Он долго и злобно ворчал, почесывая ногу о ногу, наверное, в штаны налезли муравьи. Андрей Сергеевич невольно усмехнулся: ситуация, по меньшей мере, пикантная. Он, сын бывшего владельца этих мест, должен защищать здесь, на вершине Соболиного хребта, перед этим воинствующим мещанином, принципы социалистического строя. Какие еще неожиданности ждут его?
— Я вам так скажу: если бы тут хозяйничал частный предприниматель, не было бы здесь ни нового корпуса, ни самой «Электрики», ни тех заводов, которые мы отсюда видим. Не под силу ему такие дела, да и система, знаете ли, не та. Силенок, оборотных капиталов маловато, основных средств не имеет, план не признает, по природе своей хищник и, кроме прибыли, никаких целей не ставит и поставить не способен. Надо быть сумасшедшим, чтобы этого не видеть. Кирпич — ерунда, частный эпизод. Недосмотрел какой-то там прораб…
— Заводы, заводы… А что хорошего? Зверушки все поудирали, птахи поразлетелись, пчелы мои дохнут. А снег? Чернозем, а не снег. Ты видал когда-нибудь русскую зиму с черным снегом? Гадость. Тьфу!
Слюна попала ему на подбородок, он вытер ее ладонью, а ладонь — о грудь.
«Здравствуйте, я ваша тетя! Пьянехонек. Не полоумный, не мистификатор, а просто пьян. Попал в компанию, Андрей Сергеич! Надо удаляться».
— Так я пошел. Будьте здоровы!
— Обожди! Тоже мне — будьте здоровы… — Он оглянулся и понизил голос: — Слышь-ка ты! Коньяку хочешь? А то дам. У меня есть.
Он долго разыскивал карман и достал маленькую пластмассовую фляжку.
— Не трудитесь. Не пью.
— Брезгуешь? Шут с тобой, мне больше достанется. Тебе как человеку, а ты… Сильно идейный ты, как погляжу. Зачем только я с тобой связался! — Побулькав фляжкой, он вытер рот рукавом. — Ты знаешь, кто я такой? Не знаешь? И я не скажу. Не доверяю тебе, вот и весь разговор. Ладно, слушай! Я — рабо… рабовладелец. Понятно тебе?
Развалившись, он разглядывал Андрея Сергеевича пьяными, косыми глазами.
— По морде вижу — ни черта не понял. Богатый я — чувствуешь? Живу — дай бог каждому. Знаешь, сколько у меня рабов? Миллион. Сады-огороды — для дураков. Там работать надо. Пчелки — вот это да! Занятие для самого господа-бога. Первоначальные затраты — и все! Старичок караулит, а я фляги с медом отвожу. Три с полтиной килограмм, будьте любезны…
— Свинья! — сказал другой голос именно то, что хотел сказать, но не успел сам Андрей Сергеевич. — Пьяная свинья. Я его ищу по всей горе, а он тут валяется…
— Диана! Моя Диана! — умилился рабовладелец и попытался встать.
К ним подходила женщина. Очень красивая женщина. И она знала о том, что красива: легко и гордо несла свою небольшую головку с пышным узлом волос на затылке, прикрытом легкой и яркой косынкой. В коротком, плотно облегающем тело сарафане так и цвели отлично загорелые, округлые плечи. Ступала она легко и горделиво, а тонкие ноздри гневно раздувались.
— Успел, вылакал! — грубо сказала она и швырнула фляжку в ту кошелку, которую держал рабовладелец. — Я тебя научу хорошему поведению! — И он удостоился основательной затрещины. — Вставай!
— Элечка! — залепетал муж, мотая головой. — Нехорошо! Посторонний человек, бог знает что подумает…
— Наплевать! — Она коротко взглянула на Андрея Сергеевича, и он как бы перестал для нее существовать. — Вставай, дрянь! Опять мне машину вести. И ни стакана ягод! Ну, ты, быстро!
Затрещала шелковая рубаха-сетка. Крепкая загорелая рука поставила пчеловода на ноги. Окосевшего владыку миллиона рабов тычками погнали вперед, вниз, под гору.
«Не жена, а дальневосточное цунами», — подумал Андрей Сергеевич и опустился на землю. Теперь ему не нужно было отсюда уходить.
Вниз идти было легко, и странная пара удалялась быстро. Кто они? Вероятно, спекулянты: «Кому меду, три с полтиной за кило!» Брал бы уж четыре, для круглого счета. Вообще, если не наврал, то довольно необычный источник дохода. О торговцах фруктами приходилось слышать: даже в Читу привозили чемоданы с яблоками и мандаринами. Встречались такие, что возили из Прибалтики и Ленинграда трикотаж и этим жили. Но чтобы кормиться пчеловодством — нет, о таком слышать не приходилось. Новый способ извлечения прибавочной стоимости. Миллион рабов. Придумал же, черт!
