— Паспорт есть. Разве можно без паспорта?
Через две минуты все устроилось как нельзя лучше: Андрей Сергеевич стал обладателем чистенькой койки у самого окна. Забрав новое, еще плохо гнущееся полотенце, он пошел искать умывальник. И был приятно поражен, когда увидел в туалетной белоснежную ванну с двумя кранами и душем: смотри-ка ты, куда шагнули земляки! В прежние времена о таких удобствах не мечтали. Все мельничное население по очереди, семьями, мылось в темной бане, довольно грязной и вонючей.
— Э, да тут у вас ванна! — сказал он в сторону кухни, где сидела тетя Дуся: — Разве искупаться? Не возражаете, Евдокия Терентьевна?
— Чего возражать-то? Мойтесь. Для того и поставлена.
Через полчаса Андрей Сергеевич вышел распаренный и чистый. Заглянул в дежурку к Евдокии Терентьевне, бывшую кухню, похвалил воду — мягкая, приятная, как щелок. И заметил: тетя Дуся была чем-то смущена. Поддакнула ему, а сама думала о другом.
— С чего бы ей, воде-то, быть плохой? Чай, из Потанинского пруда к нам пришла. Чище на всем Урале не сыскать — горная водица. — Она медлила, не решаясь о чем-то спросить. — Уж вы меня извиняйте, Андрей Сергеич…
Сразу стало понятно: паспорт изучен досконально, даже отчество запомнила. Будем ждать, что еще скажет.
— Может, и не ладно про такое спрашивать. Только сильно меня любопытство одолевает. Не серчайте, а скажите: тот вы Потанин или нет?
— Тот Потанин.
— Родственник будете Потанину, который до революции в этих местах хозяйновал?
— Родственник.
— И кем вы ему доводитесь?
— Родным сыном.
— Во-о-на как! — Уперев палец в дужку, Евдокия Терентьевна затолкнула очки подальше на переносицу. — Сергея Никодимыча сын… — Рассматривала Андрея Сергеевича с любопытством и в то же время растерянно. Не могла понять, как же ей надо относиться к такому известию. — Вот ведь что. Скажи на милость. Мельнику сын, значит… — И вдруг заспешила: — Да что это я вас допытываю, в самом-то деле! Поди, устали с дороги? Эку даль проехали, аж из самой Читы. Отдыхайте себе на здоровье. Спокойной вам ночи!
Андрей Сергеевич ушел, не решившись вступить в дальнейшие разговоры. Его удивило, что тетя Дуся знает его отца, Сергея Потанина. Кто ж она такая? Укладываясь в звенящую панцирем кровать, он припоминал всех женщин, живших в то время на мельнице. Но ни одна из них даже отдаленно не была похожа на тетю Дусю.
Затихли шаги на втором этаже над гостиницей, перестал плакать чей-то ребенок. Стало тихо, дом уснул. Потом донесся звон панцирной сетки оттуда, из крохотной комнатки тети Дуси. Не спала хозяйка гостиницы. Наверное, взволновал нежданный приезд хозяйского сына, которого она, надо полагать, знала прежде. Не думал Потанин, что его приезд причинит кому-то волнения, но вот так получилось. Приехал. Привела неведомая сила.
Однако и сам Андрей Сергеевич долго не мог уснуть, взволнованный тем, что увидел человека, знавшего его отца, а может быть, еще и брата Дмитрия.
Он немного знал родословную семьи Потаниных. Знал, что жил в этих местах престарелый вдовый казак, богач-мельник. Женился он на бесприданнице лет восемнадцати из бедняцкой семьи, но прожил недолго. Осталась на мельнице молоденькая вдовушка. А наймит-механик, Андреев дед, иногородний, уж тут как тут. Приголубил молодую вдову, и сочетались они законным браком.
По приговору казачьего общества деда приписали в казачество. Он стал полноправным владетелем всего движимого и недвижимого. Пруд, мельница, мучные лавки и пекарня в Собольске, заимка в десяти верстах отсюда с обширными пашнями, пастбищами и лесами — все стало потанинским. Никодим Потанин был большой силой в Собольской долине, одним из ее владык.
