезвили через кожаную воронку, тьфу, до сих пор во рту кислый вкус. После двое держали его, а третий читал и показывал и рассказывал.
…В мире есть Дракон. Есть всегда. Мудрое, хитрое, яростное, почти всемогущее Зло. Господин. Повелитель. Мастер. Его именем начинаются войны и бойни, его сердце питает детоубийц и предателей, его дух искажает слабых и уничтожает сильных. Ненавистный и обожаемый, кривое зеркало взгляда, скульптор душ человеческих — он.
Последний Дракон был убит светлым Рыцарем в честном бою. А потом возродился. В мальчике Хансе, третьем сыне цирюльника. И когда-нибудь, в свой черед, этот Ханс станет Драконом. Обязан стать. Как? Догадайся, ты умный мальчик. Нет, заставить тебя невозможно. Все прежние Повелители делали выбор сами.
…Они бросили его, разъяренного и беспомощного, валяться в собственной блевотине и ушли. Придя в себя, Ханс думал. Думал и вспоминал. На следующий день он отдал все наличные деньги за книгу, с коей больше не расставался.
Шли годы. Бурш Ханс стал Хансом-подмастерьем, после аптекарем Хансом, наконец, Мастером Фармацевтом Вольного Города. Смешивал мази, варил настои, пользовал хворых и предотвращал эпидемии. Силы его Дракона росли с каждым прожитым летом. В прошлом году, пуская с мальчишками фейерверки, Мастер Ханс едва удержался шагнуть с крыши и наконец-то попробовать — что такое полет. И, напротив, он видел, как сонно стихают волны людских страстей. Не случаются войны, угасают старинные распри, умолкают известные прежде поэты и трубадуры. Розовым мелким жирком затягивает ленивые души. Эта девочка, Эльза, — последний, может быть, лет за десять непокорный ребенок…
Он, Дракон, может дохнуть огнем, так, что искры отразятся в любых глазах!!! И вразлет пойдет чаша весов. Все знают — звезды ярче, если темнее ночь… Будут враги, и бои, и побоища, будет живая ненависть, гордые женщины и отважные яростные мужчины. И рабы, лизоблюды, шакалы — куда от них? Прожженные, ржавые, мертвые… как там дальше?
Он человек. Все еще человек. И не может, не хочет делать шаг в это небо. Не может, не хочет, не хочет, не хо…
Мастер Ханс уснул лицом в книгу. Вино расплескалось на пол. Свечи потухли. Струйка слюны стекала из уголка рта спящего, прожигая дыру в страницах…
Януш Герт поспешно пробирался по узким улочкам, жался к стенам, стараясь держаться в тени. Мятый плащ с капюшоном окутывал его нескладную персону от макушки до серебряных шпор на видавших виды поношенных сапогах. Да еще торчали мосластые кулаки, перепачканные чернилами. До Соборной библиотеки — только ради старинных книг он еще выбирался в город — оставалось не более пятисот шагов. Может хоть в этот раз повезет? Четыреста, триста, двести… Не обошлось.
Пьяный солдат — здоровенная смрадная туша в заляпанной жиром кожанке. За ним повизгивают размалеванные девицы.
— Какие люди в столице! Янчик, свет ты наш, неужели не надоело? А, небось, лишние денежки в кошельке завелись?! Покажи-ка дяде Губерту свои монетки!
Януш пробовал не дышать, пока грязные пальцы хлопали по карманам. Уже давно он хранил все важное в голенищах сапог, а в кошельке держал мелочь.
— Всего-то? Обеднел ты, Янчик, оскудел брюхом. Ну, хоть перстенек подобрался — и то душе радость. Ванда, Юна — которой пойдет, та и носить будет!
Девчонки, визжа и скалясь друг на дружку красными ртами, стали наперебой примерять игрушку. Перстенек было жалко до слез — одна из немногих уцелевших отцовых еще вещей. Но сам виноват, плати.
Перстеньком завладела младшая с виду, рыжая и патлатая красотка. Она прыгала, как дитя, любовалась собой, ловила лунный свет в фиолетовый чистый камень. Ее товарка стояла, уперев руки в раскормленные бока, и поливала подружку бранью. Солдат хохотал, хрюкая и пуская слюни.
Януш попробовал тихо свернуть во дворик. Там — он точно помнил — была лестница на крышу, а по влажной от росы черепице вояка за ним не угонится. Но человек-туша снова загородил дорогу.
— Глядите, красотки, дивитесь! Вроде как рыцаренок, мечом махать ученый, копьем тыкать ставленый, кулаками махать привычный, так?