Экие они сытые, преуспевающие, самодовольные. Проблемы никакие не мучают, вопросов себе никаких не ставят — что такое жизнь, зачем она, зачем они сами. Жили — и они живут, не волнуясь по пустякам, оберегая свое здоровье…
Послушай-ка, Андрей Сергеич! А как насчет справедливости? Сам-то далеко ушел от них? Правду сказать, ведь тоже не очень… Особым рвением не отличался. Правда, захребетником не был, трудился исправно. И размышлял много о разных-разностях, в особенности на рыбалке, когда не клевало. И философствовал, и придумывал, и изобретал. Во всяком случае, на мелькомбинате тебе цена есть: когда уезжаешь в отпуск, твоего возвращения ждут с нетерпением и важные вопросы не решают: «Вот приедет Андрей Сергеич, уж как он скажет…» И все-таки жизнь не была еще заполненной до предела, и, если бы пришлось ее начинать сначала, кое-что постарался бы сделать по-другому.
«И то хорошо, что хоть так прожил», — сказал ему какой-то внутренний голос, который, надо полагать, давно прислушивался к течению его мыслей. А не сломайся в семнадцатом году государственная машина, не разлетись на обломки старый строй, ты и вовсе бы не жил, а существовал. Ходил бы по своим владениям с такой же холеной женой господинчиком и надзирал бы за теми, кто работает. Сам бы ведь тоже не работал, верно?
Тут мысли Андрея Сергеевича подошли как бы к порогу, который он внутренним зрением приметил давно, но перешагнуть не решался. Он сделал вид, что удивлен: вот, полчаса смотрит на долину и почему-то еще не пришло в голову… Хм, странно! Ведь все то, что видно внизу, могло быть твоим. Ты понимаешь, Андрей Сергеич? Твоим. Принадлежащим только тебе и больше никому. Твоим безраздельно и безоговорочно.
Допустим на минуту — Митьке и его сподвижникам удалось бы тогда свалить большевизм, уничтожить Советскую власть. Как там ни говори, а они, белые, были немалой силой. И еще допустим — отец умер, старший брат сгинул в своих похождениях, ты — единственный наследник всей потанинской собственности. Вся эта богатейшая и прекрасная местность — твоя. Ты — хозяин. Хо, властелин! Что ты скажешь? Было бы тебе лучше или хуже?
Андрей Сергеевич обхватил колени, сжался, прищурился и уже одним глазом стал рассматривать долину. Однако какая чепуха лезет в голову! Во-первых, это совершенно невозможно, это исключено. Во-вторых, ничего бы ты от этого не выиграл, Андрей Сергеич, жизнь твоя не стала бы богаче. Скорее — наоборот. Если, конечно, ты не законченный мещанин и не подразумеваешь под богатой жизнью обилие жратвы, выпивки, вещей, одежды и прочих так называемых благ. Подразумевается настоящая, как говорится, возвышенная жизнь. Такая, когда из внешнего мира поступает много впечатлений и когда они прекрасны, волнующи, увлекательны. И когда ты удовлетворен своим участием в общей жизни людей. Когда ты вместе с ними.
Собственность ничего бы не добавила в мир твоих ощущений, они не стали бы ярче и богаче. Так уж вот получается: появилась собственность и не стало у человека больше света в окне; все заслонило имущество. Она, как хищница, — сунь ей палец в пасть, изжует всего, все благородные помыслы и стремления. И Митька, наверное, был бы совсем другим, если бы не заразился в детстве человеконенавистничеством; и отец не бросил бы сына так подло в Красноярске, если бы не держал в левой руке свой баул с капиталами. Не стало бы свободы: ходил бы на цепи, как пес вокруг будки.
Да и народ, конечно, не обрадовался бы появлению Андрея Потанина в роли единоличного владыки Собольской долины. Отвыкли люди от владык. Приучились обходиться без них. Так что, Андрей Сергеич, понужнули бы тебя полновесным пинком. Можешь быть уверен — не поцеремонились бы. И были бы безусловно правы: хозяева не нужны, устарели. Человечество хочет и должно жить именно так, как оно устраивается на этой части планеты. Только так и не иначе.
Точно решив большой и важный вопрос, Андрей Сергеевич выпрямил ноги, заложил кулаки под голову и стал рассматривать небо, чистое и однообразное, без единого облачка. Там где-то были звезды, невидимые звезды Южного полушария. Он напряг глаза, пытаясь разглядеть в небе хоть что-нибудь, но небо было абсолютно пустое, только очень синее. Тогда он снова обратил свой взор к земле, к Собольской долине.