Был у Андрюши в детстве один приятель, старый конюх Филя. Своих детей Филя не имел и, вероятно, потому любил возиться с хозяйским сыном: то возьмет с собой на рыбалку, то даст лошаденку сгонять на водопой. Он знал Андреева деда и отзывался о нем не очень-то хорошо: «Дед у тебя, Андрюха, суровый был владетель, это уж точно. Суровый и несправедливый. Чтоб он кого-нибудь пожалел, помиловал — шалишь, брат! В гроб загонит человека и глазом не моргнет…» Это — в глаза, а заглазно отзывался еще резче. Андрей однажды слышал, как он сказал кому-то: «Никодим-то Потанин? Зверина, каких мало. Слава богу, подох!»
Отец, Сергей Никодимович Потанин, был человеком иного склада. Внешностью не блистал: невысокий, щуплый, с широким и приподнятым носом, в котором отчетливо виднелись большие и круглые ноздри. В отличие от бородатого предка, он старался придать себе вид европейский, как тогда говорили — элегантный. Носил эспаньолку, пенсне на черном шнурке, пышный галстук бантом, короткий сюртучок и лакированные ботинки. Называл себя не мельником, а предпринимателем и коммерсантом. Андрей сам видел — на визитных карточках меж золоченых кромок витыми буквами значилось: «Сергей Никодимович Потанин, предприниматель, коммерсант». Ходил с видом строгим и высокомерным.
Характер у отца был неровный и даже, можно сказать, вздорный. Но распекал Потанин преимущественно женщин или тихих мужиков, о которых заранее знал, что ни огрызаться, ни дерзить не будут. Строптивых старался не держать, осторожно увольнял, с ласковыми словами — боялся: подожгут. Он вечно чего-нибудь да боялся.
Андрей однажды услышал, как все тот же Филя отозвался об отце: «Хозяин наш — не разбери-поймешь. Так себе — шавка…» Тогда Андрей обиделся на такие слова и не накинулся на Филю только потому, что подслушивал и не хотел выходить из своего убежища на сеновале. А теперь он ясно понимал, как метко, одним только словом Филя определил отца. Действительно, отец чем-то напоминал маленькую и довольно злую собачонку, когда ходит она, горделиво задравши хвост, но стоит хозяину на нее хорошенько прицыкнуть, как тут же прячет его себе под брюхо и спасается со всех ног, хотя и опасности-то большой нет.
Мама. Андрей не видел ее — умерла, дав ему жизнь. Упоминали о ней в семейных разговорах редко. А когда упоминали, то отец морщился и жеманно поджимал губы, а старший брат Дмитрий зло щурил глаза. От прислуги узнал, что мама была из состоятельной семьи, принесла отцу в приданое дом и кожевенный завод в Троицке. А после смерти мамы отец не сумел удержать наследство. Пожалел денег на хорошего адвоката и проиграл процесс. Вот эта-то потеря и выводила из себя Дмитрия. Уж он-то не проиграл бы, нет! Из горла бы выдрал!
Дмитрий. Брат. Лучше бы не было такого брата! Страшный человек.
Воспитанник Оренбургского кадетского корпуса. Казачий есаул. Правда, в дни революции он был уже безработным есаулом. Помнится, как Митька свирепствовал, когда, прибыв с фронта, подначальная ему полусотня с великим удовольствием разбежалась по домам, по окрестным станицам. Поселился в то время Дмитрий у отца, в комнатушке на верхнем этаже. Странная была комнатенка: рядом с детскими игрушками красовалась есаульская нагайка, на одном гвозде висели и детская сабелька, и боевая казачья шашка. Между прочим, Митька никогда не расставался с нагайкой и готов был пустить ее в ход по любому поводу.
Однажды Андрюша, слоняясь среди помольщиков, услышал:
— Дайте срок, наберет Советская власть силу — покажет Потаниным, где ихнее место. Наша будет мельня. Отымем — и весь разговор.
Говорил такое низенький помольщик. Он стоял спиной, лица не было видно. Рваный, позеленевший от ветхости тулупчик на широких плечах. Вытертый воротник пестрел лысинами, как лишаями. Растрепанная шапчонка.
Помольщик Андрею не понравился, он поверить не мог, чтобы такой вот сморчок смог отнять у Потаниных мельницу! Андрей побежал к отцу и рассказал об удивительном разговоре. Отец тяжело вздохнул и ничего не ответил. Дмитрий взвился из кресла и защелкал нагайкой по голенищу:
— Пойдем. Покажешь, который.
Рука его скользнула вдоль бедра: щупал, тут ли наган.
Андрей даже обрадовался, когда увидел, что того человека уже нет среди помольщиков. Все тут, а плечистого коротышки в рваном тулупчике нет. Помольщики сидели на возах, курили, щурили глаза и равнодушно следили за хозяйскими сынками. Сынки торопливо проходили по рядам и все никак не могли отыскать того, кого нужно. Андрею чудилась тяжелая усмешка: «Что, не вышло?» И он был рад, что не вышло.
Дмитрий бы расправился с мужиком. Избил бы нагайкой, мог даже пристрелить. Он такой: злой, жестокий и коварный. Но тогда, до той ночи, он еще не был для Андрея ни жестоким, ни коварным, ни злым. Как и все мальчишки, Андрюша тоже обожал военщину. Мог ли он не восхищаться лихим казачьим офицером? Собственный красавец вороной, сверкающая медью шашка, наган в скрипучей кобуре, крупная кокарда на фуражке, погоны на плечах — все это внушало и трепет, и почтение.
А та ночь перевернула все. В те дни он узнал родного брата таким, каким он был.
С чего все началось? С шагов. Тяжелых, чугунных шагов, которые он услышал ночью. Кованые сапоги застучали внизу, в глубине дома. Потом ступеньки лестницы заскрипели и затрещали под тяжестью людей, о которых Андрей Сергеевич так и не узнал, кто они такие. Вероятно, то были гонцы контрреволюционного центра, готовившего мятеж в Собольске. Тогда он только и знал, что в комнату к Дмитрию поднялись чужие люди. Так в доме никто не ходил. Никто из домашних, даже брат Дмитрий, не носил подкованных сапог. А тут Андрюша явственно услышал даже позвякивание подковки, видимо, отставшей от каблука.
Люди прошли мимо комнаты Андрея. Все затихло, и затихло надолго. Андрей, помнится, уснул, проснулся и снова уснул и только потом, еще раз проснувшись, услышал шаги и звякание отставшей подковки. Знакомо поскрипывали сапоги Дмитрия — он уходил вместе с неизвестными. Голубело небо за окном, приближался рассвет.
Происходило что-то недоброе. Утром у отца было помятое, отекшее лицо — не спал ночью. Сидел за чайным столом, болтал ложечкой в стакане и даже не заметил появления Андрюши. Молчал и молча ушел, не допив чая. Не узнал, так и не узнает Андрей, участвовал ли отец в ночном сговоре в комнате Дмитрия или был там один только Дмитрий.
О ночных событиях рассказывал на кухне конюх Филя. В Собольске — контрреволюционный мятеж. Казаки из станицы Кунавинской, сынки собольской буржуазии и примкнувший к мятежникам чехословацкий эшелон пошли против Советской власти. Ночью напали на казарму и перебили ночевавших там красногвардейцев. Кого не застали в казарме — ловили по домам. Выводили за Собольск, к лесному озеру, и расстреливали.
Мимоездом завернул на мельницу кунавинский атаман. Грузный, расплывшийся человек с распаренным красным лицом. Под расстегнутым мундиром колыхалась рыхлая, как студень, волосатая грудь.
Поили атамана водкой и квасом. Он плаксиво жаловался: распоясалась казачья вольница, ничем не уймешь. Никого не желает признавать.
— Расстрелял — так ты хоть закопай. В лес зайти не можно, такой дух тяжелый. Митька ваш лютует, — ну, скажи, будто дрова рубит. Орудуй, орудуй, разве кто против? Так хоть пакостить не надо. Привел краснюков — пускай яму себе выкопают. Кончал — в яму сбросай. Некогда тебе землей закидать — ладно, пришлю людей, закидают. Не густо у атамана народу, да уж найду где-нибудь, пришлю. А то ведь что делают — набьют людей и даже не скажут. А ты, атаман, ищи, ямы копай, заваливай… Разве порядок?
— Идиоты! — внезапно взвизгнул отец. Андрюша сидел в углу столовой и сразу не понял, к кому относился выкрик: к сыну-палачу или к толстому атаману, рассуждавшему о расстреле людей так же буднично, как на кухне рассуждали о колке дров. Отец вскочил с места и забегал из угла в угол, наталкиваясь на стулья: — Идиоты! А если вернутся красные? — Он обхватил голову руками: — Погибнем! Все погибнем!
— Не дай господь! — кивнул атаман, колыхаясь в кресле. Он был так тучен, что заполнял его все, от подлокотника до подлокотника.