Самое хорошее в нашем образе жизни — коллективизм. Вот там, внизу, десятки тысяч людей делают свое общее дело, и некоторые из них, возможно, даже не понимают силы человеческой общности. Работают себе и работают. Привыкали к этому еще тогда, когда сообща охотились за мохнатым мамонтом и плясали вокруг поверженного гиганта. Тем более общность нужна теперь, когда впереди великан из великанов — космос. Одиночки здесь просто ничего не смогут сделать.
А по другую сторону — великий микромир. Тут тоже нужна общность в действиях, и если чего и добились в этих делах, так опять же потому, что действовали сообща, коллективами.
С горной кручи разглядывая долину, Андрей Сергеевич проникался теплым чувством любви к тем тысячам людей, которые сейчас там делали каждый свое дело и будут делать его еще много-много лет. Как было бы хорошо посмотреть отсюда на то, что будет сделано людьми, положим, через тысячу лет!
Ладно, ладно, размечтался на вольном воздухе! Вставай, человек! Спускайся-ка лучше вниз. Тебе предстоит… Что тебе предстоит? Ну, хотя бы пообедать. И надо заглянуть к заводскому начальству. Так и так, прибыл в родные Палестины… Вон, пчеловод уже покатил со своей красоткой. Кажется, даже забыл раскурить папироску с вахтером. Забыл или жена не разрешила. Совсем, видно, мужика развезло…
Послушай-ка, Сергеич! Подожди, не спускайся. Взгляни еще разок на родные места. Больше ты уж никогда не поднимешься сюда. Тысячи лет тысячи людей будут подниматься, будут любоваться пейзажами, будут собирать здесь ягоды, а ты — никогда. Через пару дней уедешь в свою Читу. Будешь жить, работать. А потом…
Так вот. Пооткровенничай с собой в дорогие для тебя минуты. Скажи самому себе, скажи совершенно откровенно, ведь тебя никто не слышит и никто не осудит: ты не жалеешь, что не стал владыкой этих мест? Н-да, вопрос… Кажется, не жалею, совесть, не жалею. А без кажется? Точно? Абсолютно точно — не жалею. И это честно? Честно. Быть может, немножко все-таки лукавишь? Нажимаешь на себя? Могло быть твое, а теперь государственное предприятие. Не лукавлю, не нажимаю, не жалею. Да ну ее совсем, эту частную собственность! Без нее лучше. Без нее человеку свободней. Живется красивей, умней, проще. Легче, наконец! Ведь это же ярмо. А так ли, Андрей Сергеич? Если бы она была ярмом, если бы без нее было легче жить, она не была бы такой желанной для многих и многих людей. Что-то в ней все-таки есть… Не может быть, чтобы люди были так глупы и не понимали…
Ладно, хватит размышлений! Какое тебе дело до того, чем привлекает собственность! Ты не из числа стяжателей, у тебя никогда не было ни движимого, ни недвижимого, и никогда не будет. Спускайся лучше вниз. Обедай. Являйся к заводскому руководству. И смотри ему в глаза безбоязненно. Ты — равный среди равных. Хоть твой отец — капиталист и брат — каратель.
Иди!
Заводская оранжерея была последним местом, куда надо было забежать Владлену Соловьеву. Он торопился закончить все дела по подготовке слета ударников коммунистического труда до обеда, чтобы потом спокойно пообедать и не торопясь заняться другим важным делом — завтрашней поездкой в подшефный колхоз. Неделю назад он получил письмо председателя колхоза Николая Павловича Суродина с подробным перечнем запасных частей, которые были крайне нужны к уборочным работам. Надо было посидеть и подумать, что можно сделать своими силами в ремонтном цехе и что надо помочь колхозу достать на стороне.
Руководила оранжереей на общественных началах Зинаида Александровна Искоскова, председатель заводского женсовета, пенсионерка. Она сама выпросила себе эту работу, а партком поддержал ее просьбу. Три женщины хлопотали у входа в теплицу, просевая на решете жирную угольно-черную землю. И, конечно, вместе с работницами махала лопатой и сама Зинаида Александровна, которой заводские врачи физический труд категорически запретили. Владлен по-настоящему возмутился:
— Это уже форменное безобразие, Зинаида Александровна! Опять вас за лопатой застаю.
— У нас сначала здороваются, потом — ругаются. Здравствуйте, Владлен Петрович! — Искоскова оперлась на лопату и смотрела на секретаря парткома смеющимися глазами. Это была сравнительно молодая, лет тридцати пяти, но болезненно полная женщина. Она тяжело дышала, на лице поблескивали росинки пота.
— Здравствуйте! — сказал Владлен. — Честное слово, если еще увижу вас с лопатой — пеняйте на себя. Поставлю вопрос, чтобы у вас отобрали пропуск и не пускали на завод. Так-то вот, Зинаида Александровна.
— Хорошенько, хорошенько ее, — загомонили работницы, тоже перестав работать. — Мы все время говорим: перестань, Зинн Санна, жизнью рискуешь, без тебя справимся. Куда там! Разве послушает?